Постулаты веры

Все мы живые люди. Кто-то в большей степени, кто-то – в меньшей, но сути это не меняет. У каждого есть свои сильные и слабые стороны, свои тайны и пороки, скрытые желания, спрятанные клинки или перстни с ядом… Каждому есть, чем гордиться и чего стыдиться. И, как правило, эти две стороны медали соразмерны одна другой. Как легко расставлять на доске фигурки, не видя за ними живых людей. Надо признать, ему всегда нравилось это чувство: возможность управлять чужими судьбами. И хотя он сознавал, что это говорит в нём голос гордыни, бороться с ним Дорак даже не пытался. Простому смертному, даже такому, как он сам, святым быть невозможно да и попросту вредно для здоровья, свои тайные грехи должны быть у каждого. Другой вопрос, что кардинал был слишком умён, чтобы позволить кому-то сыграть на своей гордыне. А если так – то чем она плоха? Поставив перед собой какую-то цель, необходимо наметить план для её осуществления, выбрать верный курс, подсчитать возможные расходы и затраты. Но самое главное обычно упускается из виду: необходимо быть готовым уплатить цену. Самая же большая сложность заключается в том, что цена в большинстве случаев заранее не известна. Ещё будучи совсем мальчишкой, Квентин Дорак поставил перед собой цель. Цель эта была весьма наивной и идеалистичной, но сам юный Дорак отнюдь не был ни наивным мечтателем, ни борцом за справедливость. Он был достаточно хорошо образован, чтобы иметь свои взгляды на жизнь и собственное представление о будущем Талига, и достаточно целеустремлён и смел, чтобы решиться претворить свои идеи в жизнь. Путь к достижению поставленной цели был хорошо продуман и взвешен его холодным бесстрастным умом. Отказавшись от титула и родового имени, он поставил себя в довольно шаткое положение, но тем, кто смел и пылок сердцем, улыбается удача, а если же нет, то смекалки и трезвого расчета Квентина хватило бы, чтобы самостоятельно сложить все необходимые обстоятельства. А такие женщины, как удача, всегда чувствуют тех, кто способен овладеть ими силой. И обычно не сопротивляются. Всё это позволило бывшему виконту Дарзье, в олларианстве – Сильвестру, добраться до самых верхов, взять власть в свои руки и эту власть удержать. Но вот к той цене, которую ему пришлось за это уплатить, он оказался не готов. Кардинал, как высший представитель духовной власти, лично исповедовал королевскую чету. Исповедь – очень удобная штука. Если исповедующийся – ревностный олларианец, как Его Величество, он, смущаясь и пряча глаза, тихим голосом расскажет обо всех грехах, совершенных им, даже если почти все они имели место лишь в его мыслях или даже снах. Тайный эсператист покается в парочке совершенно невинных и даже милых грешков, одном крупном, о котором знают все и каждый, и приплетёт для правдоподобия проступки своих врагов. И если быть достаточно внимательным, из этого образца устного творчества можно также извлечь массу полезной информации. Закоренелый же безбожник вроде Рокэ Алвы будет со вкусом перечислять всё, что сможет вспомнить – а вспомнит он немало, хотя это не будет и половиной правды, — смущая своим рассказом даже отнюдь не святого кардинала. Юная королева, хотя и принадлежала к эсператистской церкви (в совершенно наивной уверенности, что никто об этом даже не догадывается), на исповеди была предельна искренна – как в том, о чём говорила, так и в том, о чём умалчивала. Её учили, что лгать на исповеди – страшный грех, и это она запомнила слишком хорошо. Но вот то, что еретику и самозванцу лгать можно и нужно, и Создатель простит и даже похвалит, в её сознании укладывалось с трудом. Да и как можно лгать этому немолодому, спокойному и доброжелательному человеку с проницательным взглядом умных усталых глаз и мягким голосом? Даже зная, что он – враг, даже понимая, что он не истинный служитель Создателя. По праву или без такового, но Квентин Дорак был кардиналом Талига, и лгать ему на исповеди она не могла и не хотела. Она была для него открытой книгой, это бедная девочка, тонкая, хрупкая, почти прозрачная… Кто-то сравнивал королеву Талига с цветком гиацинта, но Дораку казалось, что если уж искать ассоциации в мире растений, то Катарина больше походила на водяную лилию. Когда она пришла к нему на исповедь впервые, ему даже стало жаль её. В столь юном возрасте, не имея абсолютно никакого жизненного опыта, попасть из Гайарэ прямо в опочивальню к королю, оказавшись мигом под перекрёстным огнём пристального внимания Его Высокопреосвященства и кансилльера графа Августа Штанцлера – кем надо быть, чтобы перенести это с поразительным смирением и готовностью к самопожертвованию? Наивной дурой? Святой, что, как правило, не мешает первому? Преданной всем сердцем дочерью и сестрой? Или же умным человеком с несгибаемой волей и чётким пониманием того, какое именно место отведено ему в большой игре? Сильвестр старательно вглядывался в её лицо, пытаясь прочитать во взгляде или случайном движении бровей тщательно скрываемое желание разорвать оковы и взять свою судьбу в свои руки. Но не находил ничего. Лишь вера в Создателя и отчаянное желание поверить хоть кому-нибудь из смертных, пусть даже и олларианскому кардиналу. Впрочем, нет, одно он разглядеть всё же сумел: Катарина Оллар не доверяла Штанцлеру. И кардинала это полностью устраивало. А остальное было неважно. И он выкинул из головы какие-либо мысли о несчастливой судьбе жертвы обстоятельств – ему и без того было, о чём задуматься. Потом он не раз будет жалеть о том, что не попытался привязать её к себе, оправдать её доверие, пока на неё ещё возможно было влиять, пока она не познакомилась как следует с придворной жизнью, не научилась отличать правду от мастерски сплетённой лжи и играть чужими чувствами. Ведь в этом случае всё было бы совершенно иначе. Когда совершенно очевидным стало то, что король не может иметь детей, Сильвестр по причине природной скромности не стал высказывать свои соображения о причинах столь прискорбного факта. Потому что, исходя из этих соображений, виновником был именно он. Вернее, снадобья, которыми под неусыпным контролем кардинала пичкали Его Величество верные слуги королевства и которые подавляли монаршую волю к непосредственному участию в государственных делах. Умолчал Дорак и том, что сложившаяся ситуация, хоть и не входила в его планы, но идеально в них вписывалась. Фердинанд устраивал его в качестве марионетки на троне, но сильной стране нужен сильный правитель, а Оллары, если судить по последним поколениям этого некогда славного рода, себя изжили и уже не способны породить ничего приличного. Катарина Ариго-Оллар, правда, не особенно подходила в качестве основательницы новой династии, но Дорак всецело полагался на сильную кровь Алвы. Если Кэналлийский Ворон станет отцом наследного принца, за будущее Талига будет можно не беспокоиться. Мнением королевы, разумеется, никто не интересовался. И правда, какая разница? В любом случае её обязанность – подарить королю наследника, а уж кто будет отцом этого самого наследника, должно волновать её в последнюю очередь. Но вот согласие Алвы, к сожалению, было существенным условием. — Рокэ, ну вы же понимаете, что, если у королевы не родится сын, вы, по Уложению Франциска, примете престол после Фердинанда. Меня это, конечно, полностью устроило бы, но, помнится, вы раньше были категорически против подобного исхода. Или же вы передумали? Если так, то только скажите, и я позабочусь о скорейшем исполнении ваших желаний. — Нет, не передумал, — очень сдержанно ответил Алва и мило улыбнулся. — Но мне как-то думалось, что я маршал, а не племенной морисск. Как будто у вас других кандидатур не нашлось. Оглядитесь по сторонам, я уверен, вы найдёте сразу целый гербарий влюблённых в прекрасную королеву дворян. Полагаю, среди них есть хоть один с хорошей наследственностью. — И почему за вас должны работать другие, Рокэ? Это же вы не хотите становиться королём, значит, вам и исправлять сложившееся положение. И вообще, разве вы сами не находите Катарину красивой женщиной? — Леворукий и все его кошки, кардинал! Я, конечно, известный развратник, но предпочитаю женщин, которые не выглядят так, будто умрут подо мной в самый ответственный момент. При всём моём уважении к королеве, мне кажется, у Его Величества на неё просто не встаёт. И я его прекрасно понимаю. — Рокэ! — Ох, простите, Ваше Высокопреосвященство. Мои неосторожные слова оскорбили ваше патриотическое чувство или светлую любовь к Её Величеству? — Рокэ, прекратите паясничать. Вы прекрасно понимаете, что это единственный способ получить законного наследника, не нарушив этот самый закон. Даже если кто-то узнает правду, вашего с королевой ребёнка не лишат права на престол. — Знаете, Ваше Высокопреосвященство, — задумчиво и совершенно серьёзно произнёс Алва, глядя на кардинала, — я восхищаюсь вашей преданностью стране, которой вы не клялись в верности на собственной крови. И Дорак не смог понять, какие чувства вызвали в нём эти слова: раздражение, горечь или благодарность. А может — всё сразу?.. Катарина приняла свою судьбу с уже привычной покорностью. Но именно это стало последней каплей и заставило её, наконец, сделать свой выбор. И выбирая между Штанцлером, которому не доверяла изначально, и обманувшим её доверие Дораком, она без колебаний предпочла кансилльера. А тому потребовалось совсем немного времени, чтобы научить королеву использовать данную ей от природы власть над умами окружавших её людей. И вскоре на весь двор остались лишь двое, кто не поддался её чарам: Рокэ Алва и кардинал Сильвестр. Те самые двое, которые распорядились её судьбой и ради возможности отплатить которым за всё Катарина переступила через собственные принципы. Талигойская Роза, знамя борцов за Великую Талигойю и дама сердца каждого из её же рыцарей – Катарина Ариго из красивого, но совершенно декоративного элемента придворного интерьера в мгновение ока превратилась в заметную и очень опасную фигуру, более того – в самостоятельного игрока. Дорак очень быстро понял, что она лишь притворяется преданной соратницей Штанцлера, ведя, на самом деле, свою собственную игру. Она всё так же приходила на исповедь. И всё так же каялась в своих грехах, по-прежнему не солгав ни единым словом, но в её взгляде больше не было искренней веры в Создателя и кардинала и утаивала она намного больше, чем раньше – впрочем, ей теперь действительно было, что скрывать. А Дорак однажды поймал себя на мысли о том, что ему не хватает той искренней и несчастной девочки, которая смотрела на него одновременно со страхом и трогательной надеждой; той девочки, которая искренне верила, что служит своей семье. Той девочки, которой не стало по его вине. Впрочем, иногда он снова видел в ней эту девочку, очень редко – когда она по старой привычке заговаривала на исповеди о чём-то действительно важном. Нет, он не жалел о принятом решении. В том, что касалось благополучия Талига, он не жалел никого – ни себя, ни Алву, ни собственного брата, если бы понадобилось, хотя считал, что без него самого и без Алвы Талиг развалится в два счёта. Нет, Дорак не жалел ни о чём. Он вообще считал глупыми любые сожаления о том, что уже невозможно исправить или изменить. Надо жить в настоящем и смотреть в будущее, а не оглядываться назад. Но упущенную возможность перетянуть Катарину на свою сторону считал собственной ошибкой, особенно после того, как сумел убедиться в её исключительном таланте. Хотя, конечно, ошибка эта была не слишком серьёзной и значительной. Просто – неприятной. Это в принципе неприятно – ошибаться в людях. И опасно для того, кто управляет государством. Точно так же, как опасны любые привязанности. И он не привязывается – даже к тому же Алве, из-за которого так часто болит голова и сердце. И уж точно он никогда не был привязан к Катарине – она казалась ему слишком неважной для Талига. Всё так. Но почему же тогда сердце предательски замирает всякий раз, когда она приходит на исповедь? Он всегда ждёт её прихода. Всегда надеется, что сегодня к нему придёт не королева Талига, а Катарина Оллар, юная девочка, потерявшаяся в разгар войны в чужом городе. Надеется, но не рассчитывает. Последний раз она была искренна с ним два года назад, когда сказала, что ей жаль покойного Юстиниана Васспарда. Но в этот раз ему совсем не до того. Алва в очередной раз послал к закатным тварям все рекомендации и настоятельные просьбы кардинала, и Дорак полночи не спал, пытаясь понять, к лучшему это или нет. Но принимая исповедь королевы, нельзя ни в коем случае показать ей, что он озабочен чем-то, расстроен или просто устал. Поэтому лицо Сильвестра выражает лишь спокойствие и отрешённость. Как и всегда. Катарина говорит тихо, опустив глаза и теребя чётки. Значит, можно не переживать: сегодня к нему на исповедь явилась именно королева. Она на мгновение поднимает голову, её взгляд чересчур внимателен, он цепко отмечает тени, залёгшие под глазами кардинала, и скованность его движений, нащупывает глубоко спрятанное беспокойство. Сейчас она совершенно искренне поинтересуется его самочувствием. Дорака внезапно захлёстывает волна раздражения. Как же он устал от этой её уклончивой искренности! — Не надейтесь, Ваше Величество, я умру не скоро. Она вздрагивает, и он с каким-то садистским удовлетворением понимает, что угадал её мысли. — Ваше Высокопреосвященство, я не желаю вам смерти. Он знает, что это правда. Те дни, когда она желала этого всем сердцем, давно прошли. Теперь они уже и не враги даже, а просто два хладнокровных игрока по разные стороны шахматной доски. Его называют крылом зла и проклятием Талига, её считают воплощением чистоты и благочестия, и даже они сами не знают, что из этого ложь, а что правда. Он восхищается красотой и изяществом её ходов, но ни на секунду не забывает о том, что у них разные цели и задачи. Наблюдая за тем, как она перебирает тёмно-вишнёвые бусины чёток, он готов поверить каждому её слову. Но он слишком хорошо знает, что она не лжёт. И это отрезвляет. — Да? Конечно. Прошу меня простить, я немного устал, — раздражение проще всего маскировать иронией. Это ему всегда удавалось лучше всего. — Ваше Высокопреосвященство! — Да, Ваше Величество? — Рокэ… Герцог Алва взял в оруженосцы Ричарда Окделла. Это было неверное решение! Сердце пропускает один удар, и Дорак злится на себя и на неё одновременно. Она почти никогда не говорит на исповеди про Алву. И если и говорит, то как о Первом маршале, а не человеке, которого принято считать отцом её детей. Достаточно и того, что сам Алва более чем откровенен в своих рассказах о ночах, проведённых в опочивальне королевы. И вот тогда-то Дораку и приходится напоминать себе, что он сам подложил её в постель к Алве, хотя, как показало время, в этом не было совершенно никакого смысла. — Надо же. И почему вы так думаете? — Он встречался с Августом Штанцлером. — Я знаю. — Он ему верит. — Я знаю. — Его голова забита идеями о Великой Талигойе. — Я знаю, — Он снова раздражается. – Вы не говорите мне ничего нового. Что вы от меня хотите? — Поговорите с Рокэ. Пусть он отошлет мальчишку! А вот теперь хочется рассмеяться. — Я не могу заставить герцога Алву изменить мнение. К тому же – что сделано, то сделано. — Граф Штанцлер хочет с помощью оруженосца убить эра. — Предсказуемо. Но я не понимаю – почему мне говорите это вы? Раскрывая карты союзников. — Я действую во благо Талига. — Это бессмысленный разговор, Ваше Величество. Мы с вами по-разному понимаем благо Талига. Алва уехал в Варасту, по своему обыкновения наплевав на всё и проигнорировав разумные предостережения и советы кардинала. Всё, как всегда, но от этого ничуть не легче. Ему нельзя нервничать, потому что если страна лишится одновременно и Первого маршала, и кардинала, то никакого будущего у неё не будет – ни такого, какого желает ей Сильвестр, ни такого, каким его видит королева. Но как не нервничать, если Рокэ буквально подписал себе смертный приговор? Надеяться остаётся лишь на то, что Ворон никому не позволит так просто себя убить, а значит, он что-нибудь придумает. Не может не придумать. Королева приходит на исповедь, и Дорак едва удерживается от того, чтобы не схватить её за тонкие, кажущиеся такими хрупкими руки (он знает, как обманчива их хрупкость – Рокэ однажды продемонстрировал свежие царапины, оставленные Её Величеством прошедшей ночью) и не потребовать ответа на один просто вопрос: какого Леворукого?! Вместо этого он вежливо улыбается и жестом предлагает ей занять положенное место. Она опускается на колени, опираясь на молитвенную скамеечку – и Дорак вздрагивает, когда слышит её первые слова: — Не бойтесь, он вернётся. — Простите, Ваше Величество? — Герцог Алва. Он вернётся. Поверьте, я бы не стала его провоцировать, если бы сомневалась. — Мне казалось, вы не испытываете к Первому маршалу столь тёплых чувств, чтобы заботиться о сохранности его жизни, — Он слишком явно показывает раздражение, но сейчас сдерживаться уже нет сил. Да и какой смысл, если всё понятно и без слов. — Это верно, — спокойно отвечает Катарина. – Я не испытываю к нему тёплых чувств, но уважаю. А ещё я знаю, как сильно он нужен Талигу. Пусть мы с вами и понимаем благо страны по-разному, — ему кажется, или в её голосе прозвучал намёк на сарказм?.. – но, полагаю, в одном мы сходимся: мы оба не видим Талиг без Рокэ Алвы, носящего перевязь Первого маршала. Он молчит. Она не лжёт, как всегда. Но если обычно её правда ускользающа и уклончива, то сегодня она прямолинейна как никогда. И он может сколько угодно искать подвох, сердце не обманет: истина прямо перед ним. И тем отчётливее он понимает вдруг: она действительно не заботится о Рокэ Алве. Она заботится о Первом маршале. И почему-то от этой мысли он неожиданно успокаивается. — Я вам верю, Ваше Величество. На столе горит свеча, и в её неверном свете он остервенело вносит поправки в очередной документ. За окном глухая ночь, воздух, проникающий в открытое окно, уже пахнет рассветом, от аромата остывшего шадди болит желудок. Завтра он опять будет с отвращением смотреть в зеркало и ненавидеть себя, весь мир и жизненную несправедливость, именуемую старостью. Но сейчас упрямо не ложится спать. Ведь нужно сделать ещё так много, а времени осталось совсем ничего. Проекты законов, служебные записки, личные записи – вперемешку с письмами и черновиками стихов, которые он, как всегда, не дописывая, перед сном кинет в камин. Меня считают воплощеньем зла, Вас – символом невинного страданья. Но мы не станем заострять вниманья На заблужденьях праздного ума. Эти строки могли бы принадлежать перу Алвы. Однако написал их, как ни смешно, он, кардинал Сильвестр. И только теперь, находясь всего в паре шагов от вечной истины, он начинает жалеть о том, что сделал и чего сделать не успел или не смог. Бонифаций, Герман, Фердинанд, Катарина, Рокэ… Он сломал или просто изменил жизни стольких людей. Все они были сосчитаны и записаны в его заветной записной книжке. О нет, она не была материальным воплощением его совести – просто он любил подсчитывать баланс. И, в конечном счёте, оказалось, что одну жизнь он вписать всё же забыл: свою собственную. Если бы ему удалось начать всё сначала, захотел бы он попытаться изменить мир? Да, несомненно. Выбрал бы путь священника для этого? Скорее всего, да. Служил бы он Талигу, забывая о себе и порой даже себе в ущерб? Однозначно, да. Так о чём же, в таком случае, он жалеет? «Рокэ, вы же прекрасно понимаете, что это единственный способ получить законного наследника, не нарушив этот самый закон» — вот об этом. И… ни о чём больше. Его самая главная ошибка не в том даже, что он сделал что-то неправильно. Его ошибка в том, что он забыл о цене. Когда стремишься изменить мир и вывести родное государство на новый уровень, самое страшное — потерять мотивацию. Когда передвигаешь по расчерченной в чёрно-белую клетку доске фигурки, распоряжаясь чужими жизнями как кусочками кости или камня, самое страшное — увидеть в этих фигурках живых людей и испытать к ним какие-либо чувства. Когда приносишь себя на алтарь какой-то высшей цели, самое страшное — если жертва принята до того, как достигнута эта цель. Всё это — цена, которую он уплатил за исполнение своих желаний и претворение в жизнь своих идеальных планов. Но он всё равно ни о чём жалеет. Всё было сделано так, как должно было быть сделанным. Включая ошибки, потому что без них не обойтись живому человеку. А быть неживым ему никогда не хотелось. Только вот это желание в подписанный кровью договор он вписать забыл. Простите, Ваше Величество. Вам не придётся ждать письма от кардинала. Но вы ведь и так всё знаете, верно?