Трупные псы

If I lay here If I just lay here Would you lie with me and just forget the world? Forget what we’re told Before we get too old Show me a garden that’s bursting into life ©Snow Patrol — Chasing cars

1.1 Дэниел Мэттьюс Ночь выплевывает его непрожеванным. Дэниел Мэттьюс стряхивает ее слюни: относительно чистая дождевая вода плюс грязь из лужи, куда он приземлился, вылезая из машины, двигатель которой имеет обыкновение хрипеть, как легкие ракового больного. За его плечом из открытой машины посвистывает и скрипит полицейский сканер. Опять кого-нибудь шлепнули. Опять есть работа. Но она и подождать может. Всего-то на сегодня: разбитая губа. Еще дешево отделался. Дэниел, давно уже переросший детское «Дэнни», а его все равно так и зовет каждый встречный-поперечный, горбится под хиленьким дождем и пытается закурить. Всего в нескольких шагах — гостеприимный обрамленный желтым светом прямоугольник. Дверь. Там, за ней, — тепло и люди. Живые. Пока еще. Его работа — люди мертвые. Нет, он не патологоанатом. И не гробовщик. А может — как раз и то, и другое. Вскрывает мертвых — кем они были. И помогает похоронить — тут он еще и гример в похоронном бюро, — такими, чтобы приятно было посмотреть. Дэниел Мэттьюс — Дэнни, — из молодого и свирепого племени. За душой — ничего, поэтому и отступать некуда. День начался вполне удачно. А под вечер ему двинули в морду. Не то чтобы это был сюрприз. Всякое бывает. И уж точно к такому нужно быть готовым. А ведь мог выбрать что-нибудь нормальное. Но та развилка давно пройдена, поэтому сегодня, сейчас, и вообще надолго его проект — вот это все. Память об ушедших. Нет, не о тех, кто мирно скончался (даже в наше время такое бывает) в собственной постели. Об умерших насильственной смертью. Так сказать, до и после. Работает ли правило о мертвых либо хорошо, либо ничего в современном мире? Фотографии с места смерти. Фотографии комнаты так рано нас покинувшего. Вываленные напоказ как из расфигаченной битой деньрожденной пиньяты внутренности-воспоминания об ушедшем, сдобренные ядовитой слюной и сентиментальными слезами. Те, кому Дэнни задает вопросы и выпрашивает разрешение на съемку — откашливаются, как после долгого молчания. Кто-то рад поговорить. А кто-то рад дать в морду первому попавшемуся. Кто-то в заляпанном яичницей халате — а другой в безупречно отглаженном костюме. Кто-то благоухает застарелым перегаром — от следующего тянет дорогим парфюмом. Кто-то выходит на крыльцо с дробовиком. Некоторые щурятся, впервые за много часов узрев свет дня. Холодный как сухой лед — впору обжечься. Его работа, его проект — мгновения несбывшегося, считанные секунды перед столкновением лайнера с землей. Другими словами — нечто вроде сборника некрологов. В фотографиях и с комментариями. Что странно, многие родственники соглашаются. А он, Дэниел Мэттьюс, проводит вечера и ночи в обществе мертвецов. Пялясь на гигабайты фотографий. Мертвые тела. Места обнаружения. Дома и комнаты после. Ну же, говорит он. Вернись. Ну давай. Расскажи, как все было. Нужно побыстрее закончить работу. Потому что мертвец, если не нов, уже не актуален. Посмертная известность куда короче прижизненной. Если ты звезда, то о тебе будут трындеть в выпусках новостей в день твоей смерти и в день похорон. Через неделю, если повезет. Если особенно повезет — то и в годовщину. Трупы — свежие и не очень, — законная добыча Дэнни. Некоторые похожи на раскрытые сумки, в которых спешно что-то искали, а потом свалили все ненужное комом и застегнуть забыли. На некоторых уже личинки. Падальные мухи — его давние знакомые. Кожа сама соскальзывает с мертвого тела спустя несколько дней. Как перчатка, чуть потяни — готово. С головы и кистей рук. Со ступней. Домохозяйка, впервые взявшаяся готовить курицу по рецепту, где нужно с тушки снять кожу чулком, и то напарывается на трудности, а тут — все очень даже легко. Его не тошнит. Ни разу. Хотя добрая традиция у полицейских фотографов-новичков — наблевать рядом с трупом, — нечто вроде боевого крещения. Эти знания не мешают Дэнни спать по ночам. Свет не выключать — и все нормально. Камера — его самая большая ценность. Ни разу не подводила. Талант или нет — скорее уж талант, он ведь толком ни у кого и не учился, но снимки выходят отменными. Именно поэтому их — те, что можно разместить в газете, исключив возможность того, что средний обыватель блеванет своими тостами за завтраком, — с руками отрывают. В них можно погрузиться. В мир мертвых — как в Зазеркалье. Только руку протяни. Нырни в черно-белую кристальную четкость. Камера, и машина, и голова на плечах. Ноут. Все шмотки спокойно помещаются в спортивную сумку. Три года Дэнни кое-как учился в колледже. Психология, социология, политология. Прочая гуманитарная шелуха. Между делом — философия и теология даже. Пригодилось бы это тогда в подвале, когда Аманда тащила его за руку, убегая от разъяренного Ксавьера. Дэнни и сам не знал толком, что из него должно выйти. В итоге так и получилось — он не особо понимает, кто такой и на что способен. Способен перерезать горло мужику вдвое крупнее, вот кто такой Дэниел Мэттьюс семнадцати лет от роду. Но это — в прошлом. А что — в нынешние двадцать два? *** Дэнни все еще ходит иногда на встречи выживших — как на работу. Хотя в каком-то смысле это и есть его работа. Когда кто-то из постоянных отсутствует (а выглядит это со стороны как выбитый зуб в голливудской улыбке) не предупредив заранее, все в тревоге перешептываются. У него снова есть семья. У прочих, прячущих лица в текучей толпе, чьи жизни усреднены, а дыхания перемешаны в пробках, метро и офисных коридорах, нет и того. Может быть, именно поэтому им так интересно следить за сводками новостей. Слава Богу, что не меня. Подробности заставляют сердца биться быстрее, а ладони — потеть. Дэнни сам не помнит, как сделался одержим этим всем. Иногда хочется выжать себя как мокрую тряпку. Да что там — давно уже не иногда. А все чаще. Порой — слишком много адреналина в крови. И до кучи — ты по уши в дерьме. Алкоголь — прекрасный помощник в этом деле. *** Дэниел Мэттьюс на память не жалуется. Особенно если это касается памяти на лица. Профессиональная деформация или что-то другое — значения не имеет. Не особенно твердым шагом добравшись до двери бара, за которой ожидают, помимо прочего, тепло и свет, Дэнни на какое-то мгновение, незаметное для окружающих, замирает у самого порога. Буквально на долю секунды. Двадцать пятый ебаный кадр. Люди имеют обыкновение выныривать из, казалось бы, давно похороненного прошлого, как из не особенно новой карточной колоды. Парень за стойкой. Ровесник — плюс-минус полгода. Прямые темные волосы, бледная кожа, брезгливый взгляд. Нет, не брезгливый — это не совсем точное определение. Такого бы уволили, если бы клиенты слишком часто на мозги жалобами капали. Не брезгливый. Осторожный. Взгляд, который отдергивают быстрее, чем его поймаешь. Одежда темная и самая простая, без всяких надписей и выставленных напоказ фирменных ярлыков. Высокий и субтильный. Дохляк, в общем. Никакого спорта. И уж точно — спорта командного. Или силового. Скакал в художественной гимнастике, что ли? В смысле, в женской. С мячом и ленточкой и хер знает чем еще. Этого типа зовут Брент Эбботт. У Дэнни память на лица непревзойденная. Без ложной скромности, которая осталась где-то там, брошенная между ямой со шприцами, из которой он вытащил долбаную сучку Янг, и рубашкой, которой накрыл тело Лауры. Взгляд Эбботта как будто говорит (именно взгляд — сам парень, несмотря на профессию, явно болтать не особо и любит): Привет. Да ты не поверишь, кто я такой на самом деле. Два незнакомца, разделенные барной стойкой. Якобы незнакомца. Эбботт так смотрит, словно тоже его узнал. Наверняка — узнал. Пока что они друг для друга — черно-белые лица из газет, неопознанные трупы, выловленные из реки в кукурузном штате. Чуть позднее — на стол для вскрытий. Скелеты из прошлого обрастают мясцом и кожей. Тишина, даже нарушаемая бормотанием телека за спиной у Эбботта, распрекрасно вытягивает слова из всех молчащих. Социальная дистанция понемногу сокращается. Их с Брентом Эбботтом притиснуло друг к другу — как в переполненном вагоне метро. И ни один другого не щадит. Раз уж выдался случай. Дэнни натыкается на свой собственный взгляд в зеркале у Эбботта за плечом. Зеркало не искажает картинку. Но все равно в нем — кто-то другой. Кто-то даже красивый. Вне прошлого, будущего и этого прокуренного насквозь помещения. — Я тебя где-то видел, — Эбботт ставит на стойку его заказ. — Профессиональная память на лица? — Еще какая профессиональная. Видел, но не здесь. Тут ты впервые. Ты ходишь в группу, которую посещает моя мать. Ту, с выжившими. Если я не проебал еще умение сложить два и два, а ты выглядишь на свой действительный возраст, то ты Дэниел Мэттьюс. Криминальный репортер или полицейский фотограф. Как там правильно? — Всего понемногу. Всего понемногу. А еще — жертва. Типичные признаки — подавленность, злоупотребление алкоголем, неуравновешенность. Сын своего отца. Посмотри на эту картинку. Застывшее мгновение, как на сорокаградусном морозе, какого в этих краях сроду не бывало. Как в журнале для детей. Посмотри на картинку. Внимательно. Не торопись. И найди десять ошибок. Но на то, чтобы их найти, требуется время. А вот что ясно с первого взгляда — вся ситуация крайне взрывоопасна. Или огнеопасна. В общем, лучше уже боком продвигаться к аварийному выходу. *** Спустя полтора часа к машине Брента они идут, с трудом преодолевая сопротивление ветра пополам с дождем. Будто сквозь силовое поле. Типа того, которое заставляет представителей разных каст шарахаться друг от друга. Словно в какой-нибудь антиутопии писателя-фантаста, умершего еще в середине двадцатого века. Гарантированный новостями, биржевыми сводками и гороскопами на последних страницах газет завтрашний день зияет черной дырой — в нее они провалятся. — Я поведу, — говорит Эбботт. А Дэнни за руль и не рвется. Состояние не то. Эбботт откидывает со лба промокшие черные волосы. Заводит мотор. Лицо у него бледное, щеки мокрые от дождя, холодные даже на вид. Дэнни хочется потрогать их, чтобы проверить. Ткнуть пальцем, как в детстве — в экран телека. Настоящее ли это все? С ним ли происходит? Дэнни отдергивает протянутую было руку и шлепает себя по коленке. — Хорошо бы переодеться в сухое. А знаешь, я не искал тебя специально. Просто оказался в этом районе и понял — неплохо бы набраться. — Как в ужастике — однажды встретились двое убийц и подумали, что поработать вместе — хорошая идея. Он правда не искал этого Эбботта специально. Остановил машину в случайно выбранном месте. И преспокойно мог бы войти в заведение по соседству. В прямом смысле в двух шагах. Но что-то протащило его за шиворот и нос к носу свело с человеком родственной породы. Какое-то чутье. Они могли бы быть как братья. Оба — бездомные щенки в свои уже за двадцать. Оба — сироты по отцу. *** Эбботта хочется растормошить, посмотреть на свет, как рентгеновский снимок. Как далеко он готов зайти? — Я да ты. Против всего света. — Эй, только не заблюй мне тут ничего, ладно? *** — Заткнись, — бормочет Эбботт. И прижимается губами к его кадыку. Только потом — к губам. Пыхтит как паровоз, боясь растерять по крупицам соскобленную с пола отвагу. Сомнения и страхи, надежды и угрызения совести разлетаются мелкими каплями, маскируясь под дождь, который сейчас их и поливает. Кажется, в доме Брента они оказываются, не проехав и мили. Даже не сделав и шагу. Конденсат дыхания Дэнни оседает на шее Брента мельчайшими капельками. Как ни крутись, а улики остаются. Если бы он решил убить Эбботта и смотаться, его бы заловили. Смерть и расплата давно уже идут рука об руку, порой опережая друг друга, но, как правило, держатся вместе. Технологии того и другого на месте не стоят. Желание пузырится в Дэнни, как кола в хорошо взболтанной бутылке. Знать бы еще, зачем это все. Ну да сейчас ему наплевать. Дэниел Мэттьюс всегда знает, что сказать. И умеет выглядеть так, будто ему на все пофиг. Такие, как он, жизнеспособнее большинства. Брент говорит куда-то ему в вырез футболки, что у него, Дэниела Мэттьюса, доброе сердце. Откуда бы ему это знать. Брент пропускает его за линию обороны. А это дорогого стоит, Дэнни точно знает. Пусть все выйдет именно так. Даже если за каждого из них сейчас говорит и действует алкоголь. Темнота и тишина расплющиваются между ними. Никаких там вины, неловкости и ритуальных танцев. Пружины в продавленном матрасе оживают и поют, надрываясь изо всех сил, как очередная безголосая бездарность на шоу талантов. Руки Эбботта вышелушивают его из одежды. Как будто луковицу раздевают — осторожно, одно неверное движение — вдоволь наплачешься. Дэнни берется за пуговицу на рубашке Брента, кое-как высвобождает из петли, потом — следующую, темный огонь пляшет в его мозгу, за вечер основательно пропитанном алкоголем. — Руки за голову, Мэттьюс, — выдыхает Брент. И Дэнни подчиняется. Эбботт складывается почти пополам и утыкается носом и горячими губами ему куда-то повыше пупка, и тут же сползает ниже. Не то чтобы неумелые, скорее — какие-то боязливые, — движения языка и губ. Умоляющие. Очень скоро Дэнни перестает обращать внимания на такие незначительные детали. *** Дэнни валится в черный-пречерный сон, никаких картинок, никаких пробуждений с ощущением, что летишь со скалы, никаких голосов — Нашли, мы его нашли! Ни удушья, ни оглушительного тиканья часов, ни мелькания цифр на таймере. Только сон и чернота, в этот раз — не страшная, чужое тепло рядом — уткнуться в него носом, прижаться грудью, животом, коленками. Ничего такого. А потом рассвет стаскивает с них защитную пелену темноты, словно мать — одеяло с ребенка, который никак не хочет вставать и собираться в школу. Встряхивая головой, как ботинком, из которого нужно поскорее удалить песок, Дэнни садится в кровати. *** Ночами Дэнни обычно лежит, пробуя заснуть. Пробуя на вкус набившуюся в рот тьму. С этим он давно уже сжился. То есть — с этим ощущением можно жить. Сожительствовать. Спать в одной кровати и по утрам ругаться, кто возьмет машину, а кто заедет за детьми в школу. Дэнни резко отодвигает занавеску в душе. Как будто он Норман Бейтс. Брент только усмехается и переступает в ванне, чтобы дать ему место. Их ДНК утекают в водосток, успев смешаться. *** Раз или два в неделю Дэнни звонит Бренту под утро. Тот всегда отвечает, сонным голосом или вполне себе бодро, а Дэнни представляет, как сам в такой же ситуации давно бы заорал, чтобы позвонивший отправлялся прямо нахер, никуда по пути не сворачивая и не отвлекаясь. А Эбботт — слушает. И никогда его не торопит. Дэнни представляет, как тот сидит, скрючившись, на краю своей кушетки, и мерзнет, потому что голый. Из Брента слова бегут, пихаясь на выходе. Иногда кого-нибудь давят насмерть. *** — Ты говорил во сне, — бормочет Эбботт. Как будто ты сам — не говорил. Знал бы ты, что именно. Утро находит их спящими в обнимку. Осторожные улыбки вспарывают их лица — почти от уха до уха. Завтрак — волшебство похлеще превращения воды в вино. Обычные пригорелые тосты и убежавший кофе. Зато без всяких ярмарочных фокусов. Все не надувное, а настоящее. Иногда после окончания смены Брента они шляются по барам и клубам в округе без всякой цели. «Харон», «Последний отсчет», «Прокрустово ложе». Что-то еще. Со своим нельзя, но из каждого предыдущего свое как раз приносится. Почему-то они оказываются в женском сортире. Девчонки хихикают и тычут пальцами. Они извиняются и выходят. А иногда — не выходят, запираются в кабинке. Забившийся прокладками толчок ехидно взбулькивает, словно едва сдерживая смех. Они целуются. Вяло переругиваются, кто больше похож на девочку. Иногда оказывается, что оба. Иногда — что никто. Все вокруг пронизано электричеством. Как там его — статическим. По крайней мере, когда они друг друга касаются, оба чувствуют что-то похожее на удары тока. Слабенькие. Но и за это — спасибо. Лишнее напоминание о законах физики, которую ни Дэнни в школе особо не понимал. Зато — доказательство, что оба — живые. Как и те, кто с нетерпением у дверей ожидает своей очереди. Переминающиеся с ноги на ногу, злобные, веселые, бормочущие друг другу в ухо, анонимно обнимающиеся, выпавшие из собственных жизней только на вечер или на всю неделю, или навсегда. Но — живые. Одна-единственная «экономная» лампочка под потолком да навязчивый аммиачный запах. Ничего не значащие слова обтекают по отмытому уборщиком наутро, но к полуночи напрочь загаженному кафелю. +=+=+=+=+=+=+ 2.1 Брент Эбботт Перед работой Брент Эбботт все равно пялится на свое отражение в сортирном зеркале. Как обычно — похож на выблеванную смесь пиццы, чипсов, арахиса и бухла. Одиночество копится на его коже, как пыль на лакированной поверхности мебели. В таких случаях Брент тянется к телефону. Да только позвонить некому. Мать да детектив Фиск — его социальная валентность. Брент отдергивает от телефона руку, будто обжегшись. Стоп. Можно же позвонить Дэнни. Все твои шаги с рождения, а то даже и с зачатия, определяет химия. Генетический код. Но он больше не жалкое продолжение собственной тени, отбрасываемый единственным значительным поступком — убийством Истона. Одна-единственная секунда, которой хватило, чтобы опустить рычаг и сделать шаг ко всем следующим катастрофам. До последней. И расплачиваться — до сих пор. Брент больше не намерен дрожать, как кот или щенок на смотровом столе у ветеринара, поскуливая или воя так, чтобы слышно только самому, а не окружающим. Ха, почаще бы вспоминать об этом обещании! Темнеет. Его любимое время суток. Население целых городов, словно подгоняемое кнутом погонщика, поспешно перебегает на опасную территорию, где запретов куда меньше, чем днем. У эскапизма репутация наркомана, отправившегося грабить магазинчик на заправке, и попутно застрелившего слепую монашку, копа, священника и пару младенцев в коляске. На больничной койке лежал какой-то незнакомец. Брент мог бы подумать, что ошибся палатой. Отец, переодетый в больничную рубашку, смотрелся стариком в свои сорок. Серая кожа, ввалившиеся щеки. Руки тонкие, тоньше, чем у самого Брента. Трубка в носу — в голове отца как будто ползают змеи. по хвосту торчит из каждой ноздри. В вену воткнут катетер от стоящей у изголовья капельницы. От всего этого Бренту орать хотелось. И разнести все вокруг. Но, конечно, он ничего такого не сделал. Уши полнятся отфильтрованной от дерьма тишиной. Голодающие быстро начинают тосковать по еде. Сидящие на диете девушки закармливают домочадцев эклерами собственного приготовления. Бренту очень не хватает людей, хотя за смену он видит их десятки и сотни — вроде фонарных столбов, мелькающих за окном пригородного поезда. А видеть хотелось бы всего одно лицо. В смысле — еще одно. Но кто он такой, чтобы надеяться? Потом появился Дэнни. Чудеса бывают. И у кошки правда девять жизней. У него самого тоже несколько. Может, не девять, меньше, но предыдущую Брент списал в расход без единого сожаления. Мама ходила на встречи выживших, пока его не было. Не пропуская ни единого раза. Стены пустых по воскресеньям классов или церквей, из которых скамьи за ненадобностью вынесли, пропитывались давно всем известными подробностями. Боль из них со временем не выветривалась, так что он не удивился бы, если бы однажды в одну из тех школ явился вооруженный до зубов пятнадцатилетка и перестрелял всех одноклассников и пару учителей для комплекта. Боль заразна, знаете ли. Эти люди рассказывали друг другу свои истории. Снова и снова. В промежутках между прозвучавшими словами явственно сквозили раз за разом мольбы, обращенные вникуда. Помогите мне стать тем, кто хочет жить дальше. Иногда из-за транквилизаторов речь матери становится такой странной, замедленной, как движения под водой. Каждое ее слово — а словам полагается быть легкими, легковесными, не тяжелее пера, — мертвым грузом оседает у него внутри. В тюрьме Брента забрасывали письмами. Никому другому не писали столько. Журналисты и сочинители сценариев пытались упросить его пойти на сотрудничество. Домохозяйки сообщали, что молятся о спасении его души. Девчонки-ровесницы наконец заметили сам факт его существования. Некоторые клялись, что дождутся его возвращения. Опуская рычаг, приведший в действие механизм, издырявивший Истона кислотой, он, может, и выглядел круто. Со стороны — и всего лишь на какую-то секунду. А потом разрыдался как младенец, уткнувшись носом матери в плечо. Всех было до охренения жаль. Маму. Сестру Истона. Себя самого. Да даже самого чертова страховщика. *** В школьные времена Бренту часто требовалась починка. От унижения и побоев. Почти каждый день — как по расписанию, приходилось проявлять максимум изворотливости, лишь бы родители не узнали, что происходит. Почему-то было стыдно. А еще Брент знал, знал совершенно точно, что если они вмешаются, все равно ничего хорошего не будет. Ну, переведут в другую школу. В другом районе. Или даже в другом городе. Ничего не изменится — от таких, как он, за версту разит жертвой. На нем будто табличка: пни меня. Избей посильнее. Окуни в сортир. Еще в начальных классах Брент изучил инструкцию к стиральной машинке и все ближайшие химчистки, в которые сдавал одежду, если не мог справиться с вонью и пятнами собственными силами. Сколько раз за месяц за ним захлопывалась тяжелая крышка мусорного бака? Сколько раз — за год? А к моменту перехода в старшие классы? А там уже отец почувствовал себя плохо и отправился в странствие по кардиологическим отделениям. Мать стала несколько рассеянной и не проверяла, при каких именно обстоятельствах сын умудрился разбить, сломать, потерять или испачкать что-нибудь мало-мальски ценного из личного имущества, вроде новых кед, телефона или школьной сумки. В мечтах Брента прочно поселилась горящая школа. Потом — горящая больница, в которой не смогли спасти отца. Но вместо этого гореть приходилось ему самому. *** Не так уж часто Бренту выпадает смешивать коктейли. Основные его приятели — пиво да Джек с Джимом. Но когда выпадает, то уж коктейли Брент мешает и подает с улыбкой циркача, ловкого фокусника. Его пальцы могли бы принадлежать какому-нибудь карточному жулику. Или взломщику, за которым уже не первый год безрезультатно топчутся копы. Музыка ревет и стонет из динамиков за его плечом. Злые угловатые звуки. То, что Брент слушает и — уж так повелось в этом баре — все, кто сегодня заглянул (просить поставить что-то другое не принято): одновременно для циников и для склонных к депрессии. Каждый вечер и в этот тоже. Покупка и продажа секса не через кассу. Через кассу — только алкоголь. Кто чем займется, угостив соседа по стойке парой-тройкой стаканов, не его дело. Брент давно уже привык к необходимости толкаться локтями на переполненных дорогах этой сраной жизни. То есть привык к тому, что так принято. Или ты — или тебя. Если видишь что-то действительно стоящее, шевелись, будь любезен. Он изголодался по нормальному общению. Если только можно изголодаться по тому, чего никогда не пробовал. По прикосновениям. Пустой болтовне и улыбкам. Даже если кто за задницу или за коленку полапает. В смысле так, чтобы он сам не остановил — без всяких там намеков. Упругое мягкое тепло. Чужая рука, тебя лапающая. Да и чтобы ты сам — не против. Какой странный день. Такая редкость, профильтрованная через самую мелкую сетку. Стоит ли отбрыкиваться от этих странностей? Проклятый синдром Котова*. Да, когда-то отец начинал учить его игре в шахматы, но держаться наравне смог очень недолго, а кто-то другой в качестве соперника за доской Бренту не был нужен. Времени мало — ну так решайся уже, придурок. Времени мало. Шестьдесят или даже сорок пять секунд на все про все. Он уже решал так. Дважды. Только во второй раз его ждало не наказание. Прозвучали фанфары, взвизгнули восторженные зрители, и длинноногая девица в блестящем платье вручила приз. Ему, Бренту Эбботу, дебильному неудачнику. Именно в его смену, споткнувшись о порог при входе и пролетев головой вперед едва ли не до самой стойки, в бар вошел Дэниел Мэттьюс. *** Тип, просидевший больше часа над кружкой пива, вздыхает и говорит: — Какая жалость! — Что? — Я имею в виду эту девчонку. Померла в двадцать семь, а ведь была такая талантливая. И вздыхает, как будто похоронил близкого родственника. Тут только Брент замечает, что из колонок несется голос Эми Уайнхаус. В его голове — черно-белое кино. Никто и не подумал выкинуть неудачные дубли. Надо быть внимательнее. Включить инстинкт самосохранения. Всегда замечать, что и кто рядом. Только так ему и удалось выжить в неволе. Расслабился непозволительно. Нельзя отворачиваться — нападают почти всегда со спины. Никто из тех, кто переступает порог его гостеприимного заведения, своего будущего не знает. Эй вы, хочется ему сказать. И не просто сказать, как он привык, вежливо и точно рассчитав децибелы, чтобы не побеспокоить соседей, — заорать хочется. Бегите. Спасайтесь. Хватит тупо лыбиться. Хватит лапать девок. В самый последний миг, если будете в сознании, поймете — почти что во всем, что с вами приключалось, вы сами и виноваты! Но это — еще одна штука из списка того, чего ему никогда не сделать. Брент отчетливо помнит, как пытался заставить себя позвонить Дэнни. После того самой первой встречи. То и дело бегал в подсобку за тем, что на самом деле не было нужно. Перемывал стаканы как одержимый. Проверял наличие размена в кассе. Делал все то, что делал обычно. *** Бар трещит по швам, переполняется запахами и звуками, скребущими по черепу изнутри и снаружи. Бульканье, фырканье, шепот в ушко симпатичной соседки, болтовня погромче за дальними столиками, музыкальный автомат, который хозяин никак не вышвырнет, иной раз оживает и издает хриплый вой вперемешку со шлягерами тех времен, когда его родители еще на школьные танцульки ходили. С миром вокруг него все в порядке. С самим Брентом Эбботтом — как-то не очень. *** У Дэнни улыбка такая широкая, как будто каждый, кому она предназначена — самый желанный гость. И самый долгожданный. А взгляд — тревожный, оценивающий, как будто глаза не особенно губам и верят. Дэнни вот просто так взял и пришел — и бросил Бренту ключ от камеры, в которую тот был заточен с самого рождения. Брент не привык, чтобы кто-то его ждал. Чтобы кто-то стремился преодолеть его «зону комфорта» — последним барьером оставалась только кожа, — не затем, чтобы навалять ему как следует. Это все очень опасно — крайне легко подсесть. От промелькнувшей и поманившей за собой надежды Бренту хочется орать в голос. И разреветься, пусть это и признак недопустимой слабости. Но нельзя отвлекаться. Надо оставаться здесь и сейчас, не сворачивая на легкую дорожку жалости к себе и провонявших воспоминаний. Не уворачиваться от возможности, самой плывущей в руки. Собрать рассыпанные шахматные фигуры и попытаться выиграть. Не имеет значения, собирается ли тот, кто сидит напротив, тоже играть. Нет никакого там кого-то, кто обманом или при помощи хитрых бюрократических штучек подсунул бы ему чужую жалкую жизнь. Нет. Это был его собственный выбор. После смерти отца Брент с матерью были — теперь он имеет право сравнивать, — как заключенные, которые никак не привыкнут к тюрьме. *** Они с Дэнни поднимаются по лестнице — лифт, судя по всему, не работает с тех времен, когда их обоих еще и на свете не было. Проходят по этажу мимо дверей Микки, торгующего травой. Николаса, каждый вечер бьющего жену с переменным успехом — примерно через раз огребает он сам. Джины, которая не в силах разобраться, с кого же требовать алименты на дочку. Мимо той же дочки, девчонки неопределенного возраста — от девяти до тринадцати, курящей на лестнице. Жизнь в поперечном разрезе. В квартире ему тесно. Порой Брент представляет себя упившейся из бутылки с надписью Выпей меня Алисой, что не прочитала на обороте о возможных противопоказаниях — то локоть из окна высунется, нахрен выбив стекло, то пятка. Ему здесь тесно. Не теснее, чем в тюремной камере, но все равно — утром просыпаешься, и на грудь давит. Взгляд упирается в потолок как в крышку гроба. Дэниел Мэттьюс если нечто такое и ощущает — вот прямо сейчас, ему ли не понимать, что это такое, когда тебя заперли, — то никак не подает вида. Впервые за долгое время после освобождения Брент просыпается голодным. Может быть, это признак того, что он снова готов жить — именно жить, а не тянуть лямку от одного нулевого часа до следующего. Будь у него психотерапевт, сказал бы, что он делает успехи. *** Дэнни фыркает, разбрызгав кофе по всей кухоньке: — А знаешь, что о тебе говорят соседи? Да он и мухи не обидит. А ты обидел кого-то покрупнее мухи. Кстати, именно так серийников чаще всего и описывают. Прямой телесный контакт дарит возможность выживать и жить. А когда-то повергал в панику. Дэнни — первый, с кем Брент переспал. Да, он отсидел четыре года. И второй, у кого он взял в рот. Да, отсидел четыре с лишним года, а что? Если бы не детектив Фиск, Брент бы точно живым не вышел. Но Фиск на кого-то надавил, поднял старые связи. Нашел какого-то парня, который получил бы срок в два раза больше, если бы Фиск не вмешался, и кое о чем его попросил. Какого-то парня звали Хэл. Брент его откровенно бесил самим фактом своего существования и необходимостью сопельки подтирать новичку-задохлику, то есть заботиться, чтобы ненароком никто не прибил. Но Хэл честно отрабатывал свой долг перед детективом Фиском. Брент и сам пытался о себе заботиться. Пришлось продемонстрировать, что рисовать неплохо умеет. И слова плести. За это во всех его школах только чморили, а в неволе это вполне ценным внутритюремным товаром. Брент зубами ухватился за возможность выжить в этом новом мире. Ему казалось, что нужно вести себя как человек, который уже сто раз все повидал, забыть про трясущиеся коленки и царапающий ком в животе. Он ничего не смыслил в тюремной науке — а оказалось, что она чем-то сродни науке выживания в школе. Самое важное — встроиться в систему, которая, того и гляди, тебя сожрет и косточек не выплюнет. Порой даже очередь становилась, чтобы заплатить ему за приличное письмо матери или девчонке. Мало кто умел со словами обращаться. Разве только: гони деньги, придурок! Или: Покажи товар! Как максимум: ты такая клевая детка с клевой попкой! За письма с Брентом расплачивались сигаретами или даже травкой. Точно так же — за крутой по тюремным меркам рисунок на открытке той же девчонке на Валентинов день. Та же самая очередь могла бы выстроиться, чтобы выебать его в душе. Хэлу Брент делал все бесплатно. Того на воле дожидались мамаша, две бабушки и две — ни одна не знала о существовании другой, — девчонки, обе беременные. Семь месяцев и пять. Потом он стал делать Хэлу и еще кое-что. Ну да, то самое, что ему в школе пророчили, мол, губы прирожденного минетчика, и даже заставить пытались как-то раз на парковке. Как оказалось, ничего такого особенно страшного в этом не было. В самый первый раз Брент боялся, что проблюется, но справился. Потом легче пошло. Потому что — почти добровольно. От других Хэл его все-таки защищал. Никто и посмотреть не смел на него лишний раз. Хэл тоже ему делал иногда. В камере после отбоя или в кладовке для инструментов, если днем. Хэл говорил, убьет, если Брент кому расскажет, а сам тащился от процесса. Отсос — это не измена, говорил Хэл, который после отсидки собирался вернуться к одной из своих девчонок. К какой именно? — так ведь дохуя было времени, чтобы все обдумать как следует. Если Хэлу вдруг казалось, что для обдумывания не хватало мозгов, то ему было, к кому обратиться. *** Брент каждый раз обещает себе, что в следующий раз с Дэнни спешить не будет и прочувствует все как следует. Каждый раз себе обещает, а сдержаться не может. Брент наблюдает, как Дэнни раздевается. Кожа у того бледная, полупрозрачная, как луковичная шелуха. Нужно поосторожнее с зубами. Движения очень экономные, да что там — скупые. Как будто все за раз сдергивает. Дэнни швыряет одежду на пол. Сердито смотрит — идешь ты или нет? *** Дэнни его обнимает. Но не просто обнимает — будто пытается распрямить и разгладить, чтобы ни единой складочки, чтобы все безупречно, как в рекламе какого-нибудь ебучего утюга с функцией супер-отпаривания, гладит по животу, по поджатым к подбородку коленкам, а ведь мог бы уже лапать за задницу и свое давно бы получил. Брент чувствует затылком горячее дыхание, и спиной он Дэнни тоже чувствует, но, черт побери, должен же распроклятый Мэттьюс понимать, ведь сам же в позе зародыша провел как-то не один час, — так просто из нее не разогнешься, не выйдешь, хлопнув дверью и гордо распрямив спину, как будто все нормально. Точно отмеренная доза безумия. Сверху — подлить на два пальца, — гормоны. Смертельный номер — и страховки никакой. *** Мать не раз уже говорила, что из группы пропали уже трое. Симона и те два парня, которые как-то раз вынуждены были распилить свою девушку. И еще тот доктор, что всегда ходил с тростью и появлялся на встречах крайне редко. И о том, что копы в полнейшем тупике. Брент выслушивал ее, конечно. Думал о том, сколько же кругом дерьма. И забывал тут же. О том же бубнил телевизор и стрекотали газеты. А он обо всем забывал тут же. Как будто к нему это все и отношения никакого не имело. Рассказы матери вспоминаются в последний момент перед тем, как Брент получает в шею несколько кубов весьма эффективного снотворного средства в тот момент, когда собирается сесть в машину после смены. Брент пытается держать глаза открытыми, но в глазах быстро темнеет, как будто на стоянке вырубились все фонари. +=+=+=+=+=+=+ 3.1 Памела Дженкинс Ночь — мертвое время. Активность организма на нуле. Для кого угодно, только не для нее. В эти часы она привыкла бодрствовать. Когда темнота окутывает ту часть света, где она привыкла жить, лучше думается, лучше пишется. Памела Дженкинс — стопроцентно ночной житель. Да только убийцы устроены так же. Памела просыпается от тяжелого сна уже заполночь. Глупая и гнусная шутка. Памела просыпается. Не помнит, как уснула, а когда вспоминает, то засовывает этот факт куда подальше. Потому что сейчас это не имеет никакого значения. Прямо сейчас происходит то, что один раз уже было. Она снова в ловушке. Застрявшая в паутине муха. Все, чего Памела столько лет добивалась, чем смогла стать, снова обнулено. Ничего не весит. Сейчас она умрет. Или не умрет — ее жизнь в руках того же мальчишки, который четыре с небольшим года назад убил Уилла. Она умрет. Кукольный голос в старомодном диктофоне подтверждает ее предположения. Привет, Памела. Мы снова встретились. Ты потеряла самое дорогое — брата. Сегодня ты можешь потерять последнее — свою жизнь. Но у тебя есть шанс — парень в соседней с тобой клетке получит возможность спасти тебя, если пожертвует собственной плотью. Однажды он убил человека, которого ты любила, убил, несмотря на твои и его мольбы о пощаде. Какой выбор он сделает сегодня? Если он решит спасти тебя, ему придется себя покалечить. Прямо над твоей головой — емкость с такой же кислотой, которая убила твоего брата. Брент Эбботт смотрит на нее расширенными от ужаса глазами. Хрена с два он ради нее чем-то пожертвует. А просить и умолять она больше не станет. Ради спасения Уилла парень не сделал ничего — хотя только и требовалось, что оставить гребаный рычаг в покое. Это не стоило бы ему ни капли крови. Убегающие секунды — цифры на дисплее меняются, время сбрасывает кожу слой за слоем, секунда за секундой. Никаких сомнений — она умрет. Такого Памела не ждала. Вообще ничего не ждала от мгновения, которое должно было бы стать ее последним. О котором она уже никогда не напишет. Мальчишка, прослушав свою запись, решительно выступает вперед. Решительно — не то слово. Как будто сам себя за шиворот тащит. Хотел бы зажмуриться, да надо смотреть во все глаза. Помогая себе зубами, неуклюже затягивает резиновый жгут повыше левого локтя. Наклоняется к включившейся пиле. И не зажмуривается, когда блестящий диск впивается ему выше запястья. Пила взвизгивает и дребезжит, в прозрачную перегородку прямо перед лицом Памелы вгрызаются кусочки мяса и кости. Она тоже смотрит. Не может не смотреть, как убийца ее брата спасает ей жизнь. Хотя в этот раз она ни о чем не просила. Как только отрезанная кисть падает на весы, клетка Памелы открывается, а парень падает без сознания. Механизм, сокрытый под весами, размалывает скормленный ему огрызок в клочья. Клетка мальчишки тоже открывается, и Памела бросается к нему. Прежде всего — посильнее затянуть жгут. Потом — выбежать из здания. Да где все, черт побери? Время утекает сквозь пальцы. Как и кровь того, кто сохранил ей жизнь. Секунды кажутся минутами, а минуты — часами. На свои наручные Памела не смотрит. Конечно, телефон ей не оставили. Мальчишке, разумеется, тоже. Когда наконец удается отыскать шоссе и поймать машину, кое-как объяснив все напуганному водителю, Памела несется, опасаясь заблудиться, туда, где оставила парня, ей все кажется, что она найдет его уже мертвым. Но нет — Брент Эбботт дышит. Бледный как смерть — но дышит. Скоро мы доберемся до больницы. Только не умирай. Уильям был ее старшим братом и всегда защищал. Водитель оборачивается на них (Памеле хочется заорать — да на дорогу смотри, блядь!) и нервно втапливает в пол педаль газа. Памела изо всех сил сжимает зубы, чтобы не заорать. Приемное отделение напоминает муравейник, в который долго тыкали палкой. Памела знает, куда тут бежать и кого спрашивать. Как бы только не было поздно. Какой-то наркоман разражается матерной тирадой и сваливает, не дождавшись своей очереди. Запах антисептика забивает собой запахи похуже. Памела хватает за рукав пробегающую мимо медсестру. Ей все кажется, что все вокруг двигаются медленно, как во сне. Сегодня — первый день ее новой жизни. +=+=+=+=+=+=+= 4.1 Тара Эбботт Она медлит, прежде чем открыть дверь палаты Брента. Потом осторожно, по дюйму, приоткрывает. Ничуть не шире своего худого, даже тощего тела — в профиль. Ничуть не шире собственных абсурдных надежд. Что все будет как раньше. Потому что ее мальчик жив. Просто пока еще он в этом пропахшем лекарствами чистилище, окруженный призванными спасать механизмами. Механизмов, предназначенных для отнятия жизни с них обоих, пожалуй, достаточно. Через месяц или около того после смерти Гарольда Тара впервые почувствовала это. Что оказалась в чужом, непривычном мире, где все встало с ног на голову. Нашла новую работу, где никто не знал, кто она такая и что там у нее в семье. Коротко представилась и сказала, что вдова. Снова занялась счетами и чеками. Ответила на все сочувственные звонки и письма. Позвонила домработнице и пригласила ту в последний раз навести порядок. В последний раз, потому что, уж по крайней мере, в ближайшее время у них с Брентом точно не будет денег на помощницу по хозяйству. Регулярно заполняла холодильник продуктами — среди них больше не было тех, что Гарольду запретили врачи, а он все равно иной раз покупал. Не ел или почти не ел, просто покупал. И столь же регулярно выбрасывала все испортившееся — сама она стала есть гораздо меньше, а Брент все никак не мог расстаться с детско-подростковой привязанностью к фаст-фуду и ужинам для микроволновки. После смерти отца сын вытянулся еще на полголовы. И уж точно ни за что не смог бы пройтись в его ботинках. Соседи останавливали ее у лифта и на лестнице. Гладили по руке и вываливали ей под ноги свое неупакованное сочувствие. Как протухшую сосиску, которую, раз все равно не жалко, отдают бездомной собачонке. В первое без Гарольда Рождество они с Брентом разбрелись по разным углам. В той степени, в какой позволяла их новая — поменьше и в другом, победнее, районе, — квартира. Она — с книжкой, с какой — сейчас уже не помнит, так и не открыла, и стаканом виски, сын — в громадных наушниках, делавших его похожим на пришельца, уселся в своей комнате с каким-то журналом о компьютерных играх, притворяясь, что читает. *** В первое Рождество без Брента Тара вышла на балкон босиком. На стоящие торчком короткие волосы ложился сухой снег, холодными гвоздями царапавший нос и щеки, если ветер вдруг начинал мелко подергиваться, как рука страдающего болезнью Паркинсона. Прежние соседи такого бы не одобрили. Тара материлась и плакала, пока не потеряла голос. Под окнами кто-то орал — не разобрать было, от радости или в ярости. Может, и то и другое. Яростная радость или радостная ярость — вряд ли вдове Гарольда Эбботта еще такое светило хотя бы когда-нибудь. Снизу крикнули, чтобы заканчивала херней маяться и выпила с ними. Тара и выпила — только одна. Почти столько, сколько за выпускной в школе, половину вечеринок в колледже и свадьбу вместе взятые. Снова вышла на балкон, теперь уже предусмотрительно сунув ноги в старые кеды Брента. Размеров на шесть больше, чем ее собственные ступни. Балконная дверь натужно скрипела за ее спиной, снизу все еще орали, почему, мол, она не идет, а Таре казалось, что вот прямо сейчас — только тронь ее кто, она выцарапает глаза и вцепится в глотку, все равно кому. Кто под руку подвернется. Сильнее этой внезапно сдавившей до хруста в ребрах ярости было только желание перегнуться через перила и блевануть. И попасть на тех, что звали ее присоединиться к их стихийно возникшему союзу. Так, чтобы хорошенько уделать им одежду. Но ни разу — это Тара помнит совершенно точно, — у нее не возникло и мысли посильнее перегнуться через хлипкое ограждение и спорхнуть вниз, выскользнув из обувки сына и всех прежних обязательств. Ни разу. Это означало бы — сдаться. Гарольд ушел. На то кладбище, что навсегда теперь в ее голове. Изредка его можно было там навестить. Но это было совсем не то, что спать с ним в одной постели и готовить ему ужин, если с работы удавалось вырваться пораньше. Но оставался еще Брент. Ради него как раз и нельзя было сдаваться. Тара ходила на встречи выживших, не пропуская ни одной, пока Брента не было, и после его возвращения — тоже. Всем собиравшимся полагалось уже лежать в могиле или в виде пепла, насыпанного в раку, стоять на каминной полке, а не сидеть в пустующих по воскресеньям классам муниципальных школ, где в сортирах доступно расписано, кто кого ебет и куда. Расписание прилагалось. Сцепив пальцы, переплетя мысли, она устраивалась на жестком стуле с прямой спинкой. Другие выбирали, где сидеть, чтобы поудобнее и помягче. Их маленькую группу объединяло то, что было вынесено в название. И говорить во время встреч можно было о чем угодно. Ты говоришь — тебя слушают. Не надо подбирать слова и напрягаться, поймут ли тебя. Здесь — всегда понимали. Она все еще нравилась мужчинам, как от этого ни отбивайся. Как ни доказывай, что после смерти Гарольда в ней все высохло и облезло. Что из нее никакая теперь жена и мать. Дэйв говорил Таре, что с кем угодно готов ввязаться в мордобой из-за нее. Да только не с ее мертвым мужем. Но ее опустевшее сердце и ведущие кардиохирурги не спасли бы. Те, на которые денег не хватило для Гарольда. Крохотное и словно чужое, никак не попадающее в нужный ритм. *** Спустя почти пять лет Тара Эбботт медлит, прежде чем войти в палату сына. Ее мальчик жив. Последнее, что у нее осталось. Коп, сидящий в углу палаты, вопросительно смотрит на нее, чуть выпрямляется на стуле, потом снова откидывается на спинку. Узнал, разумеется. А Тара просто не может найти в себе сил пройти несколько футов и осторожно коснуться сына, спящего под транквилизаторами. Все, что она долгие годы в себе тщательно выстраивала, рухнуло. Никакая она не сильная. Из нее словно хребет вынули. Левая рука у Брента какая-то слишком короткая. Тара знала об этом, конечно, все знала, почти сразу позвонили и не раз. Но еще не видела. Именно это и ломает ее окончательно. +=+=+=+=+=+= 5. Брент Эбботт Минута, что была отведена на все про все ему и Памеле, закончилась. И закончилась она — без него. Все честно. Шестьдесят секунд — хоть в палату мер и весов обращайся. Никакого жульничества. Все честно. Вот только прошла эта минута, считай, без него. Как будто за много миль оттуда. Лет пятьдесят у него еще осталось. Как их прожить — слабаком или калекой? Он сделал свой выбор. Брент все еще жив. Боль пробивается через защитные слои транквилизаторов упорно, как сорняки сквозь асфальт. Он все еще дышит. Хотел бы он приветствовать боль как лучшего друга. Тотчас выставить на стол все, что в доме есть. Потому что она упрямо свидетельствует о том, что ему, жалкому неудачнику, снова удалось выжить. Он как птенец в яйце — чтобы подать знак, что жив, надо пробить скорлупу. Дверь в мир живых пока еще закрыта. Так сиди и долбись. Ты же упорный. Слабак, но упорный. Такая прочная скорлупа. Ну давай. Уже решись — и сделай. Когда-то давно рыба выбралась из воды и отрастила конечности. Спустя многие миллионы часов ее кости составились в подобие человеческого скелета. Чем ты хуже? Больница как больница. В детстве Брент их повидал больше десятка — из-за отцовской работы они постоянно переезжали. В каждой из них все было организовано по единому принципу. Наверху — родильные отделения. Добро пожаловать новым жителям планеты! Чуть ниже — реанимация и хирургия. Чиним тех, кого можно, из мертвецов — в полумертвые, из полумертвых — в подающих надежды. В минус-первый этаж путевку получают бывшие живые. Змея глотает свой хвост, пока не подавится. Все как обычно. Даже несколько скучно. Было бы, если бы не боль. Брент в нулевой точке. В центре урагана — уносится, поднимаясь выше и выше, все вокруг, дома и машины, столики из уличных кафе и детские коляски. Крики и грохот, а ему спокойно. Он вошел в абсолютную тишину, не запачкав ног. Память, усиленно виляя хвостом, рискуя заполучить позвоночную грыжу, выскакивает из-под койки. В этой же больнице умер отец. Поговори со мной, Дэн. Скажи что угодно. Врачи говорят, я выкарабкаюсь. Так что дай мне за тебя уцепиться. Сон перемешивает прошлое и настоящее, реальное и вымышленное. Перемалывает, как в блендере, в единую массу, которой потом можно замазать раны. Кое-как лечит. Дневной свет. Неустанное бормотание телевизора — приставленный для охраны коп смотрит все подряд. Мир такой смешной. Брент бы сказал — такой дерьмовый, но от лекарств все слишком розовое, легкое и свободно порхающее, как шары в Луна-парке. *** В палату репортеров не пускали. А теперь, стоило выползли за порог больницы — вот они, аж пританцовывают от нетерпения. Так было и после суда. Микрофоны прыгают у него перед носом, вспышки слепят глаза. Его вторые пятнадцать минут славы. — Да, это было действительно больно. Больно как еб твою мать. Я всего лишь потерял руку. А заодно и склонность к меланхолии. Это вы хотели услышать? Я начал ценить свою жизнь. Вы бы сами поверили в такое заявление? *** Его довольно быстро оставляют в покое. Через неделю Брент Эбботт уже устаревшая новость. И это представляется абсолютно нормальным. Когда торчишь в театре или перед теликом и смотришь какую-нибудь трагедию, из пыльной классики или современную, авторы которых порой всерьез полагают, что даже если они своего дерьма в картонку из-под кофе наложат и айда продавать, так это и есть искусство, — смотришь и воспринимаешь как должное, что главный герой изволил издохнуть, все как полагается, есть даже и хор плакальщиков, а кто не сдох, те печально и без какой-то определенной цели мотаются по сцене. Теперь, наверное, ему стоит думать только о здоровье. Анализах и процедурах. О тысячах шагов, которые надлежит сделать, пока не доберешься до нормальной жизни. За недели в больнице Брент успевает пристраститься к идиотским ТВ-шоу. Телевизор плюется обрывками новостей. «Шоу доктора Нормы» — вот что крутят чаще всего. Рейтинги запредельные. Да еще и доктор Норма намерена выдать цикл передач про выживших. Тех самых выживших, что остались живыми после игр Крамера и его последователей. Отрезанная рука зудит где-то в параллельной вселенной. Но — что правда, то правда. Это будет полный срыв башки. Рекламодатели устроят свалку у дверей. Вся страна замрет перед экранами в прайм-тайм. Любят же всякие извращенцы ходить по судам, когда там слушаются дела о сексуальном насилии. Благо в главных героях шоу пока еще нет недостатка. Пока еще. Доктор Норма не похожа на обычную ведущую ток-шоу. Или похожа? Брент не особенно разбирается в таких вещах. Может, она считает себя круче Опры? Высокая блондинка с цепким взглядом, от которого не укроется ни одна деталь. Такая ничего не упустит. Ну что ж, зрителям как раз нужны подробности. И вот посмотрите-ка! Кто тут у нас? Сидит в шикарном кожаном кресле. Именно кожаном — вдруг кто нечаянно обоссытся. Велюровое пришлось бы выкинуть к херам. Он, или Маллик, или Дэнни. Кто угодно. Симона. Слабый, сломленный и напрочь униженный. А зал под завязку набит такими же потерянными душами. Как и гостиные, залы ожидания, бары. Да в приемный покой какой-нибудь больнички зайди — кучка типов с переломанными носами, собачьими укусами и застрявшими в заднице инородными предметами пялится в экран, как завороженная. О да, зрители его полюбят. Своего нового друга — выжившего. Всех своих новых друзей. Не смогут не полюбить. У них в трусах станет мокро. Зрители прилипнут к экранам своими взмокшими вслед за трусами лобешниками. Отошли СМС на номер ХХХХ. Внеси свой взнос за лучшего выжившего. Усни с улыбкой праведника на устах. Ты все сделал просто отлично. Это твой взнос в пользу спасения души. Тут даже беседовать с консультантом по инвестициям не нужно. Доктор Норма — Бог для своей паствы. Или наместник Его на Земле. Доктор Норма принимает роды, крестит и хоронит. Знает сотню проповедей на каждый подходящий случай. Ее паства — целая армия. В шоу возьмут только лучших. Лучших — и одновременно тех, кого не будет жалко. Вроде русских собачонок, запущенных в космос в те времена, когда его отец еще даже не родился. Их анкеты сминают и заливают остывшим кофе. Из историй, которые будут продаваться лучше некуда, нужно выбрать самые-самые. И никаких там «долго и счастливо». Только открытый финал. Отруби себе руку. Разрежь щеку. Вынь глаз. Это быстрее и действеннее, чем прожить праведно. Даже дьявол может заставить человека сделать только то, чего тот сам в глубине души хочет. Большинство людей проживет до старости и никогда не почувствует того, что чувствовали вы. Расскажите. Расскажите нам всем. Расскажите, как представляли себе, читая молитву, что пытаетесь дозвониться до Бога по горячей линии. Расскажите, что выжили, потому что просили о помощи себя, а не Бога. Расскажите, как вас спасло самое страшное, что вам только пришлось пережить. Комната смеха — открой дверь рядом с комнатой страха. Нужен сценарий? Напиши про убийство. Любовь уже не катит. Любовь или там возвращение блудного сына. А теперь расскажите нам, как вам удалось остаться нормальным. Мы ждем. Мы ждем и надеемся. Готовы ли вы подписаться под заявлением, что прежняя ваша жизнь закончилась? Что? Ах да. Болтая с друзьями, вы были уверены, что жизнь заканчивается, когда приходит пора работать с девяти до шести, выплачивать кредиты и алименты. Стареть. Вы живы только потому, что смерть принял кто-то другой. Расскажите же нам, как вы теперь пользуетесь этим даром. Ничего не утаивайте. Мне вы можете рассказать все. Мне — и нашим зрителям. В руках доктора Нормы вы все очень скоро станете нормальными. На доктора Норму работает целая команда вербовщиков. Убеждать они умеют. Подкупать — вот более точное слово. У каждого своя цена, почти у каждого. Пока что послали их к черту разве что Дагген и та тетка, что сама не ходит на встречи, но после собраний забирает Маллика. Эта Бритт действительно очень крута. Да и денег у нее достаточно. А Дагген, может, и не понял, чего от него хотели, потому что пил беспробудно уже столько времени, что со счета сбился. И все, кто еще продолжал интересоваться его судьбой, сбились тоже. *** Боль очень похожа на злость. Или — одно с нею целое. Вроде сиамских близнецов, которые умрут при попытке провести операцию по разделению. Если ли вы знаете все симптомы смертельных болезней, то непременно находите их у себя. И ваша жизнь становится бесконечным ожиданием кошмара. Сегодня я покажу вам тех, кто уже столкнулся с самым большим ужасом в своей жизни. И смог пережить это. Зрители оживляются, поднимают головы, почувствовав запах сенсации. Чуть пригоревший страх, немного адюльтера, замес на мелочной подлости, — как тут пройти мимо такого сочетания, а оно вовсе не на гурмана рассчитано, но уж точно — аудитория будет расти с каждым днем. Сенсация бьет в раздувшиеся ноздри застывших перед телевизорами людей по всей стране. Они заживо сгорают на своих диванах. Чтобы утром воскреснуть вновь, как в «Дне сурка». Всем охота мяса и крови. Что бы там ни утверждали вегетарианцы. *** Теперь у Брента есть Дэнни, и его уж точно больше не нужно спасать. У него есть теперь нечто, что назвать по имени страшно. Страшно, потому что Брент Эбботт по-прежнему трус. Но даже не произнося вслух никаких названий, Брент знает — у него есть то, о чем он раньше и мечтать не мог. Никогда. Остается только получше распорядиться оставшейся у него жизнью. Или хотя бы умереть с достоинством. Стоп. Больше никаких там «умереть». От таких мыслей сжимается что-то в груди и перехватывает горло. Ему не хватает воздуха. Наверное, именно так чувствовал себя Дэнни, запертый в сейфе с рассчитанным до последней секунды запасом кислорода. *** Через неделю или новости трубят о еще одной заново выжившей жертве. Эдди, секретарь Истона. Брента едва не выворачивает, когда на экране мельком показывают ее руки — их Эдди пришлось по локоть опустить в кислоту, чтобы спасти жизнь своему сыну. Потом приходит очередь Рэя, парня в инвалидном кресле. Он еще раз выжил, только помимо возможности ходить лишился еще и половины кожи на лице. — Я изменился, — голос из-под замотанного бинтами лица звучит глухо, но решительно. — Вторым шансом я не воспользовался, все ныл из-за коляски, разругался со всеми, кто еще способен был меня выносить, но теперь все будет по-другому. Еще та девчонка, Шелби, которую спас Истон, выбрав ее из шестерых приговоренных. В новой игре снова выбирала не она. Когда матери Шелби было предложено решить, чью жизнь сохранить — блудной дочери или мужа, та не колебалась ни секунды, и этот раз Шелби не повезло. Мама больше не ходит на встречи. Копы настоятельно рекомендовали распустить группу, а еще лучше — на время уехать из города. Ни Дэнни, ни Пэм, ни он сам никуда бежать не намерены. Мама? Тара тоже остается, сколько ни уговаривай. +=+=+=+=+=+=+= 4.2 Тара Эбботт Реальности можно и не доверять. Она того определенно не стоит. Плохие мысли могут просочиться из черепной коробки — и станут материальными. В отличие от того, что ты сам себе загадываешь. Как при виде падающей звезды, или на Рождество, или когда обещаешь себе начать все заново с понедельника. С первого числа. За завтра будет послезавтра. Это было новой религией Тары Эбботт. Прорывалось сквозь белый шум подыхающего на обочине сегодня, потроха наружу, как у сбитого машиной зверька. Дни вываливались как сквозь прореху в кармане, как мелкие монетки, за которыми никто не нагибается, если они упали в грязную лужу. Не поддаваться панике. Ни за что. Но это сражение — последнее свое, — Тара проиграла. Заразилась каким-то неизученным вирусом. И он перемолол ее, как газонокосилка случайно подвернувшуюся лягушку. Чем заняться? Торчать в глухой тишине запустелой квартиры, ожидая новостей? И новостей — каких? Просматривать утренние газеты? Или наоборот — вырубить телефон и не открывать дверь, пусть хоть обтрезвонятся? Страхи и надежды, предположения и догадки, непроходимый лес, тотчас заблудишься. Она сама — протез себя прежней. Ждет, когда поднимут с прикроватной тумбочки и пристегнут. Безвольна. Внутри себя каждый день Тара чувствует пламя. Обжигающее, как ему и положено. Сжирающее вместе с тем, что предложено, и то, что ей пока еще отдавать больно. Тара исчезает, поднимаясь в небо вместе с дымом из трубы крематория, в пламени которого сгорел Гарольд. Огонь распространился слишком быстро и пожрал еще двоих. Их с Брентом. Хоть они и продолжали жить. Безутешные, как ампутанты, в первый раз проснувшиеся от болей в уже несуществующих конечностях. Впрочем, безутешность — привилегия для живых. Безутешность — да. И безумие. Когда-то давно Таре казалось, что безумие — нечто вроде темной комнаты, запертой на все засовы. Сидишь в ней и точно знаешь — никто не придет, чтобы выпустить. А оказалось, то безумие не так и страшно. Раскрывается навстречу, как гостеприимно откинутое теплое одеяло, как в морозную погоду. Ей хочется нырнуть под него и не вспоминать уже ни о чем. *** Тара решает, что умрет так, чтобы доставить тем, кто останется, как можно меньше хлопот. Как будто ее вообще никогда не было. Горсть соли через плечо, чтобы уже не вернуться. Чтобы с гарантией. Она разбита. Какая теперь разница, куда полетят осколки. И кому суждено на них наступить. Этим утром такое яркое солнце. Соседские машины сверкают. А ее жизнь — закончилась. Тара одновременно смеется и плачет. Жалкое зрелище. Но скоро ей будет все равно. Действительно, умереть со смеху: еще вчера казалось, что ничего нового в ее жизни уже не будет. Здесь покоится Тара Эбботт. Хреновая жена и паршивая мать. Она убьет себя в наказание за то, что уже не в силах жить. За то, что не в силах заставлять себя продолжать бороться, не в силах оставаться рядом с сыном, когда ему особенно нужна помощь. Тара идет на кухню и ножницами для разделки птицы отрезает свои длинные волосы. Захватывает ими пучок за пучком и режет, режет, до боли в стискивающих ручки пальцах. Хочется посмотреть в зеркало и увидеть себя прежней, с ворохом коротких кудряшек. Такой она была, когда муж еще не был в могиле, а сын в тюрьме. Да как же без нее Брент будет? А вот так — и будет. По крайней мере, мать не станет волочиться за ним мертвым грузом. Из памяти все как в тумане выплывает. Тара сидит в сторонке от своих воспоминаний — те проходят мимо нее как на параде. Девять месяцев с сыном внутри нее, Гарольд, отвезший в больницу ее одну и забирающий двоих, нервничает до такой степени, что едва в столб не врезается по пути домой, первые шаги, первое Рождество, первые слова. Теплая вода в детской ванночке. Первая ободранная после падения с первого же велосипеда коленка. Мокрая от слез щека у ее собственной щеки. Оглушительный рев, когда умирает морская свинка. Торжественные похороны на заднем дворе. Маленькая лопатка в руке у Брента. Может, этой лопатки как раз будет достаточно, чтобы похоронить память о ней. И поглубже. Первый класс средней школы. Первый и дальше. Способности выше среднего. Мостик, проложенный в лучшее будущее, куда сын может и не захотеть их взять. Табели, которые она бережно хранит. Как пройти тесты на пригодность к обучению в колледже? И какой лучше выбрать? Только бы ее нашел кто-то другой, не Брент. Но тут судьба не в силах предоставить гарантий. Тара подсоединяет шланг к выхлопной трубе старого «форда» Гарольда. Второй конец шланга — в чуть приоткрытое окно в задней дверце. Ну вот и все, осталось только ждать. Ждать она всегда умела прекрасно. +=+=+=+=+=+=+= 3.2 Памела Дженкинс Мальчишка ее спас. Первый же импульс Памелы, когда все хлопоты с допросами и интервью остаются позади, — спасти кого-то еще. И шанс тут же подворачивается, сам кидается ей под руку, как облезлая уличная кошка, ластящаяся слишком навязчиво, когда понимает, что если в первую секунду не огребла подсрачник, то его и вовсе не будет. Шанс есть. Да еще и какой. Это обессмертит ее, уж точно. Если только не убьет. Телезрителю подай что-нибудь покровавее. Ей ли не знать. В тех штатах, где не отменена смертная казнь, много ли тех, кто отказывается прийти посмотреть? А каждый раз рейтинги зашкаливают, если показывают убийство Джона Кеннеди, это вот как понимать? *** — Интересует? — однажды спрашивает некто (номер не определен). –Да, — отвечает она. — Я приеду. Через два часа Памела Дженкинс, бывшая (теперь уже — точно) охотница за сенсациями, просматривает видеозапись с камеры наблюдения в телецентре и понимает — ей попалась настоящая бомба. И если эта бомба взорвется, осколками посечет все вокруг. Но пока что надо спасать мальчишек. Брента Эбботта, у которого совсем недавно умерла мать. Покончила с собой — вот уж выбрала подходящее время. Но у всех свой запас прочности. Не Памеле ее осуждать. И еще надо сделать пару звонков. За последний месяц круг тех, кому можно доверять, сузился настолько, что его можно затянуть вокруг шеи. Памела берется за мобильник, который тут же взвывает в ее руке. Входящий звонок. Кто-то с прискорбием сообщает ей о гибели детектива Фиска. Застрелен неустановленными лицами. Только что. Памела жмет на отбой. Самая надежная ниточка из тех, за которые она могла бы ухватиться, оборвана навсегда. Памела набирает номер. — Знаешь, сколько будет стоить твоя история? Знаешь, сколько теперь стоят оптом и в розницу шрамы тех, кто ходит в группу поддержки? Это новый вид рака, от которого доктор Норма нашла лечение. Еще месяц назад Памела Дженкинс бы и представить не могла, что позвонит Бренту Эбботту и договорится о встрече. Что ради него поставит на карту все. Он однажды ее спас — после того, как убил ее брата. Весы качаются туда-сюда. Лучше пусть тебе будут должны, чем ты — в долгу. — Мне нужно, чтобы ты дал согласие на участие в шоу. Будет еще лучше, если уговоришь кого-то из знакомых. Мне нужны будут там глаза и уши. *** Все обречены на смерть. Те, кто уже выжил один раз, — а некоторые и дважды. Те несчастные, что кучкуются по церквям и государственным школам по воскресеньям. Кто-то намерен насильно взять их за руку — а потом спасти и сохранить. Втащить в будущее — насильно. Только тех, кто пройдет испытание повторно. Кто не пройдет, о том и говорить не стоит. Похороны за госсчет, если родственников не осталось. И новые жертвы — буквально каждую неделю. Чтобы интерес не увядал и не падали рейтинги. Ну и что, что Джон Крамер и Аманда Янг давно мертвы. Джилл Так — тоже. Ну и что, что столь же давно исчез Марк Хоффман. Тут что-то еще. Кто-то еще. И все завязано на деньгах, а не на жажде справедливости. Или хотя бы — отмщения. Да лучше бы это был Хоффман. Но это не он. Его кости, скорее всего, давно истлели где-то, их если и найдут, то вряд ли когда поймут, кому они принадлежали. Самый счастливый расклад для этого подонка — торчит себе в Канаде. Или в Мексике. Или где угодно. В общем, достаточно далеко, чтобы его еще раз достали. Куда она собирается влезть? Собирается — и отдает себе отчет, что ей костей не собрать собственных, чуть только механизм придет в движение? А и плевать. Умрут все. А вот те, кто не умрет, — еще раз, — станут звездами. Пляшущими и поющими подопытными кроликами. На которых столько еще можно заработать. Книги и кино, значки и футболки, да хоть кружки с эмблемами. Коврики на крылечко: вместо «Добро пожаловать» — «Цени свою жизнь!». Потом можно и новых жертв выбрать, когда старые закончатся. Вот же они — толпами ходят по улицам, только руку протяни и выбирай не глядя. Доктор Норма за все ответит. Она, и все те, кто вытошнил этот замысел. Все — и руководство, и мелкие исполнители. Может, записи будет и не совсем достаточно, но надо хотя бы палкой ткнуть в этот гребаный муравейник. Замысел гениален, чего уж там спорен. Сколько маркетологов над ним корячились? Идеальный и незаменимый продукт. То, о чем вспоминаешь, уже стоя в очереди на кассу. +=+=+=+=+=+= 2.2 Брент Эбботт Он бы поторговался с Богом. Предложил бы Ему единственную свою оставшуюся руку. Или, если ставка не тянет, что-нибудь подороже. Только бы в отцовской машине сидела не мама. Мертвая. Или хотя бы вот что — пусть бы ее нашел кто-то другой. *** Дэнни привозит к себе после похорон. Надо же, сколько собралось народа. Брент и не ожидал. Какие-то суетливые дамочки с бывшей маминой работы. Несколько, черт бы их побрал, выживших. Наверное, до последнего оставшегося будут ходить на похороны друг друга. Какой-то репортеришка притащился, но слинял по-быстрому. Детектив Фиск. Может, именно из-за него репортер и шмыгнул за руль своей тачки — и только его и видели. Дэнни подпирает его плечом, как пьяного. Брент сначала хочет сказать, чтобы тот отстал, что дойдет и сам, но позволяет отвести себя в кухню и усадить за стол. Кто-то обратился к нему «дитя мое», а Брент не разобрал, кто именно, закусил губу, чтобы не заорать, потому что теперь уж точно он ничье уже не дитя. Брент поднимается и бредет до кровати. Садится, свесив руку и пустой рукав между колен. Когда Дэнни подходит к нему, Брент цепляется за него как утопающий. Упирается головой в живот, держится за ремень, на рубашке остаются мокрые следы. Дэнни обнимает его, гладит по волосам, слишком легко прикасаясь, как будто он, Брент, старик при смерти или какой-нибудь там полудохлый птенчик, свалившийся из гнезда на асфальт. Дэнни стаскивает с него обувь, заставляет лечь на бок и подогнуть ноги. У него не остается другого выбора — пора уже оплакать Тару. Окончательно. И смириться с необходимостью заставлять себя жить дальше. Как будто контракт подписал, и неустойка огромнее некуда. *** Брент стоит в комнате матери. Хорошо, что никто не видит. Еле-еле натянув на себя ее кардиган — в груди узко, рукава коротки. Обнимая себя ее руками. Ненависть его душит — мягко, ненавязчиво, затягивая удавку по миллиметру в час. Его режут тупым ножом. Потерять и найти. И потерять снова. Куда страшнее, чем просто потерять. Ему бы надраться до полусмерти. Но из-за лекарств нельзя. Нажраться и упасть в такой редкий тут снег. И делать снежных ангелов, пока не вырубится и не замерзнет. Утонуть в зыбучих песках. Обнять ее так крепко, как тогда, когда убил Истона. И реветь, ничего и никого не стесняясь. Несколько раз за ночь Брент просыпается от пресловутых фантомных болей. Больше не включает телевизор — больше нет работы, кому нужен однорукий бармен. Отгородился от всего мира — отлично, и Дэнни все еще с ним, да вот только порой что-то шевельнется внутри, как будто рукояткой лопаты заехали в солнечное сплетение. Те, кто составляют преданную аудиторию шоу доктора Нормы, ежечасно живут во лжи. Пачкающей собой каждое слово, каждую порцию воздуха, попадающего в их легкие. Две его прежние жизни стремительно сокращаются. Точнее — расстояние между ними. Брент каждый день чувствует это. Несутся навстречу друг другу, как поезда из пунктов «А» и «В», как в школьной задачке. Все время набирая скорость. Столкновение неминуемо. Столкновение — и взрыв, и пламя, пожирающее все без разбора. *** Звонок Памелы выталкивает его из квартиры в коридор. — Детектив Фиск считает, что с шоу что-то нечисто. Ты согласишься помочь нам? — Помочь — как? Я там выступлю, скажу пару тупых фраз, а что потом? Выиграю какой-нибудь «Счастливый случай» и перечислю призовые бедным детям? Вот так все началось всего две недели назад. А теперь Памела будит его посреди ночи. — Мы должны срочно встретиться. Детектив Фиск мертв. Брент бы и хотел сказать то самое, что в таких случаях говорят. Как — мертв? Когда такое спрашивают, хрен поймешь, как отвечать — почему мертв, каким способом убит, или — не врут ли слухи. — Я приеду. Мы оба приедем. *** — Фиск был хорошим человеком. Даже тогда, когда на него свалилось все это дерьмо. — Я знаю, Эбботт. Был хорошим человеком. Ничего так эпитафия. Детектив Фиск останется в чужой памяти только из-за того, что погиб. Вот так нелепо. И, может быть, из-за того, что был сослуживцем печально знаменитого Марка Хоффмана. Не из-за собственных заслуг. Решал не он — просто так совпало. Место и время. Четыре оси координат. Еще неделю о нем будут помнить. Теперь один выход — бежать. Тут алкоголь или наркота не в помощь. Тут нужно расстояние. И мнимая смерть. Фамилия и имя, и то, что ты наделал — гуще, чем кровь. От себя так просто не отмыться. Соседи по вечерам включают телек и врубают чертово шоу на полную громкость. О да, людям это нравится. И никогда не перестанет. Никто в таком добровольно не признается, но против фактов не попрешь. Рейтинги зашкаливают. Дэнни пытается собраться, не разбудив его. Не получается. Брент приподнимается на кушетке. Не пытается остановить Дэнни — тот сам себе хозяин. Дэнни завязывает шнурки, балансируя на одной ноге. — Эй, ты без меня не пропадешь? А что он может ответить? Мог бы сказать что угодно, но времени на раздумья нет, а случайный вариант просто так в протянутые руки не падает. И Дэнни тогда говорит: — Да не знаю. По крайней мере, это честно. — Подожди, я пойду с тобой. Обычно Брент ругается, когда Дэнни лезет к нему со своей помощью, но тут понятно — хочешь побыстрее одеться, не вякай, и спасибо скажи. Со шнурками он когда-нибудь научится быстро справляться сам. *** Памела Дженкинс заживо поджаривается в своей машине. Какой-то маленький поганец в голове Брента смотрит на огонь с одобрением. Мы с тобой могли бы поджечь что угодно, Брент. Давай сожжем это все. Эй, ты же помнишь, на что способна кислота. Давай теперь попробуем огонь. Это же так весело. Теперь — Памела ни за что не захотела бы, чтобы он ее спасал. Взрывом вынесло стекла в доме по соседству. Истошно завывают сирены. Надо бежать. В единственном теперь кулаке зажато то, из-за чего умерли уже двое. Флэшка меньше костяшки домино, но многое способна перевесить. Если, конечно, они с Дэнни успеют вовремя бросить ее на нужные весы. +=+=+=+=+=+=+ 1.2 Дэниел Мэттьюс Что-то у него внутри сожалеет, что прямо сейчас при нем нет камеры. Воют сирены. Надо поскорее убираться отсюда. Памелу Дженкинс найдут в характерной «позе боксера», в которой находят почти всех сгоревших, если ей не повезло и какое-то время она оставалась живой. Все как по учебнику. Надо побыстрее убираться отсюда. Если не хочешь, чтобы в распроклятой «боксерской позе» обнаружили тебя самого. Или Эбботта. Тот стоит рядом как вкопанный, хотя нужно побыстрее валить подальше. Эти парни шутить не станут. То, что зажато у Брента в кулаке, с руками оторвет любой канал. Да только Эбботт уже одну руку потерял. Нужно валить как можно дальше, а уж там осесть и подумать, что же потом. Обзавестись новыми жизнями. Свеженькими, ненадеванными. — Ты со мной? — Я с тобой. Но мы должны что-то сделать. С тем, что Пэм нам передала. Даже если копы ничего не смогут доказать — пусть будет скандал. Пусть прикроют это гребаное шоу. Сольем куда угодно. Пусть сначала не поверят. Пусть попробуют опровергнуть. Думаю, исполнители могли изрядно наследить. Да хоть пусть на Хоффмана повесят. Мне все равно, лишь бы знали. Я с тобой, пока тебе не придет в голову меня оттолкнуть. *** Дэнни гонит как одержимый. Первая их остановка — через шесть часов. Оторвались недостаточно, так ведь и оставаться не собираются. У въезда в город — табличка, оповещающая, что население не дотягивает до тысячи. Слишком мало, чтобы затеряться. Слишком мало человек на квадратный километр. Стоя тут на заправке или поглощая гамбургер в единственном кафе, можно представить, что вся страна разрушена, крупные города полыхают, автобаны запружены миллионами надеющихся спастись. — Чтобы оттолкнуть тебя, не нужно каких-то особенных усилий, Эбботт. А любовь все меняет. Особенно такая, которая просто так не дается. В смысле — без усилий не дается. Чтобы — не даром. Чтобы еще кровью харкать и от раздумий мучаться, стоит ли. Любовь против химии тела. Против природы. Природа — что-то, что меняется на протяжении поколений. Любовь — быстрее. Движется на второй космической скорости. Она же — скорость убегания. Одни-единственные обжиманцы в темном углу коридора, которые после колледжа станешь вспоминать всегда, еще лет шестьдесят, пока тебя, окоченелого, не найдет соцработник. Приедут полиция и копы, потому что соседи позвонили — из-под твоей двери воняет тухлым мясом, а тебе уже на все похрен, на все, на все, не положат ли в холодильник с невостребованными бомжами, да куда закопают, да будут ли искать рассеянных по всей стране как трясущимся алкашом из сита родственников. Состояние, близкое к жару и к бреду, как при повышенной температуре. Очень повышенной, когда уже пора звонить девять-один-один. Когда сам не справляешься. И помощи попросить вовсе уж не зазорно. Если это — вопрос выживания. Как можно вот так взять и пропасть — в одну секунду. Один перекрестный огонь взглядов. А он, Дэниел Мэттьюс, попался. Он ведь спал с Брентом в одной постели. Трахался с ним. Мылся в одном душе. Обнимал по ночам и не только, тыкался носом во взмокший затылок, лапал за задницу. И беззвучно кому-то доказывал — мое, только мое! Кому-то. Кого и на свете никогда не существовало. А себе не надо было доказывать. Со стороны может показаться, что они вместе только потому, что ни у одного не осталось старых связей, все брошено, как при поспешном бегстве, и вот их свели, сговорившись за стаканом виски, старые друзья — одиночество, отчаяние и тоска. Уже привычное состояние — ни лишнего багажа, ни привязанностей, все имущество помещается в багажник, и даже еще место остается. *** Они выбирают отель из самых дешевых. Валятся спать, едва переступив порог, успев с минуту послушать, как какой-то хмырь ругается со своей подружкой. И вроде даже не в соседнем номере — кажется, в коридоре. Прямо рядом с их дверью. — Даже если они там перестреляют друг друга, не буди меня раньше чем через шесть часов, — бурчит Дэнни. Оглядывается на Брента — а тот уже его не слышит, уткнулся лицом в подушку и сопит. — Мог бы и по дороге выспаться. Сил нет даже на то, чтобы извлечь из-под Эбботта хоть половину одеяла, на котором тот дрыхнет. Ну и пусть. Возможно, они почти уже в безопасности. Дэнни уверен был, что вырубится сразу же, как закроет глаза, а сон почему-то к нему не спешит. Они с Эбботтом засядут в каком-нибудь городке вроде этого. Сироты без корней и прошлого. Пусть там лето едва тянет на пару недель, а зима хоронит под снегом. Не осталось никого, в чьей памяти они могли бы остаться жить. Теперь, уничтожив прошлое, предстоит из чего-то скроить будущее. На все те недели, месяцы, а вдруг даже и годы, пока не станет возможным вернуться. Если к тому времени они захотят. Карточки соцстраха, кредитки и права на новые имена. Хватит за глаза, чтобы нарастить мяса на кости. Стать кем-то другим. *** На улицах — вакуум. Ну не должны даже в девять вечера улицы быть такими пустыми. В витрине бакалеи объявление. «Срочно требуются подсобные рабочие». Здесь уж точно не требуют документов и платят наличными каждый вечер. В первое время придется перебиваться случайными заработками. Улицы пусты — все прилипли к телевизорам. Может быть, смотрят как раз на чертову докторицу. Импровизированный комендантский час. Как тогда, когда Хоффман перерезал кучу народа в полицейском участке. По телеку даже рекомендовали не ходить в позднее время по одному. Доктор Норма спросила бы: — А что вы теперь собираетесь делать? — Жить, — ответил бы Дэнни. Просто — жить. Терпеливо и без лишних движений, словно пытаешься задом пятиться от агрессивной псины. Может, где-нибудь все же существует такая штука, как возможность начать с чистого листа. Пусть в городе, что они оставили далеко позади, на берег хлынет волна. Утопит виноватых. А невиновные пусть всплывут. И пусть у них — все хорошо. У тех, среди которых очередной выбитый зуб — пустующий стул матери Брента. Где-то вдали взлаивают полицейские сирены. Брент Эбботт смотрит на него и улыбается. — Это не по нашу душу, Мэттьюс. Откидывается на спинку сиденья и закрывает глаза. Брент Эбботт — тот, кто в любую ночь сумеет извлечь его из самого страшного сна. Дэнни оттягивает ворот футболки, сует под него нос, вдыхает и жмурится, как кот на нагретом солнцем крыльце. Нужно было принять душ, но хотелось убраться поскорее — первое время им часто нужно будет менять места. Запах траха с Эбботтом. Брент дрыхнет на «месте смертника» и не видит. Потом как-нибудь Дэнни ему скажет. Скажет, хотя Эбботт давно уже догадался сам. Копы умеют воссоздавать лицо по обгорелому черепу. Может быть, и они с Брентом когда-нибудь где-нибудь приживутся. Построят что-нибудь на новом месте по тайком переправленным через границу их прежней жизни чертежам. *** В тихом городке почти на границе с Канадой Брент Эбботт понемногу привыкает обходиться одной рукой. В один прекрасный день ему удается приготовить яичницу с сосисками и сварить сносный кофе, ничего не расколотив и не уронив. Протезом он почти не пользуется. Не потому, что дети соседей прозвали его Капитан Крюк. Брент учится жить с тем, что у него осталось. В этом городке время не летит, как в мегаполисе, а ползет еле-еле. Как будто скорость его зависит от количества жителей — чем больше народа ходит и бегает по местным дорожкам, как хомячки в колесе, тем быстрее вращается Земля. Призрак руки уже не болит, но иногда — зудит со страшной силой. Порой Брент тянется взъерошить волосы на затылке или почесать нос именно левой, — пальцев нет, а он и забыл. Набирать сообщения и одной руки хватает за глаза. В городе, из которого они с Дэнни выхватили свои жизни, все по-прежнему. Шоу закрыли со скандалом, а кое-кто из его организаторов все-таки угодил в тюрьму, когда нанятые для «подсобных работ» исполнители раскололись на допросах. Кое-кто, но не все. Доктор Норма при помощи стаи опытных адвокатов отделалась легким испугом и уехала из страны. Спустя едва месяц шум вокруг этого якобы громкого дела стих. Выжившие — и те, кто в очередной раз выжил, и те, кто вернулся в город, когда улеглись страсти, по-прежнему собираются, привычка у них такая. Взамен прежних — алкоголя, наркоты и тяги к суициду. Некоторым он, возможно, когда-нибудь напишет. Дэнни написал бы Бритт. Однажды ночью — примерно через полгода после побега, — Дэнни просыпается и, обнаружив отсутствие Брента, бредет в кухню. Тот и правда там — сгорбившись над столом, что-то рисует или пишет, пол усеян комками смятой бумаги. — Что делаешь, придурок? — спрашивает Дэнни, встав у него за спиной. Почесывает живот и потягивается. Мирная жизнь расслабляет. Брент пытается заслонить свои художества локтем, но Дэнни быстрее. — Да хватит уже, не пытайся отнять! Кто тебе карандаши точить будет, чудила? Итак, что это у нас? Комиксы для первоклашек? Нарисовано, на самом деле, неплохо. Правда, Дэнни не особо в комиксах понимает. — Они самые. Ты да я против всего света, помнишь? Про нас с тобой. Ну, не «Город грехов», конечно. Двое братьев против маньяка-убийцы, его учеников и вообще — системы. Эти полгода они прожили по документам двух кузенов, пропавших без вести где-то в горах в сравнительно подходящее время. — И никаких грязных подробностей вроде цвета твоих трусов? — Никаких. И хэппи-энд. Так что вряд ли это кто-то купит. Дэнни отдает слегка помятые листы обратно. Вытирает салфеткой испачканные о размазавшийся собственный портрет пальцы. Двое — уже не против всего света. С этим делом они, считай, разобрались. Двое — в их с Эбботтом случае это чего-то, да стоит. = fin = Примечание: *Синдром Котова: шахматист обсчитывает варианты, не находит из них ни одного явно выигрышного, вдруг понимает, что время кончается, и делает наудачу ход, который им не просчитан и часто оказывается гораздо хуже тех, которые он обдумал. Это понятие «синдром Котова» вышло за пределы шахмат и используется в описании психологического поведения человека. Трупные псы — жаргонное обозначение для полицейских собак, чья основная задача — поиск человеческих останков.