Мне бы туда, где донце Укрылось лазурной водой, Туда, где восходит солнце, Туда, где найду я покой.
Блокнота под рукой не было — остался в рюкзаке, дома у Чайки, — и она, выхватив мобильник, торопливо вбила пришедшие строчки в «заметки», чертыхаясь от того, что на экране почти ничего не видно из-за яркого солнца. Не успела она дописать последнее слово, как от общего гула отделились звуки бьющих о кровлю подошв, и раздался счастливый задыхающийся голос Хель: — Эй, Пелагейка! Посмотри, что мы нашли! Пойдём скорей! — Сейчас, — пробормотала Пелагейка, не в силах мгновенно переключиться, но капризная муза уже улетела, и она сунула телефон в карман и потрясла головой. — Там у Этель фотоаппарат зеркальный, и мы нашли охренительное место, фоткаться сейчас будем! Пошли! — звала Хель, подпрыгивая от нетерпения. — Иду, иду! — окончательно вернувшись в реальность, откликнулась Пелагейка и припустила вслед за приятельницей к проходу внутрь дома. На краю крыши кипела работа. Несколько парней что-то вкручивали, вбивали, натягивали бесчисленные толстые верёвки, бурно обсуждая рабочий процесс. Хель, не глядя на них, сбежала по лестнице вниз на этаж, и Пелагейка последовала за ней, туда, откуда доносились неясные вопли на разные голоса. Промчавшись через замусоренную комнату, изрисованную граффити, Хель остановилась в дверном проёме и сделала такой жест, будто откидывает занавеску. Пелагейка подошла, вслушиваясь в эхо своих шагов, гулко разносящееся по пустой бетонной коробке и вплетающееся в отголоски воплей… и остолбенела от восхищения открывшейся фантасмагорией. Всю комнату наполняли телефоны и их части, они утекали в следующий дверной проём, образовывали холмы и овраги, кое-где телефонные горы доставали до потолка. Бесконечные грязно-белые, желтоватые и тёмно-зелёные трубки, витые шнуры, наборные диски и плоские пирамиды аппаратов, перемежаемые непонятными деталями, валялись повсюду. В этом телефонном море копошились человек девять — они перемещались так быстро, что сосчитать их не представлялось возможным. Парни и девушки, хохоча, визжа и выкрикивая что-то нечленораздельное, зарывались в телефоны, словно кроты, совершали восхождение на обваливающиеся горы, швыряли вверх трубки, опутывали друг друга шнурами, висли один на другом и сцеплялись в шутливых потасовках. Всё это производило впечатление вечеринки в сумасшедшем доме. Пелагейке довелось однажды смотреть спектакль про еврея-алкоголика, попавшего в психушку и устроившего там дебош при помощи ловко украденной канистры спирта… Так вот режиссёр наверняка вдохновлялся зрелищем вроде того, что сейчас представилось ей. Единственным более-менее адекватным человеком в этой вакханалии казалась фриковатого вида субтильная девчонка со здоровенным фотоаппаратом на шее, чьи торчащие в разные стороны волосы радовали глаз кислотными цветами. Она стояла у стены, не выпуская из рук камеру размером с собственную голову, и непрерывно снимала, то опускаясь на корточки, то вытягиваясь вверх. На вошедших она не обратила никакого внимания, и Хель потянула Пелагейку к телефонам, выдёргивая её из восторженного оцепенения, как морковку из грядки. Однако, едва придя в себя, она отпрянула, скованная смущением. Не могла она вот так вот запросто, ни с того ни с сего, присоединиться к общему безумию, да ещё и под прицелом объектива. Ладно бы здесь были только братья и старые знакомые, но ведь то тут, то там из телефонных завалов выныривали совершенно чужие и, кажется, довольно взрослые люди… — Ты чего? — Хель дёрнула её за руку, видно, ей не терпелось бултыхнуться вон в ту пластмассовую кучу у дальнего угла, откуда приветственно махал трубками Матвей. — Я пойду лучше наверху посижу, — шепнула Пелагейка, пытаясь вырваться из цепких пальцев спутницы, но та была неумолима: — Какое «наверху»? Когда ещё у тебя будет возможность искупаться в телефонах и получить фотки от самой Этель? — недоумевала Хель. — У меня не то настроение, чтобы тут беситься. — Во время спора обе не прекращали изображать Тяни-Толкая, и результат был закономерен: Пелагейка не успела отразить очередной рывок, в который Хель вложила всю свою мощь, и обе, потеряв равновесие, со сдавленным визгом повалились в гору аппаратов. — Молодцы! — одобрительно проорала растрёпанная Этель, не прекращая щёлкать нацеленным на них фотоаппаратом. — Повторить сможете? И тут, несмотря на предельно глупое положение, ушибленный локоть и давешнее смущение, Пелагейке вдруг ни с того ни с сего стало весело и легко. Ну раз уж упала в эти телефоны, то не вставать же теперь и не уходить с видом оскорблённой невинности? Она выхватила из кучи белый витой провод и с боевым кличем принялась наматывать его на бордовые «мартинсы» приятельницы. Та начала было брыкаться, но тут подполз Матвей и схватил её за руки, которые с шумом вынырнувший из аппаратов загорелый блондин немедленно начал связывать таким же шнуром, и через две минуты Хель уже напоминала жертву крупного паука, а Пелагейку увлечённо закапывала в телефоны девчонка с двумя толстыми французскими косами на голове… На следующий час она забыла обо всём. Фриковатая Этель оказалась классным фотографом, а чудаки — теми ещё выдумщиками. Они отсняли кучу фоток в «телефонной» комнате: зарывались в горы, швыряли аппараты над головой, обвивались шнурами, всей толпой тянули трубки к одному человеку, изображавшему несусветный ужас, делали вид, будто говорят друг с другом, сидя впритык, — а потом веселье было прервано парнями, сообщившими, что подготовка к прыгам окончена. Пелагейка так до конца и не решила, будет она прыгать или нет. У неё не было никакого особого страха высоты, выходящего за рамки обычного человеческого инстинкта самосохранения, но одно дело — смотреть вниз с края крыши, а шагнуть оттуда в пустоту — совсем, совсем другое. К тому же бывают ведь аварии и в огромных парках развлечений — что уж говорить об этой системе из верёвок, навязанной при ней несколькими парнями? Да и вообще, на экстрим её никогда не тянуло. Другое дело — сидеть на крыше, любоваться городом с высоты, греться на солнышке… И в то же время не каждому человеку и не каждый день выпадает возможность бесплатно, по дружбе, совершить то, за что другие вываливают по тысяче деревянных. До жути интересно, как это — спрыгнуть и пролететь несколько метров в свободном падении? А ещё… Как уважать себя, как смотреть в глаза братьям, если она уйдёт отсюда, так и не решившись? И для того ли она покинула дом и отправилась в дальние странствия, чтобы трусливо убегать от приключений, поджав хвост?.. Народу на крыше заметно прибавилось: пришли «коммы» — те, кто будет прыгать за деньги, цивильного вида молодые люди. Высокий блондинистый парень в очках, с бритым безвольным подбородком, вызвался первопроходцем. С замиранием сердца Пелагейка наблюдала, как он подходит к выдающемуся за пределы прямоугольной крыши «мостику», будто специально созданному для того, чтобы удобнее было разбегаться, как, переступая длинными худыми ногами, влезает в матерчатое нечто, больше всего напоминающее пояс верности, как двое крепких парней споро затягивают на нём этот пояс, пропуская дополнительные ремешки под ягодицами, как крест-накрест обматывают ремнями спину, как застёгивают под подбородком лёгкий белый шлем (сразу вспомнился Дельфинов, чёрный, тяжёлый)… — Ну как? Будешь прыгать? — Шуа опустился рядом на выцветший рубероид, по своему обыкновению вытянув одну ногу, а вторую согнув в колене, и закурил. Пелагейка тоже потянулась за сигаретами, но не успела открыть пачку, как раздался ликующий рёв нескольких десятков глоток, и, подняв голову, она увидела, как содрогнулись две толстые верёвки, параллельно друг другу натянутые наискосок к земле, а парня на крыше уже не было. Первый пошёл. Она облокотилась на невысокий кирпичный бортик, не обращая внимания на впившиеся в руки острые крошки. Блондин, вопя что-то победное, тихонько сползал вниз, покачиваясь на хитрой конструкции из параллельных верёвок, а на земле его уже приготовился ловить специальный отряд деловитых парней. — Не знаю, — вздохнула она и чиркнула зажигалкой, задумчиво поднимая голову к небу. — А ты? — Буду, конечно. Ты, если надумаешь, не переживай, я тебе разрешение написал. — Какое разрешение? — От родителей. Ты ж несовершеннолетняя, кто тебя так прыгать пустит? А тут всё чин чинарём, разрешение от мамы. — Ну, спасибо, мам, — хмыкнула слегка офигевшая от такого поворота событий Пелагейка. Её настоящая мама за прошедший месяц позвонила один раз, поинтересовалась, долго ли ещё она планирует сидеть на шее у подруги (уходя, она соврала отчиму, что переезжает к подруге), не вышла ли ещё замуж и не собирается ли домой. Услышав «Долго. Нет. Нет», мать, кажется, вздохнула с облегчением и положила трубку. — Пожалуйста, доченька, — Шуа громко чмокнул её в щёку, обдав запахами сигаретного дыма, травы и хлеба. Честно говоря, такая мама ей нравилась больше. Тем временем на «мостике» начали экипировать следующую клиентку. Ею оказалась полная девушка с невероятно густыми каштановыми волосами. Её так же, как раньше парня, вдели в пояс, обмотали ремнями и снабдили шлемом, и Пелагейка преисполнилась решимости в этот раз не проглядеть ключевой момент. Уже в полном снаряжении, девушка медленно отошла назад, к кирпичной стене надстройки. Справа, у края «мостика», стоял жилистый бритый налысо парень, подняв верёвку-пуповину, крепящуюся к девушкиной обвязке и уходящую другим концом вниз. — Три-четыре! — сама себе скомандовала пышка густым контральто, пригнулась, тяжело пробежала несколько шагов и, оттолкнувшись от края «мостика», молча скрылась из виду, и тут же бритый кинул верёвку вслед за ней, а два троса, прикреплённые к двум наискосок натянутым книзу верёвкам наподобие троллейбусных рожек, поехали вниз. Пелагейка мигом перегнулась через бортик и увидела, как толстушку швырнуло вверх — Чайка объясняла, что так бывает, когда кончается свободное падение и натягиваются эластичные верёвки. Попрыгав немного мячиком со всё уменьшающейся амплитудой, девушка наконец, тихонько раскачиваясь, поехала по диагонали вниз, в приветливые объятия наземного отряда. Со стороны это всё выглядело совершенно не страшно, но Пелагейка предполагала, что где-то кроется подвох. — Тебе не страшно? — повернулась она к Шуа. — Страшновато, — улыбнулся он, — но это же не повод отказываться от нового опыта? Пелагейка задумчиво кивнула и продолжила наблюдать за прыжками. Дальше «коммы» повалили нескончаемой чередой. Аттракцион был поставлен на поток: ребята знай себе запускали вниз всё новых и новых любителей острых ощущений. Некоторые прыгали молча, другие орали как потерпевшие, одни шагали с крыши солдатиком, вторые разбегались, кто-то подолгу мялся на краю в нерешительности, кто-то сигал вниз головой, но в целом всё было довольно однообразно, и, когда прибежала Чайка и позвала на очередную фотосессию, Пелагейка без сожаления покинула крышу. На этот раз на четвёртом этаже заброшки обнаружился склад таблеток. Бело-синие и бело-зелёные пилюли живописно валялись на пыльном полу горстками, горстями и горстищами. Искупаться в них, пожалуй, не вышло бы — всё-таки капсулы поменьше телефонов будут, — но вот в самом что ни на есть буквальном смысле закинуться таблетками — запросто. Чем весёлая компания без долгих раздумий и занялась, корча страшные рожи и издавая невообразимые звуки. В процессе одна девушка нашла игрушечную пальму, у второй с собой оказалась связка бананов, у третьей — яркий леопардовый плед, и тут уж веселье развернулось на полную катушку. Все радостно махали пальмой, швырялись пилюлями, прыгали с повязанным на шею наподобие супергеройского плаща пледом, ели бананы и «говорили» по телефонам, а Этель это всё добросовестно снимала. Потом начали есть телефоны и говорить по бананам, запелёнывая друг друга в плед и разводя костры из таблеток, а потом кончились «коммы», и ребята, перекурив, позвали на крышу друзей. Тем прыгать явно было не впервой, и они отрывались, как могли. Одного парня притачали к стулу и сбросили вместе с ним, и он опустился на землю со всем возможным комфортом. Другая девчонка прыгнула с зажатой между ног шваброй в лучших традициях ведьмы-Маргариты. Третий любитель экстрима попросил, чтобы его отправили в полёт мощным пинком, что его товарищи с удовольствием и проделали. Четвёртая возжелала ножную обвязку и весело болталась на верёвках вниз головой. Этель, оттолкнувшись от рубероида, прокрутила красивое сальто. Следующим к краю крыши подошёл Шуа. Не успел он взяться за «пояс верности», как с ним рядом оказался Матвей, возле которого держалась верная Хель. — Ты уверен, что тебе стоит прыгать? — поинтересовался Матвей. — Конечно, почему нет? — поднял к нему голову Шуа. — Возьми с собой ингалятор, в карман положи, — Матвей снял свой маленький рюкзак с неизменной аптечкой. — Ингалятор? — нахмурился бритоголовый парень, стоявший у края, и сделал шаг к братьям. — У тебя что, астма? — Давно в ремиссии, — проговорил Шуа. Крылья его тонкого носа подрагивали. От Пелагейки не укрылся взгляд, который при этих словах бросил на него Матвей: не то осуждающий, не то болезненный. — Слушай, прости, но тебе нельзя, — покачал головой другой парень из команды, совсем молодой, со скуластым курносым лицом. — Однозначное противопоказание по технике безопасности. Шуа помолчал несколько секунд, затем тихо сказал: — Хорошо, я понял. Он положил пояс на рубероид, повернулся и скрылся в дверном проёме, расположенном в квадратной надстройке высотой с этаж. Матвей выхватил из кармана пачку «Винстона», выдернул сигарету, попутно уронив ещё две, и быстро отошёл за надстройку, щёлкая зажигалкой. Хель подняла упавшие сигареты и поспешила за ним. Пелагейка уже бежала к проёму. — Шуа! — крикнула она, сбегая по лестнице, и эхо гулко разнесло её голос. — Я здесь, — послышалось с предпоследнего этажа, и она нырнула во входную арку. Шуа сидел в углу прямо на бетоне, дымя сигаретой. Пелагейка опустилась рядом и обняла его за плечи, тревожно вглядываясь в его лицо. Он коротко улыбнулся ей краешком рта. — Мне очень жаль, — выговорила она. — Ничего, — усмехнулся он и затянулся. — Переживу. — Я думала, ты кого угодно можешь уговорить… — Если б мог, то я уже давно был бы миллионером и сейчас пил бы пина-коладу где-нибудь на Бали, — хмыкнул Шуа. — К тому же постараться имеет смысл, если для кого-то. А для себя?.. — Мне жаль, — повторила она, гладя его по мягким золотистым кудрям. — Всё в порядке, — он обнял её в ответ и прижался лбом к её виску. — Ты прыгни и за меня тоже, ладно? — Ладно, — пообещала она, не успев подумать. — Я тут полазаю по заброшке, посмотрю, что ещё здесь есть, — он бросил окурок и поднялся на ноги, и Пелагейке ничего не оставалось, кроме как вернуться на крышу. Едва выглянув из проёма, она увидела, как Матвей с Хель, примотанные друг к другу двойной обвязкой, обнимаются на самом краю. В следующий миг брат приподнял Хель и шагнул в пустоту. Пелагейка подскочила к кирпичному бортику и нагнулась. Парочка, болтаясь на верёвках, самозабвенно целовалась. Она отошла в сторону, на своё прежнее место, с которого удобно было наблюдать за мостиком, села на прогретый рубероид и закурила. Стало бы ей легче решиться на такой шаг, если бы был рядом любимый человек? «Я к нему поднимусь в небо, я за ним упаду в пропасть…» Почему-то именно эта песня с самого детства крутилась у неё в голове, если ей случалось в кого-нибудь влюбиться, сколько она ни стыдила себя за такую попсу. Правда, этим кем-нибудь чаще всего оказывался объект максимально неподходящий. Например, актёр или певец. У которого внуки старше неё. Отлично, если ещё и умерший лет пять назад… Сигаретный дым рассеивался в прозрачном голубом воздухе. Почти все одноклассницы уже с кем-то встречались. Некоторые — даже со взрослыми парнями, студентами, а не с прыщавыми ровесниками. А ей мальчик в последний раз портфель из школы нёс в третьем классе. Может быть, теперь, когда она кочует с вольными хиппи, что-то изменится? Или дело в ней самой, и вне зависимости от окружения взаимной любви ей познать не суждено? Вспомнился вдруг быстроглазый Ларри из Кочегарска, с которым она танцевала под дождём. Убежала, испугалась того, что ощутила где-то в глубине своего существа. А если бы осталась? Если бы села не к друзьям, а с ним, когда начали играть музыку? Может, он и не ушёл бы на рассвете, пока все спали. Даже его лицо уже растаяло в памяти, растворилось, словно дым…Хлещет шквалистый ветер. Солнце в коконе туч. И не о кого согреться, И не пробьётся луч. Что-то вроде тревоги, Горький дым сигарет. Сердце просит дороги На юг, на восток, на рассвет… Мне бы туда, где донце Укрылось лазурной водой, Туда, где восходит солнце, Туда, где найду я покой.
Вот вроде и закончила наконец это многострадальное стихотворение, начатое чёрт знает когда, а чего-то всё-таки не хватало. Тактильные ощущения в нём были, и обоняние, и вкус, и зрение. А вот звуков недоставало. Только каких? Шума моря? Свиста ветра? Шороха листьев? Может быть. Или… Пелагейка закрыла глаза, медленно проговаривая про себя каждое слово получившегося творения. Не хватает дороги. Ведь начинала она писать в порыве тоски именно по дороге, море пришло уже после, а тема пути как-то сама собой отодвинулась на второй план. Наверное, потому, что к этому моменту она уже познала автостоп. Какие звуки ассоциируются с дальней дорогой? Конечно, в первую очередь поезда, они с мамой всегда ездили на поезде. Машины, как же без них. И ещё… Совсем недавно ей открылось ещё одно.Стук ли тяжёлых вагонов, Рёв ли стального коня, Рокот ли автомоторов, Лишь вы спасёте меня.
И этот куплет должен быть предпоследним, перед морем. Вот теперь всё правильно, закончено и гармонично. Пелагейка вытянулась на тёплом рубероиде во весь рост, торжествуя. Рождение нового стиха — всегда событие. Никогда она не понимала поэтов, небрежно бросающих, что не помнят, сколько у них произведений, и тем более не знают их наизусть. Для неё каждое стихотворение было любимым детищем, выношенным, в мучениях произведённым на свет, взлелеянным. Любое из них она хоть в бессознательном состоянии могла прочесть, ни разу не запнувшись. — Пелагейка-а! — крик прорезал плотный горячий воздух, и она рывком села, оглядываясь в поисках Хель — голос принадлежал именно ей. Приятельница неслась к ней во весь опор. — Как же это охуенно! — Я тебя послушаю, когда ты одна прыгнешь, — Пелагейка попыталась скептически изогнуть одну бровь, правда, вышло, надо полагать, не очень. — Здрассьте, — Хель плюхнулась рядом и вынула сигареты. — Я ж прыгнула, пока ты тут медитировала. — Ну и как тебе? — Как будто самоубийство, — произнесла Хель, глядя на свои пальцы с чёрным маникюром, сжимающие сигарету, — только я не умерла. — Хм, — выдавила Пелагейка, не зная, что сказать. — Я хотела зимой, когда меня первый парень бросил, с крыши прыгнуть, — Хель подняла на неё увеличенные линзами очков карие глаза, обрамлённые густыми стрелками гранатового цвета. — Не знаю, как удержалась, а весной полегче стало. Оказывается, и Хель не всегда была счастлива в любви… — Ты всё время о смерти, — осторожно проговорила Пелагейка, — и имя у тебя такое… — Да, — с готовностью кивнула приятельница, — вот знаешь, в психоанализе есть термины «либидо» — энергия, влечение к жизни, созиданию, если упрощённо, — и есть «мортидо», влечение к смерти, разрушению. Вот я — человек-мортидо. Меня больше всего интересуют опасности, ужасы, виды смерти, я всю жизнь их отмечаю и изучаю. Я бы, может, стала судмедэкспертом, но у меня и с химией, и с иностранными языками, и с работоспособностью плоховато для меда. Вот Матс так интересно рассказывает… — Мортидо? — Пелагейка впервые слышала это слово. — И когда у тебя это началось? — Она осознала, что ведёт речь словно о болезни, и быстро добавила, не желая обидеть Хель: — Была какая-то причина? — С раннего детства, — просто ответила та и затушила окурок. — Возможно, сыграло роль влияние бабушки, которая меня воспитывала почти до школы, пока родители работали. Она сама всего боялась… Знаешь, она была как Стивен Кинг — в любой ситуации, даже самой светлой и невинной, видела ужас, страдания и смерть. Я в детстве очень боялась пожара, потому что она всё время мне говорила: «Вот замкнёт проводку, и дом наш сгорит, и мы сгорим»… Когда мы с ней ходили гулять, мы всегда шли смотреть на сгоревший дом на нашей улице, и обсуждали, какой страшный был пожар, как горели люди… А ещё я боялась, что меня украдут, и когда перед прогулкой меня первой одевали и отправляли на улицу, я спиной подпирала калитку, чтобы её не открыли. А если папа ненадолго оставлял меня одну в машине, я притворялась мёртвой, потому что кому придёт в голову угонять машину с мёртвым ребёнком? — Хель нервно хихикнула и отковырнула заусенец. — Оригинальная у тебя была бабушка, — выдавила Пелагейка, потрясённо глядя, как она облизывает окровавленный палец. — Ага. А ещё у нас была весёлая игра под названием «Смерть пришла». Я забегала в комнату, завывая: «Смерть пришла!», и бабушка тут же изображала, что умирает. Это началось после того, как она мне объясняла, что смерть никто никогда не видел — как только она приходит, человек моментально умирает. Знаешь, — тихо сказала Хель, помолчав немного, — она умерла в прошлом году. А я всё думаю: успела она увидеть свою смерть?.. Пелагейка судорожно закурила, невольно всматриваясь в рыжую шевелюру приятельницы в поисках седых волосков. Выходит, её собственная семья была ещё вполне нормальной. Подумаешь — развод родителей, отчим, сложные отношения с мамой… По крайней мере, в детстве она играла в магазин и в дочки-матери, а не в смерть. — Загрузила я тебя, да? — подняла голову Хель. — В общем, рекомендую прыгнуть, интересно, что ты почувствуешь. А я пойду Матса найду. — Ничего страшного, — сказала Пелагейка ей в спину, внутренне передёрнувшись от стрёмной переделки имени Матвея. — Мне нравится слушать людей. Хель обернулась с благодарной улыбкой и затерялась в толпе людей у мостика, а Пелагейка осталась смотреть на медленно тлеющую в руке сигарету. На неё, словно туча, надвинулось вязкое предчувствие, что прыжок неизбежен. Потому что больше откладывать нет причин — заброшка обследована, фотографии сделаны, стихотворение дописано. Потому что Шуа написал разрешение (Аннушка разлила масло, блин…), а она пообещала Шуа. Потому что она, Пелагейка, месяц назад впервые в жизни решилась на отчаянный поступок именно для того, чтобы попробовать на прочность этот мир и себя заодно. Если рассматривать эти аргументы с позиций логики и здравого смысла, они, конечно, были смешны, но при малейшей попытке встать на эти позиции что-то внутри отчаянно протестовало. Казалось, если она отмахнётся от этих неясных ощущений, случится… Ну, пусть не беда, но что-нибудь да случится. Что-то пойдёт не так. Судьба обидится за отвергнутое предложение, и больше чудес не будет. Вот только надо бы найти Шуа перед прыжком, он обязательно скажет что-нибудь, от чего страх отодвинется, согреет глазами… Пелагейка решительно направилась к надстройке с дверным проёмом, но, когда до выхода оставалась пара шагов, страшноватого вида рыжий верзила, смахивающий на недружелюбного бабуина, который отирался у стены, окликнул её: — Будешь прыгать? Пелагейка переглотнула и повела глазами, машинально ища пути отступления, но тут же, устыдившись, встретилась с ним взглядом и храбро заявила: — Буду, только не сейчас. — А чё не сейчас-то? — осведомился «бабуин». Пелагейка попыталась было разглядеть у него рот за рыжими кущами бороды и усов, но потерпела фиаско и растерянно пробормотала: — Я не готова ещё… — Пока обвязывать будем, подготовишься, — без тени сомнений заявил детина. — У нас система простаивает, прыгать некому. Есть вон ещё одна новенькая, но она трясётся всё, курит, воду глотает, так что давай ты. Что ж это, она тут ещё не самая трусливая, получается?.. Нет, не о том мысли, не о том. Нельзя же и вправду вот так вот прямо сейчас взять и прыгнуть! Не подготовившись, не настроившись, не поговорив с братом, не рассмотрев процесс вблизи, не вдохнув одного воздуха с «летунами»… А с другой стороны, начнёшь рассусоливать — и страх выползет из укрытия, обхватит скользкими лапами, обнимет, уведёт от края, задушит решимость… Пока она колебалась, команда, очевидно, приняла молчание за знак согласия, и не успела Пелагейка пикнуть, как её бёдра уже были плотно охвачены толстым поясом, на плечах лежали тяжёлые ремни, и двое парней деловито затягивали на этом всём бесчисленные верёвки. Она даже что-то вроде облегчения испытала: ну вот всё и решили за неё, теперь осталось только покориться судьбе. Но тут же новой волной накатил ледяной страх, даже мурашки на плечах высыпали, несмотря на жару. — Покурить можно? — хрипло выдавила Пелагейка. — Нельзя рядом с оборудованием курить, — подмигнул молодой курносый парнишка, пристёгивая к скрещению ремней на её груди толстенную «пуповину» внушительными металлическими карабинами. — Внизу уже теперь. С этими словами он водрузил ей на макушку маленький, несерьёзный по сравнению со всем остальным шлем. «Космонавт», — прозвучал в ушах у Пелагейки насмешливый голос Дельфина. Вот же ирония судьбы — сейчас она напоминала себе космонавта куда больше, чем тогда, и дело было даже не в том, что ей вот-вот предстояло совершить свой высокий полёт, а в том, что навешанные на неё верёвки и железки здорово стесняли движения и прибавляли ей по меньшей мере килограмм пять. Она и стоя-то опасалась в них запутаться, куда ж с ними ещё и прыгать?.. — Готова, — бросил рыжий верзила бритоголовому, стоявшему у края, в последний раз подёргав Пелагейкины вериги. Она с этим вердиктом была в корне несогласна, но её, как водится, никто и не спрашивал. — Смотри, — лысый привычно поднял «пуповину», одним концом пристёгнутую к ней, а вторым спускающуюся вниз, — я держу верёвку, чтобы она не запуталась и не зацепилась. Как только ты прыгнешь, я кину её вслед за тобой. Ты пролетишь в свободном падении около пяти метров, а потом тебя подхватит система из верёвок, и ты ровно съедешь на ней вниз. Когда будешь прыгать, лучше всего держаться за верёвку, но не обязательно. Если что непонятно, спрашивай. Хотя выглядел он диковато, голос был тёплым, незлым, и Пелагейка схватилась за протянутую соломинку всеми конечностями: пока она задаёт вопросы, прыгать точно не придётся. Вот только как же сухо во рту… Покурить бы или хоть воды глотнуть… Она разлепила губы, но вместо голоса из глотки вырвался жалкий придушенный сип. Кашлянув, она с немалым трудом выдавила: — А… а если я не разбегусь? — Не разбегайся, — пожал плечами бритый, терпеливо держа «пуповину», — прыгай так. — А если не оттолкнусь дос… достаточно далеко? Не ударюсь о стену? — Ты не ударишься, даже если шагнёшь солдатиком. Всё предусмотрено. — А шлем зачем? — А вдруг камешек сверху сорвётся? — А в момент, когда… верёвки натянутся… Это больно? — Нет, — парень качнул сверкающей на солнце головой, но Пелагейка ему не очень-то поверила: лосярам вроде него, может, и не больно, а вот маленькую её возьмёт и на части разрежет… На ногах, издевательски гнущихся во все стороны, будто влажный пластилин, она подошла к краю и взглянула вниз. Там высокий бурьян перемежался со строительным и промышленным мусором, а далеко впереди на уложенных на землю шинах сидели члены «наземного отряда», а с ними — ещё толпа людей… Так вот они все где, потерявшиеся после фотосессии! Вон Матвей и Хель, машут руками… При виде Хель всплыли вдруг в памяти строки из стихотворения Владимира Леви про неудавшегося самоубийцу:Котенок с крыши лапкой машет, кого-то ждет внизу толпа — кого?.. Узнать бы, сколько метров лететь и почему трясет...
Трясло и в самом деле страшно, словно под током. Она в таком состоянии рисковала естественным образом с краю рухнуть, поэтому поспешно отступила назад. — Может, всё-таки разбежишься? — предложил «бабуин», тихо стоявший неподалёку. — Или хочешь, мы тебе посчитаем? — встрял курносый. Пелагейка отчаянно замотала головой. Ей нужно было решиться на этот шаг самой, внутри себя, иначе никакие внешние воздействия не помогут — запутаются ноги, откажут силы… Их и так уже не осталось, впору заскулить и попроситься обратно… Она повела глазами вдоль линии горизонта. Зелень, крыши, далёкие шпили… А где же Спас? — В какой стороне Невский? — втянула она воздух сквозь зубы. — Там, — лысый протянул жилистую руку вправо, и она вперилась глазами туда, между двух развесистых зелёных крон. Где-то там — её Бог, тот, к которому она приходила совсем недавно. Господи, слышишь? Не оставь, помоги… Как же хочется курить, аж скулы сводит. Один шаг, Пелагейка, один шаг, и всё закончится, там, внизу, бесконечно далеко.Так что, живем?.. Нет, невозможно. Летим?.. Нет, страшно вниз лететь. Нельзя ни жить, ни умереть, осталось лишь воткнуть подкожно... Ей, Господи! Все врут безбожно. Я выхожу, любезный, встреть!..
Бросив всю душу в эту мольбу, она начала было движение к бездне, но тут же отшатнулась, всхлипывая. Слишком страшно, слишком невозможно заставить тело рвануться навстречу гибели, и щерятся, щерятся обломки кирпичей внизу… Сейчас бы туда, где светлое донце… Глядеть, как лижут камень буны тяжёлые волны… Она закрыла глаза и выпрямилась, переносясь туда, в солоноватое тепло. Свет играет в волнах, отражаясь тысячами зайчиков, а они вздымаются, плещут, зовут, манят в прохладную упругую глубину, и медуз совсем нет, толща — словно голубое стекло…Я выхожу, любезный, встреть.
Мир накренился, смазался, разбился, тело распалось на мириады атомов, а время замедлилось в десятки раз, сердце подпрыгнуло — или упало? — не понять уже, — что же это, ноги, зачем вы сделали это движение, глупые, тело, где же твой главный инстинкт… И наступила тьма. Тьма. Невесомость. Бесконечность. Нет мира. Нет тебя. Абсолютная пустота. Не создана ещё вселенная, нет земли больше, нет заброшки, только падение, которое длится уже сто миллиардов лет, и ты — песчинка, ты — космос, ты — ничто, ты — всё, ты… Крик разорвал лёгкие, когда мощный рывок разом вернул всё: собственное тело, землю, небо, силу тяжести, которая почему-то действовала в обратном направлении, стремительно унося её вверх, заброшку, деревья, солнце, людей, — первобытный рефлекторный крик ужаса перед вдруг открывшимся миром… А потом душу затопило огромное облегчение. Она сделала это. Всё кончено. Всё хорошо. Больше не нужно преодолевать себя в отчаянной борьбе. Она повисла на ремнях, не в силах даже поправить сползший на глаза шлем и снова и снова переживая опыт бытия — или небытия? — вне мироздания. Не хотелось думать, двигаться, дышать… Её поймали наземные парни, ловко выпутали из обвязки, подбежавшая Хель хлопнула по спине и сунула сигарету, Матвей проорал что-то одобрительное и дал бутылку воды, и она, отмахнувшись от чересчур навязчивой опеки, уползла на ватных конечностях в сторону бетонного фундамента чего-то недостроенного, где в конце концов и осталась отлёживаться и переживать произошедшее — вовсе не самоубийство, а второе рождение.***
Шуа смял пустую пачку от сигарет и бросил в груду мусора у стены. Как назло, разом кончились у всех, кто внизу. Можно, конечно, покричать наверх или самому сбегать, чтобы поделились, но пока не настолько хочется курить, чтобы заморачиваться, да и телефон Евстафию надо помочь найти. — Вот он! — раздался сзади торжествующий крик, и Шуа, обернувшись, увидел Евстафия с маленьким чёрным мобильником в воздетой руке. — Сильно побился? — Да вроде нет, повезло, на траву упал, — ответил тот, вертя в руках аппарат. — Сейчас проверю, не глючит ли. Шуа подошёл по высокой сухой траве к Матвею и Хель, обнимающимся, сидя на шине. И как им не жарко? Солнце шпарит не по-питерски. — Как Пелагейка? — поинтересовался он, найдя её взглядом — она лежала на бетонном фундаменте в стороне от заброшки. Она его не заметила, но он видел её прыжок и радовался за неё. — Охуевает, — лаконично отозвался Матвей. — Ничего, думаю, придёт в себя. У тебя сигарет нет? — Хотел тебя об этом спросить, — усмехнулся Шуа. — Побежали на крышу? — обратился брат к Хель, и она охотно вскочила. — Сигарет сбросьте! — крикнул Шуа им вслед, потянулся и закинул ноги на шину, усевшись по-турецки. Влажная рубашка противно липла к коже. Может, стоило бы отползти в тенёк, но так лень шевелиться. Да и прыгающих отсюда видно лучше всего. Вон, сейчас на краю какая-то девчонка трясётся, тоже боится, наверное. На Пелагейке лица не было, когда её из обвязки выпутывали, и эта туда же. Чем дольше колеблешься — тем страшнее становится. Интересно, смог бы он сам прыгнуть сразу, не мешкая? О, похоже, раскачалась, вон Лёха напрягся, готов верёвку бросить… А нет, стоит, колотится. Да, непростая работа у парней. Казалось бы — кидай себе верёвку, и всё, но им же всё время надо быть начеку, чтобы грамотно и синхронно сработать в момент прыжка. Шуа откинул жаркие пряди волос с лица и подставил его солнышку, закрывая глаза. Душный, дурманящий запах поднимался от земли плотными пластами, запах разогретой почвы и цветущих трав. В такие дни не верится, что когда-то была мёртвая, белая, ледяная зима. Сейчас всё дышит, всё живёт… Интересно, где там Матвей пропал с обещанным куревом? Он лениво разлепил одно веко. На Западном фронте перемен не наблюдалось: девушка стояла, команда бездействовала. Однако что-то во всей композиции неуловимо изменилось, сдвинулось. Неужто прыгнет? Точно. Присела, всплеснула руками и тяжело, медленно, будто нехотя оторвалась от крыши, и Лёха, пригнувшись, кинул верёвку вслед. Девушка, в отличие от Пелагейки, не издала ни звука, болтаясь на верёвках — покачалась и сползла себе к земле, не подавая признаков жизни. Её вынули из обвязки и аккуратно усадили на шину справа от Шуа, вручив ей традиционную бутылку воды. Летунья выглотала половину одним махом и повернулась к нему перекошенным лицом, и растрёпанные французские косички засияли в солнечном свете, будто нимб. — У тебя нет сигарет? — умоляюще просипела несчастная, и он покачал головой: — Ни у кого внизу нет. Друзья должны сейчас сбросить… Девчонка скорчилась на шине в позе, олицетворяющей страдание, и сердобольный Шуа уже собрался было бежать к заброшке и кричать Матвею, как вдруг от громады здания отделился долговязый парень в чёрном, с красным ирокезом на голове, и побежал к летунье. Та подняла голову… И её лицо просияло в благоговейном, почти религиозном восторге, будто само божество спустилось к ней, чтобы спасти от неминучей гибели. У неё даже руки задрожали сильней, и вообще она, похоже, готова была лишиться чувств. Парень шлёпнулся рядом со страдалицей на шину и обнял её, и она прильнула к нему, как плющ к стволу дерева. Парень погладил её по вздрагивающей спине, шепнул что-то в ухо, отчего девчонка засияла ярче правительственной мигалки, и сунул ей в рот сигарету, и всё сидел рядом и говорил что-то, улыбаясь слегка несимметричным лицом, пока она судорожно курила, смеясь, всхлипывая и прижимаясь к нему. Шуа умилённо хмыкнул и передумал стрелять у «ирокеза» сигарету — слишком уж поглощена была друг другом эта парочка, не хотелось мешать. Надо же, какие страсти бушуют прямо под боком, везёт ему в последнее время на влюблённых. Не желая заниматься вуайеризмом, он дёрнул плечом, рывком поднял себя с шины и быстро пошёл к заброшке. Где там этот Матвей с сигаретами, будь он неладен?***
Вваливаясь в квартиру, Пелагейка была уверена, что сейчас рухнет прямо в прихожей и тут же заснёт. Зато остальные были свежи и полны сил, будто и не жарились целый день под солнцем и не сигали с крыши. Даже Чайка, которая рано утром отправилась сдавать очередной экзамен, а на заброшку прискакала уже к шапочному разбору, пребывала в прекрасном расположении духа. Стянув и швырнув куда попало кеды, Пелагейка на последнем издыхании вползла в Чайкину комнату и полегла на пороге. И пусть Нева кинется на город, пусть гроба с размытого кладбища поплывут по улицам, пусть Медный Всадник соскочит с постамента, чтобы поразмяться на пару с Чёрным Псом… Её это не поднимет. Друзья разувались, шумно обмениваясь впечатлениями, причём каждый орал что-то своё, не обращая ни малейшего внимания на других. Вот лёгкие, танцующие шаги затихли в конце коридора, и послышался звук льющейся воды — Шуа пошёл мыть руки. Вот задрожал под внушительной массой пол — Матвей убрёл на кухню. В противоположном направлении прошлёпали маленькие лапки — Чайка отправилась в комнату к сестрёнке. А через неподвижную Пелагейку кто-то самым наглым образом перескочил, шумно приземлившись в комнате. — Пелагей, — в голосе Хель сквозило такое изумление, точно она гнездо динозавра обнаружила перед балконной дверью, — ты это видела? — Что «это»? — промычала Пелагейка, не открывая глаз. — Ёлку наряженную! — Видела. И ты бы увидела, если бы иногда от лобзаний отрывалась. — Ой, язва, — буркнула Хель и продолжила прерванную мысль: — Мы же можем устроить Новый год!.. — А не рановато? — скептически хмыкнула с порога Пелагейка — ещё утром календарь показывал 16 июня. Но приятельнице было уже не до неё. — Ма-а-атс! — заорала она. — Шу-уа! Ча-айка-а! — Чего, Олька? — закричал с кухни Матвей, и Пелагейка состроила гримасу отвращения. Как только не коверкают имена друг друга эти влюблённые! Хель, фонтанируя энтузиазмом, ускакала в недра квартиры, где обрисовала остальным свой замысел, и те, видимо, приняли его с воодушевлением, потому что какофония голосов стала энергичнее и громче. Пелагейка даже почти обиделась. Вот так лежишь, лежишь на пороге полутрупом, а друзьям летний Новый год дороже тебя. И всем глубоко наплевать, что ты, может, второе рождение пережила сегодня. — Устала? — раздалось прямо над ухом, и она в ужасе подскочила, едва не вмазавшись в присевшую рядом Чайку. — Что ж ты так пугаешь-то, — проворчала она, машинально проводя рукой по волосам — не встали ли дыбом. Испуг подействовал на её аморфное тело, как хороший удар дефибриллятора на остановившееся сердце, и она даже смогла без особого труда принять сидячее положение. — Мы решили Новый год отметить, — задорно улыбнулась Чайка и пошевелила круглыми пальцами на ноге. — Пойдём сейчас шампанского купим, мандаринов, оливьешечку сделаем. Ты с нами? — Да смилуйтесь вы, — взмолилась Пелагейка, с кряхтеньем пытаясь подняться. Ощущение было такое, словно ею целый день играли в футбол. — Мне бы вертикальное положение принять! — Иди под контрастный душ, — деловито посоветовала хозяйка. — Горяченьким, холодненьким обольёшься, голову помоешь, и полегчает. А мы в магазин. Пелагейка не была уверена, что прописанное лечение возымеет эффект, но, к своему немалому удивлению, ошиблась, и, когда в квартиру ввалилась увешанная пакетами гурьба, она чувствовала себя вполне сносно и даже сумела помочь на кухне, так что впятером они споро сбацали «Оливье» и накрыли поляну в Чайкиной комнате перед телевизором. Пожалуй, это был самый милый и уютный Новый год из всех, что доводилось встречать Пелагейке, и кому какое дело, что происходило это посередине лета? Наряженная ёлочка славно мигала разноцветной гирляндой в полутьме белой ночи, отбрасывая на стены причудливые узоры, и настроение было волшебное, прямо как в детстве, и примешивалась к нему спокойная гордость: она в очередной раз попробовала этот мир на прочность и осталась в выигрыше. Чайка откопала в своих завалах диск с фильмом «Один дома» и сунула его в проигрыватель, и, поедая мандарины под аккомпанемент воплей бесталанных грабителей и злорадный смех лопоухого мальчишки, Пелагейка чувствовала абсолютное, безграничное счастье. Братья и подруги были рядом, сидели на полу тесной кучкой, жевали мандарины, хихикали над фильмом, по кругу шёл вкусный малиновый кальян, а за окном простирался долгожданный Питер, в котором ей предстоит провести ещё много долгих, наполненных приключениями дней. Когда время приблизилось к полуночи, они включили на Чайкином ноутбуке запись речи президента и подготовили шампанское. С последним ударом курантов пробка оглушительно ударила в потолок, и Матвей щедро облил всех шипучей пеной, и ребята, как и было условлено, принялись названивать друзьям и радостно поздравлять их с праздником, а затем выключили телефоны и вывалились на балкон с откопанными в Чайкиных закромах бенгальскими огнями. Потом Хель хитро сверкнула глазами и жестом фокусника извлекла откуда-то упаковку презервативов, и Пелагейка уже собралась предложить ей с Матвеем удалиться в более укромное место, но подруга залихватски крикнула: — Какой же Новый год без снежков? Айда нальём воды с пеной!.. Пелагейка, к своему стыду, даже развернуть контрацептив не сумела, и ей со знанием дела помогла всё та же Хель. Они налили туда литров по пять воды из-под крана и щедро плеснули пены для ванн, после чего от души потрясли, стараясь никого не убить массивными и скользкими «снарядами». Снежки получились что надо: здоровенные, тяжёлые, да и пены вышло хоть отбавляй. Она взбилась так обильно, что презервативы, если поддерживать их снизу и не давать им растягиваться на три километра, и впрямь стали напоминать комочки снега. Их с боевым кличем пошвыряли с балкона (Шуа свой уронил прям там, так что заодно и балкон помыли, и ноги освежили), выпили ещё шампанского, поводили в комнате хоровод и, сочтя, что шалость удалась, завалились спать на неразобранных кроватях.