Молитва беженца

Warm yourself by the fire, son, And the morning will come soon. I’ll tell you stories of a better time, In a place that we once knew. Before we packed our bags And left all this behind us in the dust, We had a place that we could call home, And a life no one could touch. © Rise Against «Prayer of the Refugee»

Брент Эббот прожил восемнадцать лет и три месяца. Это можно узнать, взглянув на его ячейку в колумбарии. Или спросив у его матери Тары. Но лучше не спрашивайте. Тара Эббот не расположена к пустопорожним беседам и, кажется, все время спешит. Она вдова, недавно потерявшая еще и сына. Не лезьте к ней с вопросами, с нее и так довольно. *** Доктор Лоуренс Гордон не раз становился единственной преградой между человеком и его страданиями. И даже смертью. Когда-то он был хорошим врачом — или считал себя таковым. Джон Крамер его мнения не разделил, и потом случилось то, что случилось. Если слишком часто примеряешь на себя эту роль — пять или шесть дней в неделю, посменно, прием по записи, белоснежный халат обманчиво обещает отсутствие крови и боли, только чистоту и стерильность, — рано или поздно почувствуешь себя хоть немножко, а Богом. Нельзя увлекаться, но это затягивает и еще как. Жизнь учит, учит жестоко — удары иногда ложатся один за другим, и во всем теле не остается такого места, чтобы туда можно было ткнуть пальцем — и в ответ оно не отозвалось бы болью. То же самое можно сказать и о душе. Жизнь учит опасаться незнакомцев. Держать рот на замке. Доверять — но с оглядкой. Простые правила для выживания. Придерживаешься их — живешь дольше. Женщина, сидящая перед ним, определенно дошла до последней черты. — Вы знаете, в каком я теперь положении. Мой сын скоро отправится в тюрьму. А ему всего восемнадцать. Лоуренс мог бы сказать, что восемнадцать — возраст достаточный, чтобы умереть или самому стать убийцей. Завербоваться в армию. Съехать от родителей и жить своей жизнью. Но говорит в итоге совсем другое. Тара Эббот глядит на него настороженно и опасливо. Как почти все его пациенты на первичном приеме — или когда он говорит им о диагнозе. Но Тара не спрашивает, сколько еще ей удастся протянуть, и какие надо принимать лекарства. Маленькая и хрупкая, одета так, будто с утра что-то из шкафа не глядя вытрясла — и вперед, мешковатая серая толстовка размера на три больше чем надо, какая-то невнятная футболка, обтрепавшиеся снизу джинсы. Сидит на самом краешке кресла, в котором сиживали сотни людей, получавших смертельный приговор, готовая сорваться с места в любой момент, чтобы сбежать или напасть — по обстановке. — Я подумаю над вашим предложением, — говорит Тара, опуская голову. Доктор Гордон знает: она позвонит и скажет, что согласна. Его не интересует ее тело и не особенно занимает расчет, какую пользу Тара Эббот может принести. Она секретарша в небольшом риэлтерском агентстве. Пригодится, конечно, при случае. Дома выставляют на продажу не только потому, что дела резко пошли в гору. Развод, переезд в дом попроще в связи с ухудшением материального положения, упорхнувшие в свои жизни дети, оставившие родителей упиваться вечерним одиночеством и алкогольным забытьем. Да, весьма даже полезная информация. А мать, спасающая сына, пойдет на все. Этого он достаточно навидался. *** После известия о смерти отца Брент одновременно потерял и ее. Несколько часов — Тара Эббот не могла позволить себе оставаться в таком состоянии дольше, должен же был хоть кто-то обо всем позаботиться, — она лежала на полу и тихо плакала, вцепившись зубами в край стянутого с когда-то супружеской, но уже несколько месяцев принадлежащей ей одной кровати одеяла. Потом встала, добралась до ванной и долго плескала себе лицо ледяной водой. А затем села в кресло в общей комнате и потянулась к телефону. Нужно было что-то делать. Жить дальше. Организовать похороны. Организовать себя. Тара слушала собеседников, тонула в соболезнованиях и предложениях помочь, а слышала только одно, как наркоманы слышат голодный натужный звон своих вен, — пустоту, образовавшуюся ровно в тот момент, когда изношенное сердце Гарольда остановилось. Отчаяние зажало ее меж зубов и мотало из стороны в сторону, как собака — пойманную крысу, вот только собака быстро умерщвляет свою жертву, перекусив хребет, а Тара была лишена и такого выхода. После Гарольда остались проплешины в пространстве, которые нужно было заполнить — вот люди так и делали. Заказчики надеялись на него, но узнав новость, естественно — звонить переставали. В доме поселилась густая угрюмая тишина, и вместо того, чтобы объединить свои силы в борьбе с нею, Тара и Брент сложили оружие и не сопротивлялись, когда та разогнала их по разным углам, да там и оставила. Надо было тогда что-то сделать. Все равно что. Перемахнуть через всю клетку одним прыжком и повиснуть на Бренте, не дать ему нажать на чертов рычаг и стать убийцей, но она не успела. Где проклятые кротовьи норы, червоточины во времени и пространстве, чтобы метнуться обратно и все исправить? Агония Уильяма Истона длилась, как Таре показалось, бесконечно. С подвыванием рыдала в соседней клетке его сестра. Тара замерла, сдавленная в костлявых объятиях сына, вмерзая в разорванный рыданиями сестры Истона затхлый воздух. Пару мгновений спустя заплакал и Брент — заскулил по-щенячьи тоненько, скрючился над ней, изо всех сил вцепившись в плечи, шею защипало от его слез. Уильям был уже мертв, его тело развалилось надвое. Тара отступила в угол клетки, волоча сына за собой, чтобы держаться подальше от расползающейся лужи крови, перемешанной с кислотой. Потом появился запах. Вернее, не появился, а просто наконец дошел до ее сознания. Запах крови, смешанный с ужасным запахом разъеденной кислотой плоти. Может, было бы лучше упасть и лишиться чувств, всех сразу, но она не могла себе этого позволить. У нее еще оставался Брент. Корчащийся сейчас на полу, выплевывающий ошметки еды пополам с желчью, лицо мокрое от слез вперемешку с соплями. Кое-как она подняла его и прислонила к стене, подперев собой, чтобы не упал. Сын у Тары и правда оставался, но совсем недолго. Детектив по фамилии Фиск — это Тара четко запомнила, в ее память мгновенно и намертво вписались его имя, звание и внимательный взгляд темных глаз, — мягко положил руку на локоть Брента и заставил его оторваться от нее. А затем снял с пояса наручники, развернул Брента спиной к себе и защелкнул их на его запястьях. Брент безропотно протопал на выход, Тара пошла следом, еле держась на нетвердых ногах. Отмахнулась от врачей, пытавшихся заманить ее в нутро автомобиля медпомощи. С ней было все в порядке. Вот только — отняли последнее. — Не волнуйтесь, — последнее, что сказал в ту ночь детектив Фиск. — Я прослежу, чтобы вашему сыну выделили камеру-одиночку. Но увидев Брента на следующий день, она поняла — полностью избежать контакта с другими арестованными не удалось. По словам сына, кто-то приложил его в коридоре об стену — на лбу набухала шишка, губа была разбита. Таре постоянно хочется спрятаться, а еще лучше — удрать подальше, когда кивают сочувственно и говорят, что им очень жаль, что у нее такое с сыном. Она была здорова в той степени, в какой это возможно для женщины в сорок, но все равно каждый день чувствовала, что где-то внутри — очень глубоко, — что-то болит. Что-то, чему наука еще названия не придумала. Можно было бы сходить к врачу, да только вряд ли ее страховка покрыла бы такое лечение. Тара представила себе запись в медкарте: «У больной обнаружен мертвый муж и сын-убийца, ждущий приговора суда. Других проблем не наблюдается». Она сводит себя с ума, до рези в глазах всматриваясь как в зеркало заднего вида в перепутанные тропки возможностей, оставшихся в прошлом, отмерших, как только был сделан выбор, как только Истон испустил последний вздох — или, если угодно, последний стон. Нужно было двигаться, не давать себе скатиться в каменное, немое отчаяние. Тара просто не могла себе этого позволить. Нужно было как-то функционировать, заставлять себя просыпаться по утрам. Работать. Искать хорошего адвоката и средства на оплату его услуг. Тара прилагала немало усилий, чтобы не отогнать от себя всех подруг — у них-то мужья и дети были в полном порядке. Курение марихуаны, возвращение домой под утро в лифчике поверх майки или там интрижка с секретаршей — ерунда, в сущности. Общение с приятельницами заставляло Тару чувствовать себя грязным бродягой, прижавшимся носом к окну дорогущего ресторана, смотрящим на шикарно одетых мужчин и женщин, а главное — на изысканные блюда, в то самое время, когда он сам готов сдохнуть с голоду. Тара искала помощи, но не там. В конечном итоге помощь сама нашла ее. Казалось бы, чем могут поддержать ее люди с искалеченными телами и переломанными судьбами? Если бы у нее оставались силы удивляться, она бы так и сделала. Брент в тюрьме не выживет, это Тара знала совершенно точно. Законы там куда более звериные, чем в школе, которую сын называл пыточной для детей и подростков, а еще — Гуантанамо. Парни в его школе почти все как один стриглись под ноль и были мускулистее бультерьера. Голова в сортирных отходах, раздавленная машиной крыса в рюкзаке или бумажка-стикер с надписью «пни меня», побои на парковке, заточение голым в душевой для девочек — это Брент уже проходил и не раз, но сейчас ему грозило кое-что похуже. Тара взяла телефон, набрала номер и, когда ей ответили, скрипучим от долгого молчания голосом нанесла взявшей ее в кольцо безнадеге рваную рану. Она сказала: — Я согласна. Давайте снова встретимся — чем скорее, тем лучше. Брент не переживет тюремного заключения, сколько бы там ему не определил суд, на условный срок надежды мало. А значит, он должен умереть до суда. Просто не выдержит сердце. Он слабее нее, всегда был слабее. Ее сердцу придется поработать за двоих, такое однажды уже было, когда Брент еще находился у нее в животе — в темноте и полной безопасности. *** Машину коронера мотает из стороны в сторону. Она предназначена для перевозки мертвых тел, но сейчас в ней везут живого. Пока — живого. В машине отродясь не было средств для спасения жизни, но сегодня уж такой день, что все навыворот. Один из безликих домов на окраине города примет в себя ее сына, взамен выдаст тело подростка возраста от шестнадцати до двадцати, телосложение худощавое, волосы темные, глаза карие. Где достали тело, кто родители того мальчика — Тара не спрашивает. Гордон потом объяснит, что тело — из невостребованных из больничного морга, но рассказывать, как и с кем пришлось договариваться, чтобы его достать, и еще — чтобы из принимающих никто не задавал вопросов, почему труп не свежий, а как минимум двенадцатичасовой давности, а просто сунули в холодильник и записали в очередь на вскрытие — не станет, и Тара решит, что это хорошо, ведь каждое сказанное им слово прибавляет веса ее долгу, который и без того неподъемен. А пока она смотрит, как лекарство переливается из капельницы в кровь Брента, как молодой врач вкалывает тому нечто вроде противоядия, она сейчас не в состоянии вдумываться в объяснения и медицинские словечки, просто принимает все как есть, потом ее просят подержать Брента за ноги, чтобы сделать еще укол, Тара держит, и смотрит ему в глаза — там страх сбитого машиной животного, которое укусит любого, кто приблизится. Брент не понимает, где он и что с ним делают. Понимает только то, что умер — или умирает. Он же слышал, как кто-то сказал, пока он валялся на полу камеры, — «Все, мертв». Тара наваливается всем своим весом, чтобы удержать сына, пока ему делают укол. Ради его собственного спасения. Глаза у нее сухие и красные. Она пытается успокоить Брента, но тот то ли не узнает ее голоса, то ли слов не разбирает. Но он жив, и этого достаточно. Брент ничего не знал о их плане. И не должен был знать — ни единой детали. Страх смерти не сыграешь. Они собирались помочь ему умереть — и одновременно помочь выжить. Чем именно двое молодых тюремных врачей, Лара и Фил, и охранник по имени Микки были обязаны доктору Гордону, Тара не знала и спрашивать не собиралась. Может, тот вытащил кого-то из их близких с того света. В назначенное время охранник Микки добавил в порцию Брента галоперидол и рвотное средство. Приправил бета-блокираторами, и очень скоро после еды Брент свалился на пол своей камеры, весь в поту. Скрюченный, он скулил в перерывах между приступами рвоты, держась за живот. Дело кончилось бы плохо, если бы не Микки, со своего поста внимательно прислушивавшийся ко всему, что происходило. Фил и Лара явились быстро — но не настолько быстро, чтобы вызвать подозрения. Через десять минут благодаря мастерству врачей, которые должны были его спасти, Брент был мертв. Достаточно убедительно мертв. Тщательной проверки, конечно, не было. Ну, умер не дожив до суда, всякое бывает. Машина тормозит и останавливается, въехав во двор двухэтажного дома. Их уже ждут — женщина, лица которой Тара не видит, потому что та стоит против света. Двое мужчин — шофер и доктор Фил вносят Брента в дом. Тара делает несколько шагов следом, но Гордон останавливает ее. — Следующие несколько дней, Тара, вам не стоит приезжать сюда. Думаю, все прошло гладко, и за вами вряд ли кто станет следить, но вы должны заняться организацией похорон. Все взгляды будут направлены на вас, так что делайте то, что делала бы любая мать, случись у нее такое. Тара кивает. Ее мобильный разрывался от звонков, пока она не вырубила его к чертям. Объявились даже те, кто не давал о себе знать после похорон Гарольда. Кубометры сочувствия снова лились на голову ледяным душем. Только в этот раз захлебываться она не собиралась. Оказавшись дома, Тара первым делом включает телефон и сортирует неотвеченные звонки. Она пытается представить заголовки газет. «Очередная жертва в списке Джона Крамера» или там «Возмездие без опоздания». Первым она набирает номер детектива Фиска. *** А несчастный мальчик и впрямь похож на Брента. Если бы Тара не знала совершенно точно, где сейчас ее сын, то поверила бы, что это он и есть. Детектив Фиск кладет руку ей на плечо, и этот простой знак внимания и сочувствия становится для нее последней каплей. Тара не притворяется — плачет по-настоящему. По неизвестному подростку, умершему от разрыва крохотного сосудика в мозгу. По себе, потерявшей сына — пусть и не так, как представляла. Тара отворачивается от тела. Десяток миль отделяет ее от живого сына. Ей же предстоит похоронить незнакомца. *** Только когда гроб с телом плавно уезжает в печь крематория, внутри у Тары словно узел развязывается. Все закончилось. Улики — в самом прямом смысле, — сожжены. Хочется улыбаться всем подряд или орать что-нибудь бессвязное, пока не начнет саднить горло, скинуть туфли и пробежать босиком круг или два вокруг квартала, вымокнуть насквозь под дождем. Сделать что-то такое, иначе ее просто разорвет. Но нельзя. Хотя все бы отнеслись с пониманием. Она же не в себе. Так положено. Почти каждую ночь ей снится сон. Тара не видит лиц, только силуэты, но прекрасно знает, кто это. Гарольд и Брент молча смотрят на нее, стоя в дверях спальни. А она ничем не может им помочь. Ее муж и сын мертвы. Таре хочется выжать себя досуха, чтобы никаких чувств не осталось. Иногда помогает алкоголь. Скоро придется вернуться на работу, хоть там и отнеслись с пониманием к ее положению, но долго так продолжаться не может. *** Брент просыпается посреди ночи, ловит ртом воздух, как тонувший человек, которого только что вытащили из воды. Считает каждый вздох, пока дыхание его не успокаивается. Брент спрашивает себя, сколько еще он станет просыпаться — вот так, но не находит ответа. Сколько ночей проведет без сна вовсе, потому что уснешь — и перестанешь понимать, дышишь или нет. И умрешь. Он уже умирал. Спасибо, хватит. Сегодня во сне он раз за разом умирал вместе с тысячами других. Задыхался в дыму пожаров и напрасно ждал помощи при наводнениях. Был внутри каждого дома, где муж замахивался на жену, в каждой подворотне, где грабитель дырявил ножом живот случайного прохожего. Брент выбивал табуретку у каждого висельника, любезно включал газ в духовке, когда пожилые дамы в халатах и папильотках махали ему рукой — «давай!». В каждой палате интенсивной терапии он стоял у изголовья безнадежно больного, умирал от ран под обстрелом, взрывался в кафе и кинотеатрах, задыхался от газа в метро. Исчерпал все возможности, лишенный права вернуть все назад и попытаться что-то исправить. Видишь, Брент? Видишь? Это все — твоих рук дело. Бойня имени безнадежного лузера Брента Эббота. Брент долго снова загоняет себя в сон, и наконец засыпает под ночные звуки окраины. Он умер. Оставил далеко позади себя прежнего, хотя отражение в зеркале — все то же. Будущее — громадная чужая страна, где Брент Эббот еще ни разу не был. Когда отправляешься куда-то, иногда очень важно, откуда ты приехал. Из нищей деревеньки или шумного мегаполиса. Брент чувствует, как тускнеют и стираются воспоминания о школьных унижениях. Начать с чистого листа — вовсе не пустые слова. В его прежней жизни эта новая страна была всего лишь выдумкой, фантазией, порожденной безнадежностью. Только одного человека ему хотелось бы увидеть прямо сейчас, но нельзя. Брент обшаривает свою память, воссоздавая по кусочкам тень матери. Рано или поздно ей разрешат прийти. *** Наступает день, и голос Гордона в телефонной трубке сообщает Таре, что теперь она сможет увидеть сына. Ненадолго, всего на день-другой, перед тем как Бренту придется уехать. Теперь можно не бояться — журналистам и копам кинули жирный кусок. Джилл Так явилась в полицию просить об убежище, да еще и предала огласке имя пособника своего мужа. Просто сбывшаяся мечта для тех, кому хоть чем-то надо заполнить колонку новостей. Тара входит в дом и повисает на сыне, чувствуя такую слабость в ногах, что едва на них держится. Можно сказать — обездвижена любовью и тревогой. Почти парализована. Из груди настойчиво лезет наружу хриплый крик. Она утыкается носом в ворот футболки, жадно вдыхает знакомый запах, перемешанный с лекарственной вонью, цепляется за Брента обеими руками, потому что держаться больше не за что. У них есть два дня — сегодня и завтра. Потом они расстанутся — надолго, если не навсегда. Женщина по имени Бритт — та самая, что встречала их на пороге дома две недели назад, –оставляет ключи от дома на столике в прихожей и говорит, что билет и документы на другое имя доставят завтра. И уходит, пожелав им … Чего? Может, она и сама не знает. Прозвучало это так: «Желаю вам…» Каблуки Бритт стучат по дорожке, «БМВ» последней модели взревывает мотором. Они остаются вдвоем. Так много нужно сказать, но оба молчат. Слова, в принципе, и не нужны. Тара вспоминает как-то слишком быстро забытые навыки — может, ради придания большего правдоподобия своей трагедии она действительно старалась их забыть, — и идет готовить сыну еду. Брент тащится за ней, явно не желая выпускать ее из виду хотя бы на минуту. Тара завороженно смотрит, как он ест, как ходит кадык на тощей шее. Завтра придется отпустить его. Она всегда совсем по-другому себе это представляла. Кто-то другой забрал бы у нее сына: девушка или даже парень. Но только не так. После ужина они снова увязают в тишине. Чувство вины придавливает Тару к земле, заставляя смотреть в пол или на руки. Она едва не убила собственного сына, и теперь он вправе ее ненавидеть. — Мааам, — говорит Брент, сминая стену молчания. Слова тихие и жалобные, беспомощнее беспородных слепых щенков. И ей не хватит мужества побросать их с берега в воду. — Я так испугался, я же ничего не знал… Он как будто просит прощения за свой испуг. А вовсе ни в чем ее не обвиняет. *** У мамы бледная кожа — как шелуха у луковицы. Брент набивает желудок, не чувствуя вкуса, представляя себя новорожденным младенцем — поорать да поесть досыта, и чтобы тепло и мама рядом — вот и счастье, и ничего сверх того не требуется. Тара заправляет за ухо темную прядь. Истина проступает сквозь мамину кожу как пот. Мама желала ему только хорошего. Но за те мгновения, что он умирал, корчась на полу камеры, Брент думал, что никогда ее больше не увидит, и теперь уже от этой уверенности не избавиться. Несказанные слова зависают между ними в плотном осеннем воздухе, как не нашедшие успокоения души. *** Комнату шатает из стороны в сторону, как палубу в шторм. Тара уже не помнит, когда в последний раз смотрела, как Брент спит. Спит или притворяется — не поймешь. Нет, спит. Не притворялся — такое не сыграешь. Просыпается от кошмара. О, как бы Тара хотела войти в этот кошмар сама, и голыми руками разорвать колючую проволоку, сдавливающую шею сына — как еще объяснить то, что Брент просыпается и хватается за горло, задыхаясь. Он садится в постели, широко раскрыв глаза. Две недели ему приходилось проходить через все кошмары одному. Какая тогда из нее мать? Тара не знает, что с ней такое этой ночью. Собака, вспугнутая фейерверком, и то ведет себя логичнее. Во рту — отдающий железом и солью вкус крови. Потому что прямо сейчас собственный сын ее целует, сначала умудрившись укусить за губу. И она отвечает — как отвечала его отцу, как было у нее с Гарольдом в первый раз — под трибунами школьного стадиона. Страх прижимается к ноге Тары как замерзший и напуганный зверек, забирается под одежду и царапает холодными лапками. У нее не было мужчины уже очень давно. Тело так легко ее предает. Минута молчания по прошлому. Когда-то они были семьей. Матерью и сыном. Теперь в чужой спальне она обнимает незнакомца. — Зачем ты, сынок? — беспомощно спрашивает Тара, отстранившись, пытаясь отдышаться. *** — Я…я так соскучился. По тебе. Мне очень надо… Брент сплетает пальцы на затылке Тары и не отпускает. А мама не вырывается. В конце концов, он же умер. И это теперь чья-то чужая мать. Зрелая женщина, по-птичьи легкая в кости. Дышать все тяжелее. Ну, это-то знакомо. Брент больше не может сдерживаться. Пижамные штаны некоего Маллика — да к черту их! У него до этого момента никого толком и не было. Одна девчонка из школьного театрального кружка в прошлом году позволила Бренту себя полапать, будучи сильно пьяной после премьеры чего-то там по Шекспиру, а потом просто потребовала его руку в свое распоряжение да после всего, тяжело дыша, пригрозила — расскажет кому, так она будет все отрицать, а он как идиот смотрел на свои липкие пальцы и не понимал, что теперь надо сказать или сделать. Брент хватает мамино лицо ладонями, как не умеющий говорить младенец. Прижимается к ее рту губами. Стискивает в объятиях так, что ее маленькие груди распластываются по его ребрам. Брент мнет и сдавливает Тару как годовалый ребенок кошку, не зная меры, не зная, когда и где — больно и нельзя. Мать совсем не сопротивляется, и Брент гладит ее трясущимися руками, боясь остановиться, потому что прервется — и наваждение уйдет, безумие схлынет, но в груди у него что-то лопнет, и так уже натянулось до последнего предела. Тара позволяет задрать на себе юбку и стянуть белье. Бедра Брента прижимаются к ее разведенным ногам, сильнее и сильнее. Может быть, Таре уже больно, и уж точно — синяки останутся. Ее пальцы помогают Бренту найти дорогу в мягкую жаркую темноту, из которой он когда-то на свет вышел. Теперь надо только дышать. Мамино лицо мокрое и соленое. Брент тычется в нее, потерявшийся и заплаканный. Кончает, всхлипнув, и выходит — сморщившийся и жалкий. Его поры исходят радиоактивными отходами. Кажется, только что окончательно ее потерял. А ведь мог бы сделать все как следует, а не просрать — вот так. Просто поговорить. Сидеть и говорить всю ночь. А как теперь разговаривать? Он мог бы забрать у матери ее горе, смешав со своим и разделив. Концентрация была бы уже не та. Слабее. Уже не яд, еще не лекарство. Сыворотка. Раз примешь и переболеешь в легкой форме, а потом на всю жизнь иммунитет. — Прости…ох, пожалуйста, прости. Тара не прогоняет его. Сама задирает на себе кофточку, помогая его непослушным рукам. Засыпает под ним, пустая, смятая, искореженная как машина только что после аварии. Брент прижимается лицом к ее груди, будто младенец, и закрывает глаза, зовя к себе сон, пробуя тьму на вкус. Завтра утром приедет Бритт, чтобы отвезти его в аэропорт. *** Брент смотрит на свой посадочный талон и думает, что по трапу поднимается уже кто-то другой. Это был Брент Эббот, а теперь он прощается с вами. Не переключайте канал — нас ждут новости спорта и прогноз погоды. От этого проклятого «был» в ноздри лезет запах горелого мяса, а рот словно пеплом набили. Пеплом парня, сгоревшего в печи крематория вместо него самого. Самое время отращивать толстую шкуру, или раковину, как у улитки — чтобы дом твой всегда был с тобой. Этот новый город ничуть не лучше того, куда дорога ему теперь надолго заказана. Только гораздо меньше. Оконные рамы скрипят и дребезжат от ветра, нарастающий гул будит Брента среди ночи, если тот дома и спит, — самолеты с расположенной неподалеку военной базы заходят на посадку, а потом раз — и тишина, словно после конца света. Зимы тут гораздо суровее — холодные и вместе с тем влажные. Иногда Бренту кажется, что он заточен в гигантском стеклянном шарике — воздух колюч и остр, микрокусочки льда обдирают щеки, если ты имел глупость выйти на улицу. Городок засыпан снегом, жизнь замирает на час-другой и медленно оживает обратно, течет еле-еле, как загустевшая кровь безнадежного больного. Прежде чем выйти из дома и отправиться на работу, Брент стоит и пялится в окно, хотя там сто раз все смотрено-пересмотрено, и сквозь него, пихаясь локтями, чтобы проскочить побыстрее, приливной волной проходят все те люди, которыми он мог бы стать, но никогда не станет, разве только жизнь еще раз сдаст карты — тебе может повезти раз, но повторно о таком не просят. Он умер, но остался жив, такое мало кому выпадает при раздаче, сиди и не рыпайся. Принимай каждый день не как горькое лекарство, а как десерт, который готовят только по особым случаям. Его собственный первый настоящий дом. Одна спальня, экономичный электрический обогреватель, вода и отопление по приемлемой цене. И даже домашние животные — если ему захочется. По крайней мере не запрещены. Брент подумывает завести кота. Он тут останется. Иногда Брент спрашивает себя, хватит ли ему дыхалки на такую жизнь. Хватит. На все что угодно хватит — он и так заплатил очень дорого. И не только он один. Мать заплатила гораздо больше. Приходит июль. Бренту Эбботу девятнадцать. Он проскочил без промежуточных остановок разом все стадии по Кюблер-Росс. Отрицание. Злость. Борьба. Депрессия. Согласие. Махнул сразу — в согласие. Хотя его уж точно никто ни о чем не спрашивал. Как чувствует себя тот, кто живет — и при этом ухитрился не рождаться? Никаких дней рождения и юбилеев, а там, может быть, и без похорон обойдется. После собеседования, протягивая удостоверение личности на имя Брендона Этвуда управляющему таксопарком, он чувствует себя как на экзамене. Но нет, все чисто. Брент предпочитает ночные смены. Заказов не так много — да и таксопарк в городке один. Иногда он возит призраков на заднем сиденье, людей из прошлого, хотя им точно неоткуда тут взяться. Как странно видеть призраков, когда мертв ты сам. Брент ненавидит звук с силой захлопнутой двери. Каждый раз что-то скукоживается где-то в районе солнечного сплетения едва ли не до тошноты. Нет, его не выворачивает. Вряд ли он когда-нибудь еще увидит, как разваливается пополам тело убитого им человека, а остальное — ерунда, и нечего раскисать без повода. Что реальнее — быть никем или быть кем-то? Брент мог бы пустить здесь корни. Маленький городок, все между собой знакомы. Люди к нему доброжелательны — естественно, они же не знают, что он неудачник и убийца. Иногда это состояние кажется ему таким хрупким, что он и пошевелиться боится. Хочет он стать частью этого? Да уже стал. Пока не подвернулось ничего другого. Возвращаясь домой, Брент выдыхает с облегчением — словно вернулся из опасной вылазки в защищенный от всех напастей подземный бункер с годовым запасом всего необходимого. Его ужины дома — пицца или «ужин для микроволновки». Что-то там с гарниром, пармезаном и одиночеством. Брент работает, пьет, смотрит новости и последние новинки кинопроката. Его жизнь пуста — и именно поэтому он может стать кем угодно. Где-то существует место, где хорошо быть одному — может быть, Брент как раз нашел его. Неоновая вывеска таксопарка окрашивает асфальт или снег — в зависимости от сезона, — в цвет только что оброненной крови. Стейси, диспетчерша, девчонка на пару лет старше, рассыпает намеки горстями, и однажды Брент приводит ее к себе. А потом — пару раз в неделю и даже чаще. Стейси симпатичная и неглупая, разве только шумная чересчур — и не только в постели. Это немного утомляет, зато рядом с нею замолкает и торопливо сваливает куда подальше, как неудобный гость, которому только что — слава Богу! — позвонили, его привычное одиночество. Его воспоминания — книжка со множеством вырванных страниц. Череда неправильных ситуаций. Все, чего он так долго боялся, уже случилось. Бренту Эбботу на момент смерти было восемнадцать лет и три месяца. Брендон Этвуд девять месяцев провел в утробе и вот-вот готов ее покинуть. Как раз подходят сроки. Освобождение доступно лишь тем, кому точно нечего терять. Мертвым. Или беженцам, чье имущество умещается в дорожную сумку. Где-то там, в его прежнем городе, доктор Гордон собирает свою маленькую армию. Пока что все тихо — Брент внимательно изучает новости по телеку, в газетах и в интернете. Давно прекращены поиски детектива Хоффмана, на которого в итоге все и списали. Что и как должна делать мама, чтобы выплатить долг за его спасение, страшно даже подумать. Брент говорит себе, что если прочтет или услышит об убийствах, которые, возможно, совершены последователями Джона Крамера, он наплюет на все и вернется за Тарой, даже если потом им придется бежать всю оставшуюся жизнь. Пусть кто-то умрет ради того, чтобы ему пришлось вернуться. Если так надо. Люди все равно умирают каждый день по всему свету. Да, пусть так и будет. Брент не называет по имени того, к кому обращается с этой просьбой. Ни вслух, ни про себя. Когда-то он молил о возможности отомстить за смерть отца, и просьбы его были услышаны. Может быть, этот метод сработает еще раз.