Поединок

Темно-лиловый, желанный многим, но немногим доступный. Кто уж знает, отчего Такако так любила этот капризный цвет, так порочно близкий к запретным шелкам императорской родни всех мастей. Может, потому, что и она не была из тех женщин, что после пары-тройки сладкоголосых посланий будут готовы принять у себя любого кавалера. А, может, потому, что она тонко намекала на цветок созвучный родовому имени ее покровителя, много лет одаривавшего ее вниманием, но — по слухам — так и не побывавшим в ее постели. Но если бы хоть кому-то из праздно болтающих невесть о чем пришло бы в голову спросить у самой Такако, по какой причине она питала такую глубокую привязанность к темно-лиловому цвету, она бы с несколько ехидной улыбкой ответила, что ей попросту весьма к лицу этот оттенок фиолетового. А вот посудить о том, покривила она душой, или нет, вынужден был бы сам вопрошающий. В тот год, когда Такако вошла в свиту холодной красавицы Сёси, отцу императрицы как раз сравнялся четвертый десяток. Неприятное обстоятельство, дата прескверная и опасная. И пусть по цветущему виду Митинаги невозможно было угадать его возраст, Такако, так давно не видевшая его лица, ощутила, как пугающе быстро бежит время. Подумать только, когда-то он по глупой прихоти овладел ей, а теперь — приставил в блистательную свиту своей дочери, как украшение, которым хочется преумножить сокровищницу своей высокородной семьи. Думал ли он о чем-то, кроме своей выгоды? Престиж, доказательство того, что вокруг Сёси собирается настоящая плеяда талантливых и мудрых дам… Такако не хотелось задумываться о том, что двигало Митинагой. Вежливо приветствуя его ни к чему не обязывающей улыбкой, она мимолетно вспоминала обиду той давней ночи, пролитые слезы и едва не испорченную репутацию. Таких мужчин хотелось ставить на место — жестоко, но справедливо. Когда обида еще была свежа, ей и правда иногда хотелось отпустить на волю свою душу, чтобы та долгими ночами терзала Митинагу упреками и завываниями, не давая заниматься ни служебными делами, ни ухаживаниями за дамами. Разумный расчет не дал Такако отомстить по-детски картинно: с подставными самоубийствами, жуткими проклятиями и сговором с каким-нибудь оммёдзи. Как женщина умная, она понимала: наказание приходит со временем, и часто оно оказывается настолько нежданным и хитро устроенным, что даже в самых смелых своих мечтах оскорбленная сторона и думать о таком не могла. И вдруг — такой удачный шанс предоставляется, а ей совсем не хотелось мстить за давнее оскорбление. Она видела перед собой все того же самоуверенного и ухоженного красавца — пусть ему хоть век сравняется, а так и не заметит он проступающих морщин и кое-где промелькнувшей седины. Митинага наивно считал, что ее Принц, волшебное дитя из ее моногатари, написан с него. Пусть считает. Каждый раз, как Такако бралась за кисть, она насмехалась над всем двором с его хитро сплетенными, но глупейшими историями любви. Ее Принц не был идеальным кавалером, о котором должна мечтать каждая дама. И даже не хладнокровным погубителем женских сердец. Он вообще не был человеком. Потому что таких мужчин не бывает — уж это известно всем. Даже в Столице, где по ночам бродят призраки и демоны, он казался нереальным. Поэтому ее моногатари была и сладка, и горька одновременно. В замешательстве макая кисть в густую тушь, Такако думала о словах. Ведь слова будут главным, не чувства. Слова скроют горькие упреки и ехидные насмешки, украсят их изукрашенной парчой — и ее рассказ станет дивным и изощренным. Но похожим на кривую девку, которую тяжелые слои дзюнихитоэ делают стройной и статной. В просветы занавесей глядела любопытная луна — посмеивалась, запутывала мысли, подсказывала сущие глупости. Кисть двигалась как будто сама по себе: Такако не сразу поняла, что за история рождается на этот раз. «Гэндзи смотрит на ее смутный силуэт: горделивая осанка, черная река волос, стелющихся как росчерк туши. В полумраке ему не различить черты госпожи с Шестой линии, но ее поза и наклон головы дают Гэндзи понять, что перед ним особа с чуткой душой, скрытой за величавостью и серьезностью.» — кисть замирает на месте, и Такако прикусила губу. Не так. Эта глава или будет самой сильной во всей истории, или отправится в огонь. На следующую ночь за работой Такако следила уже не бледная ревнивица луна. У самых занавесей маячила другая тень: Митинага прятал лицо и мельком поглядывал на нее, как будто надеялся еще уйти незамеченным. Но сам же нарушил тишину: — Вдохновение посещает тебя только после заката? Отвечать сразу же ей не хотелось. Только закончив начатый пассаж, Такако подала голос, не удостоив покровителя даже поворотом головы в его сторону: — Да, мне нравится работать по ночам. Это причиняет вам неудобства? Разговор не был долгим, как и всегда: Митинага только самолюбиво поиграл веером, вытянув перед собой руку, попробовал поймать на нарисованные на нем цветы ночной бриз. А потом скучающим тоном пробормотал: — Пока ты пишешь свою моногатари, у меня не возникает никаких претензий. Стоило ему уйти — и кисть Такако снова начала плясать на бумаге: «Печальный удел — коротать тоскливые дни в удаленном поместье в окружении редких гостей да верных прислужниц, когда по рождению ее уделом должны были быть Высочайшие Покои и ранг Императрицы. Да, верно говорят в Свете — женщина жалкое создание, жизнь ее — бурный поток мутной реки. Меркнет ее красота, редеют волосы, и пусть в свои годы госпожа с Шестой линии еще дивно хороша, есть в ее красоте оттенок осеннего увядания, несравненная горечь и сладостная скорбь. Гэндзи любуется ей, перебирая меж пальцев тяжелую парчу ее волос, но в их душном аромате ему чудится запах сухой листвы и старых книг. Сердце его сжимается каждый раз, когда он задумывается, за какие грехи былых воплощений такая достойная женщина вынуждена влачить ныне подобное существование. В своей гордости госпожа с Шестой линии ни за что не признается, что одинока: скорее уверенно улыбнется, упрекнув обвинителя в чрезмерной чувствительности. А сама — наверняка утрет невольно проступившую слезу по утраченному, не свершившемуся счастью…» Разве об этом ей хотелось писать? О том, как больно быть одинокой женщиной? В истории недоставало пряного духа заслуженного отмщения. У дамы просто обязано было быть какое-то оружие, способное защитить от мужского вероломства. Ум вполне подходил на его роль, но кто бы при Дворе поверил в такую небылицу? Если бы Такако написала историю о том, как вдовствующая миясудокоро перехитрила самого Гэндзи и, расставшись с ним, наказала его за неверность, ее бы сочли неправдоподобной. Тушь медленно засыхала, темнела пятнами в тех местах, где кисть Такако останавливалась дольше, чем-то было необходимо. Что бы сделала она сама, окажись на месте миясудокоро? Просто продолжила бы жить дальше, не придав значения произошедшему. Люди постоянно расстаются. Любовь всегда остывает. Но читатели ждали поучительной истории, почти сказочной. А Гэндзи, по всеобщему мнению, был идеальным кавалером, лишенных отрицательных качеств. И как Такако ни пыталась подчеркнуть его гнилую сущность, прямо бросая публике в лицо его грехи, в умах читателей ее герой жил своей собственной жизнью — не имевшей ничего общего с историей, которую она создавала. Ее принц был предателем, изменником, сластолюбцем. Для всех прочих он был заботливым, преданным и верным. Может, потому и Митинага считал, что был близок к рожденному на свитках моногатари образу: он всегда жил под маской. Для Двора было одно лицо, для прочих — иное. Иногда Такако отчаянно хотелось сорвать эту маску с величайшего придворного лжеца. Но она всегда прислушивалась к зову разума: никому не было бы дела до этого разоблачения. Более того — ей никто бы не поверил. Или, по крайней мере, все сделали бы вид, что не верят. Отложив кисть на край тушечницы, Такако вышла из комнаты, туда, где край энгавы купался в лучах луны, выглянувшей украдкой из-за туч. Сколько раз ей доводилось видеть эту луну — а она каждую ночь была не похожа на себя прежнюю. В родительском доме она походила на драгоценный камень, отполированный морскими волнами. В покоях ее дочери, когда та была больна — на дурной глаз ёкая. Теперь луна больше всего напоминала Такако выбеленное лицо покойницы, окутанной саваном непривычного, густо-синего с серым оттенка. Луна словно следила за Такако, насмехаясь. Вон виднелись ее сероватые губы, а вон — туман аккуратно намеченных бровей. Как же трудно писалась моногатари в такие ночи, когда Такако не знала покоя, когда в голову ее лезли только приземленные, личные проблемы. — Мне казалось, ты работаешь. — послышался откуда-то из сада голос Митинаги. Вот уж кто бы порицал за праздность — глубокой ночью слоняться по собственному двору, думалось Такако, было не лучшим занятием для мужчины такого высокого статуса. Натянув презрительную, но вежливую улыбку, она поспешила ответить: — Я спрашивала совета у луны, только и всего. Митинага отозвался тихим смешком. Он не сразу показался на глаза Такако, видимо, придумывая, как бы появиться поэффектнее. Жмурясь на луну, он прикрывал глаза раскрытым веером, как будто ее сияние обжигало ему взгляд: — И что же говорит тебе твоя луна? Изобразив задумчивость, Такако отвернула лицо, чтобы скрыть исказившую его гримасу. Показывать слабость перед лицом невыносимо неприятным человеком было бы настоящим позором, так что ответ ее прозвучал спустя несколько минут: — Она говорит, что хочет, чтобы история, которую я сейчас пишу, была особенной. Медленно приближаясь, Митинага не спускал глаз с Такако: ей даже стало смешно — не упадет ли он, заглядевшись, но не смотря под ноги? Не упал, напротив, не стесняясь, остановился у самой энгавы, оказываясь далеко внизу. Такако не могла не насладиться возможностью смотреть на Митинагу свысока — так что скрыть эту злорадную радость было трудно. — О чем она? — с интересом спросил Митинага, пристально глядя прямо в лицо Такако. Не растерявшись, она легко и непринужденно смотрела в ответ — готова подавить любые нападки одним только взглядом: — О том, что сильная и умная женщина, сломленная любовью, может впоследствии стать демоном во плоти. Неожиданно Митинага ухмыльнулся — то ли ехидно, то ли с какой-то скрытой тоской. Опустив взгляд, он вдруг протянул Такако руку: — Ты правда так сильно меня ненавидишь? Руки Такако не приняла — только отвернулась, переводя взгляд на темневшие поодаль кроны выстриженных деревьев: — А вы — правда полагаете, что я вообще думаю о вас? Послышался шорох: это Митинага медленно опустил руку, кажется, не ожидая, что Такако ответит так холодно. Негромко хмыкнув, он обернулся, чтобы проводить взглядом ускользающую прочь — за завесу облаков — луну: — Ты пишешь обо мне. Но почему-то мне кажется, что я должен не почитать это за великую честь, а читать между строк. Признайся, ты презираешь меня, но это — единственное, что ты можешь мне сделать: оставить обо мне дурную память потомкам. Пришла очередь Такако глухо и немного зловеще просмеяться в рукав. Она все-таки спустилась с энгавы, пусть и без чужой помощи. Стоя почти вровень с Митинагой, она растянула губы в издевательски-спокойную улыбку: — Ошибаетесь. Я пишу о худшем из мужчин. Я пишу о лучшем из мужчин. Я пишу о том, что в мире за идеалы принимают то, что прекрасно внешне, но гнилостно внутри. А сейчас я пишу о лучшей из женщин. Чуть прищурившись, Митинага проглотил оскорбление и, старательно скрывая злость, ответил: — Я рад, что ты не ударилась в составление хвалебной автобиографии. Просто глядя друг другу в глаза, они так и простояли с минуту, соревнуясь в давлении одним только взглядом. Наконец, Митинага сдался и отвернулся: — Ты невыносима. Не удивительно, что ты одинока. Рука Такако дрогнула: она готова была ударить Митинагу по лицу, как зарвавшегося мальчишку, но сдержалась, зная, что он лишь провоцирует ее. — Я не одинока, — улыбнулась Такако, отрицательно качнув головой: — У меня есть моя моногатари. Повисла тишина — и, казалось бы, стоило было прервать бессмысленную перепалку, но Митинага вдруг задумался о чем, то, пристально вглядываясь в узоры на верхнем хитоэ Такако: — Тебе дивно идет темно-лиловый. Сменив гнев на милость, ставя дипломатическую точку на негласном перемирии, Такако бесстрастно кивнула: — Я знаю. Работа над главой так и не шла: несколько раз Такако переписывала рукопись с нуля, вымарывала целые пассажи, так и оставаясь недовольной вложенной в моногатари мыслью. Образ мстительной миясудокоро так и не рождался, она словно ускользала от Такако, подбрасывая ей идеи о продолжении своей истории, но не давая ни малейшего намека ни на свое прошлое, ни на подробности своей встречи с Гэндзи. То она получалась слишком загадочной, то, напротив, слишком самовлюбленной и не в меру эстетствующей особой. С каждой новой строкой Такако убеждалась, что создать на страницах книги образ идеальной, сильной и мудрой женщины ей было не под силу. Снова из-под кисти выплывала вязь совсем не нравившихся Такако слов: «Миясудокоро до крови кусала губы в злости: сколько раз она зарекалась доверяться клятвам, что разбрасывают мужчины, и вот — она оказалась обманутой. Разве не была она умна? Разве не была красива? Краткие ночные часы, которые проводил в ее покоях Гэндзи, таяли, как роса поутру. И вот он совсем перестал заезжать к миясудокоро, словно и сам Гэндзи был просто мимолетным сном или мечтой. Горечь отравляла ядом чуткое сердце миясудокоро. Она, отвыкшая от жестоких нравов Двора, стала жертвой насмешек известных сплетников. Некогда ее ставили в пример иным дамам, называя образчиком высокой скорби и благочестия, теперь же ее за глаза прозвали шлюхой с Шестой линии, ведьмой, околдовавшей юного принца.» Очередной вариант главы через мгновение ока уже поедало яркое пламя. Со вздохом, подпирая подбородок кулаком, Такако наблюдала, как бумага сворачивается в бесформенный истлевший до пепла комок. Нет, миясудокоро была так жестка, что не прогибалась даже под волю своего творца. Признавая свое полное поражение в битве воль против собственного создания, Такако развернула перед собой чистый свиток и принялась писать: «В те дни, когда Гэндзи тайно посещал некую особу, жившую на Шестой линии, он как-то раз, возвращаясь из Дворца, решил навестить свою кормилицу Дайни, которая занемогла тяжкой болезнью и приняла постриг…» Такако решила: пусть ее миясудокоро останется тайной для всех. Одна она, творец и автор, будет знать, каким глубоким и непостижимым задумывался образ ее героини. Идеальная, сильная женщина непостижима ни для кого — пусть она останется за пределами ее моногатари. Ведь в волшебной сказке не место реальности. Дочитав свеженаписанную главу, Такако мягко улыбнулась: как всегда, ее творение имело огромный успех, и теперь-то история девушки Югао, погубленной мстительным икирё, будет долго занимать умы придворных дам и кавалеров. Бережно сворачивая свиток, Такако гладила его с той нежностью, с какой, наверное, не ласкала и собственную дочь. Украдкой наблюдавший за ней Митинага язвительно фыркнул: — Ты так и не написала об идеальной женщине. Такако качнула головой, чем стала сама напоминать лукавую нечисть, принявшую облик придворной дамы: — Почему же? Для Гэндзи Югао была идеалом. С трудно скрываемой досадой, Митинага поморщился: Такако молча порадовалась его растерянности, но потерпела, пока тот не нашелся, что ответить: — Для Гэндзи идеалом была бы совсем другая женщина. Коротко просмеявшись, Такако прикрыла губы кончиками пальцев: — Потому-то вы и не Гэндзи. Маленькая победа была засчитана. Но все же Такако знала: это лишь ничтожнейший ход в долгом сражении ума и страсти. Причем, ее собственных.