Боль

Когда все вокруг белое, и больше никаких других красок, ты словно летишь в пустоте. Летишь то быстро, то медленно, то стремишься куда-то вперед, то еле плетешься, как черепаха. Но летишь. И не видно конца этому полету, словно он будет длиться вечность, и нужна лишь самая малость — продержаться эту самую вечность. Или упасть и разбиться. В дребезги. Оставить после себя лишь кровь на снеге, ослепляющем своей белизной. Но перед этим ты ведь летел. И совсем не важно, как больно потом. Если еще несколько раз хорошенько подтянуться, то можно было бы доползти до черного камня, что торчал из сугроба. До него не так далеко: каких-то два-три метра. До камня целых два-три метра, целая бесконечность. Проклятые два-три метра, которые ему просто не под силу преодолеть. И что произойдет, когда — если — он доберется до этого камня? Стайлз уткнулся лицом в ладони, чувствуя, как дрожат плечи то ли от смеха, то ли от рыданий. Да есть ли разница? Истерика всегда останется истерикой, как бы она ни проявлялась. И всегда высасывает силы, которых и так практически не осталось. Он вытер слезы (или это был просто растаявший снег?), с трудом перевернулся на спину и бездумно уставился в стремительно темнеющее небо. Это смешно. И безумно холодно. К холоду нельзя привыкнуть. С ним можно примириться, его можно перетерпеть, но никогда — привыкнуть. Это все иллюзия, за которую так легко спрятаться и которая так легко убивает. Ему было холодно и одновременно жарко, его обжигало, словно кипятком, а пальцы коченели все больше и больше. Пальцы Стайлза не просто дрожали, они дергались так, словно через руки пропустили ток. А этому полю нет конца. Стайлз его не видел. Стоило поднять голову, как прямо в глаза ветер бросал колючий снег, что так больно обжигал кожу. Лес. Разве он не должен был быть в лесу? Что…? Что происходит? Где он? Надо было добраться до трассы: там люди, там машины, там его спасение. Хотя какое, к черту, спасение? Стайлз безвольно распластался на вдавленном снегу. Джинсы пропитались кровью и покрылись мерзкой коркой, которая причиняла еще больше неприятностей, раня и раздражая. На много метров позади него тянулась полоса крови, почему-то поделившаяся на пять более тонких и закручивающихся, словно странные, невозможные хвосты. А единственным звуком, что нарушал эту мертвую тишину, было завывание все усиливающегося ветра