Клеверовый запах

Колокола звонили гулко и торжественно. Басовито, размеренно ухал большой колокол, а между его ударами выводили торопливую хрустальную мелодию колокольчики поменьше, словно прозрачный ручей тёк, огибая замшелые камни. Пелагейка сощурилась и приложила руку козырьком ко лбу, стараясь разглядеть звонаря на далёкой колокольне, но ничего, кроме ослепительно-золотого сияния купола, не увидела. — Повторное проживание после погибели, — громко, перекрывая звон, сказала Илана и прикурила сигарету. — Реинкарнация! — воскликнули хором Пелагейка и Шуа. — Легкотня, — усмехнулся он в бороду и посмотрел на Пелагейку. — Ладно, загадывай ты. Она задумалась, откапывая в памяти слова посложнее, и исподтишка огляделась в надежде подстегнуть воображение. На пыльном асфальте двора разноцветными мелками были начерчены неровные квадраты «классиков». Чуть поодаль от них что-то деловито клевали несколько толстых ленивых голубей. Одуряюще сладко пахло жёлтоватой пыльцой, высохшей кругами на месте недавних луж. Яркое солнце заливало двор, пустую детскую площадку в центре, окружающие пятиэтажки из оранжевого кирпича, отражалось от окон трёх чистеньких бело-синих милицейских машин, стоящих у крыльца, а навстречу солнцу и разливающемуся с неба звону тянулись с чахлого газона сотни жёлтых одуванчиков… Точно, газон! Вернее, газонокосилка. — Прибор, предназначенный подрезать… — бодро начала Пелагейка и запнулась. — Гильотина, — предположила Илана, выпуская облако дыма. — Плохо, — мотнула головой Пелагейка и поёрзала на рюкзаке: что-то твёрдое впивалось в бедро. — Подрезать поросль… — Секатор, — быстро сказал Шуа, — ножницы, сучкорез… — Плохо! — Пелагейка судорожно подбирала слова на букву «п», как требовала игра. — Прибор побольше, промышленный… — Что ж там за лесозаготовительная техника у тебя? — нахмурилась Илана, изящным движением головы откидывая с лица прядь сиреневых волос, но продолжить игру они не успели: из-под козырька с надписью «Милиция» по ступенькам сбежал Матвей. — Ну что? — приподнялся ему навстречу Шуа. — Пиздец, — мрачно сообщил Матвей, с размаху садясь на свой рюкзак, вытащил из нагрудного кармана тёмно-зелёной рубашки пачку сигарет и судорожно затянулся. — Завтра в первой половине дня надо опять прийти — фоторобот составлять будут. — А сегодня никак? — осторожно спросила Илана. — Никак, — вздохнул Матвей, стянул резинку с дредов и встряхнул ими. — Я просил. — А может, нафиг его, этот фоторобот? — поинтересовался Шуа, тоже закуривая. — Я сам об этом думал, но, блин, а вдруг они всё-таки найдут этого чувака? Хер с ним, с паспортом, талон мне выдали, сделаю новый. Но в рюкзаке же крючки для дредов были, канекалон наполовину заплетённый, нитки, лекарства, записная книжка… Вдруг хоть что-то получится вернуть. — Да, резонно. — Шуа потянулся, как кот. — Тогда в Москву пилить смысла нет, надо здесь ночевать. Пелагейка пригорюнилась: после трёх дней в лесу на фестивале она рассчитывала, что сегодня помоется и выспится на кровати под крышей. Матвей, видимо, это заметил: — Если хотите, езжайте втроём, я и один справлюсь, а завтра приеду. — Ну нет, — заявила Илана, сведя брови, и положила маленькую руку на плечо Матвею, — своих не бросаем. Пелагейка кивнула и взяла Матвея за руку: подруга права, блага цивилизации подождут. Бедолаге-брату и так несладко пришлось, когда после поездки в автобусе в центр города он недосчитался маленького рюкзачка с самым ценным, опрометчиво оставленного в груде вещей на задней площадке. Общими усилиями они с братьями и Иланой припомнили подозрительного субъекта, который часть пути у этой груды тёрся. Возможно, по фотороботу местной милиции и впрямь удастся его найти… — Что, вернёмся в лес? — спросила Пелагейка, стараясь не ёжиться при мысли о полчищах голодных комаров, с которыми за три дня свела самое близкое знакомство. — Это, конечно, вариант, — задумчиво протянул Матвей, запуская пальцы в корни тёмно-русых волос, — но можно попробовать законтачить с местными и какую-нибудь вписку найти. Блин, знали бы заранее — на фесте столько местных было… Пелагейка согласно вздохнула: было, да сплыло — они вчетвером покинули фестивальную поляну одними из последних. — Поиграем на шляпу, — предложил Шуа, выбив из окурка остатки горящего табака и щелчком отшвырнув его в траву, — авось, с кем и познакомимся. Узнать бы, где тут какой-нибудь Бродвей? — Пошли к церкви, — Матвей кивнул на замолчавшую колокольню. — Ага, на паперть встанем? — поднял брови Шуа. — У тебя есть другие варианты? — пожал плечами Матвей. — Колокола звонили, значит, какой-то праздник, наверняка там много народу. — Вряд ли местные неформалы ходят к обедне, — покачал золотистой головой Шуа. — Пойдём лучше к станции, либо прям там встанем, либо узнаем, где место получше. Он поднялся на ноги, нагнулся и подхватил свой потрёпанный серый рюкзак и лежащую рядом гитару в чехле. Остальные последовали его примеру. — Давай гитару, — протянул руку Матвей, застегнув на поясе ремень рюкзака. При своём почти двухметровом росте он смотрелся на фоне полуросликов-друзей, как воспитательница на прогулке с группой детсада, хихикнула про себя Пелагейка. — Да я понесу, — отмахнулся Шуа. Пелагейка подпрыгнула, чтобы рюкзак удобнее лёг на спину. Он был немного великоват, несмотря даже на то, что она максимально затянула всё, что затягивалось — лямки были рассчитаны на более широкие плечи. Впрочем, она не расстраивалась: дарёному коню в зубы не смотрят. Рюкзак, так же как и пенку, и спальник, и алюминиевую кружку, и прочее походное снаряжение, ей выдали братья, в квартире которых такого добра накопилось с лихвой. Когда до шумной, запруженной машинами станции оставалась пара сотен метров, Илана вдруг резво побежала через дорогу к белому ларьку, наполовину скрытому деревьями, бросив: — Я за сигаретами, быстро. Ждать её и впрямь пришлось недолго, и вместе с двумя пачками «Примы» она принесла хорошие новости: продавщица подсказала ей, что в километре отсюда есть сквер, где иногда играют уличные музыканты. — Это от станции направо, — объяснила Илана. — Пойдём? — Пойдём, — вздохнул Матвей, оглядывая пейзаж. Даже Пелагейка поняла, что здесь чересчур шумно: туда-сюда сновали машины, порой по железной дороге проносились электрички, беспрерывно кричал что-то невнятное громкоговоритель с платформы, наперебой вопили рекламщики, зазывая покупателей в два больших торговых центра. По дороге Шуа спросил у Пелагейки: — Хочешь поаскать? — Мне кажется, не стоит, — тут же встрял Матвей, — здесь всё-таки не Арбат, гопники там… — Можно вместе со мной, — подала голос Илана. — Ты лучше пои покрути, — произнёс Шуа, — а я буду на подхвате. — Без меня меня женили, — резюмировала Пелагейка. — Я поаскаю. Для чего я из дома сбежала, чтобы за печкой сидеть? Внутренности свело мертвящим холодом, несмотря на по-летнему пригревающее солнце. Аскать было страшно и на Арбате, не то что в этом захолустном Кочегарске. Но в самом деле, изучать жизнь по книгам с мягкого дивана можно было продолжать и дома, как все предыдущие шестнадцать лет. Не о том ли она мечтала, чтобы распробовать её вкус, запах, чтобы хватать её полными горстями, разглядывать вблизи, а не из окна на пятом этаже? Целиком, вместе с комарами, ворами, гопниками и чёрт знает кем ещё. Ведь рядом братья — такие взрослые, надёжные, всегда знающие, что делать, да и Илана, хотя всего на три года старше и килограмм на десять легче, опытнее, кажется, на добрых полвека. К тому же элементарная человеческая порядочность требовала принять посильное участие в добывании денег. Пелагейка отлично помнила, как Шуа, которому она три недели назад позвонила в слезах поздно вечером, вылетев практически в чём была из квартиры после ужасной ссоры с матерью и отчимом, без колебаний предложил ей приехать к нему и жить, сколько угодно. Как они вдвоём с Матвеем поехали с ней в её родной Дедовск несколько дней спустя, прождали два часа у школы, пока она сдаст экзамен, а потом ещё столько же возле дома, где она собирала вещи, готовые по первому звонку вмешаться, если отчим вздумает чинить ей препятствия. Как перед этим оба подтвердили, что готовы заключить с ней фиктивный брак, чтобы она приобрела полную дееспособность, о чём она в обтекаемых формулировках и сообщила отчиму. Как встретили её с кучей сумок и пакетов и гитарой наперевес, спокойно выслушали, что она сожгла за собой мосты, назвали сестрой и повторили предложение разделить с ней кров и хлеб — и в самом деле разделили. Разве могла она теперь бездействовать, глядя, как названные братья играют на шляпу и ищут вписку, а Илана крутит пои? Продавщица не обманула, и вскоре за поворотом действительно показалась широкая мощёная тропинка в тени больших деревьев. Пройдя по ней сотню метров, Матвей остановился у скамейки, снял рюкзак, достал из большого кармана на гитарном чехле сложенную оранжевую панаму, встряхнул, расправил. — Прикольная, — похвалила Илана, потрогав её. — А то! — вскинул голову Шуа. — Ты ж ещё не аскала с нами, не видела её? — Это правильная хипповская шляпа — из конопли, — сообщил Матвей, вручая Пелагейке головной убор. — Помнишь, как аскать? — Конечно, — кивнула она, стараясь усмирить забившееся где-то в горле сердце. Пока Матвей подстраивал гитару, а Илана откапывала в рюкзаке пои — яркие мячики на длинных цепочках, — Шуа положил тёплую руку Пелагейке на плечо. — Ничего не бойся, — улыбнулся он, — я буду тут, на скамейке. Ты подходи к цивилам, а я возьму на себя неформалов. Она посмотрела в его ласковые, бархатно-голубые глаза и кивнула. От его взгляда, голоса и прикосновения и в самом деле стало спокойнее, и когда Матвей заиграл выразительным минорным перебором, Пелагейка глубоко вздохнула, выпрямилась и быстро огляделась по сторонам. Людей поблизости не было, и она отошла к лавочке, на которой уже сидел Шуа.

There is a house in New Orleans They call the Rising Sun,

— запел своим глубоким баритоном Матвей. Одновременно с первым звуком, сорвавшимся с его губ, взвились в воздух, полетели, закружились пои Иланы, кажется, вовсе не связанные с её руками, управляемые одним только взглядом, замелькали оранжевым и салатовым на фоне её бирюзовых шаровар. Заглядевшись, Пелагейка чуть было не пропустила первого прохожего — пожилого дядьку с окладистой седой бородой. — Пожалуйста, поддержите музыкантов, — подлетела она к нему, улыбаясь до ушей и протягивая шляпу. Мужик поколебался мгновение, но всё же полез в карман, опустил в шляпу мятую десятку. — Большое спасибо! — присела в книксене Пелагейка, улыбаясь ещё шире. Первый же обасканный не прошёл мимо — добрый знак! С другой стороны сквера, громко болтая, приближались трое подростков в светлых рубашках, с ранцами за спиной. Для старшеклассников было рановато — когда Пелагейка в последний раз пред началом аска глянула на часы, время едва перевалило за час. У неё самой ещё месяц назад меньше семи уроков в день было только в субботу. И в то время она бы при виде подобной компании перешла на другую сторону улицы. Школьники могут вытворить всё, что угодно — обозвать, плюнуть, ударить, облапать… Колени предательски задрожали. Пелагейка оглянулась на Шуа, судорожно вцепившись в шляпу. Он подобрался, слегка наклонился вперёд, а встретив её взгляд, чуть заметно кивнул. Не давая себе времени рухнуть в пропасть страха, Пелагейка расправила плечи, натянула на лицо улыбку и быстро подошла к замедлившим шаг и глазеющим на Матвея и Илану парням. — Пожалуйста, помогите музыкантам, — самым приветливым тоном сказала она, протягивая шляпу. — Слушай, голяк вообще, — вполне дружелюбно ответил самый высокий, стриженный под полубокс блондин в розовой рубашке. — Нормально чувак играет, — заметил второй, смуглый и черноволосый. — И девчонка круто жонглирует, — хихикнул третий, невысокий и тощий, со спадающими на глаза кудрями, — посмотрим, пацаны? Пелагейка тихо отошла к скамейке от оставшихся стоять подростков, переводя дыхание. Шуа коротко улыбнулся и подмигнул. Долго отдыхать не пришлось — вслед за школьниками неторопливо шла влюблённая парочка, держась за руки. Полтора часа спустя гитарный чехол, куда Пелагейка регулярно ссыпа́ла добычу, был полон мелочи и бумажных купюр: в основном десяток, но попадались и полтинники, даже две сотни лежали. Вся четвёрка сидела на лавочке, дымя сигаретами и совещаясь. Главной цели — найти вписку — они так и не достигли. За время аска мимо прошли трое неформалов: панк с коротким ирокезом, весь в цепях и булавках, и две готессы в длинных чёрных платьях. Шуа заобщался и с тем, и с другими, на контакт они пошли охотно, но услышанное от них не воодушевляло. — Панк мне говорит, короче, — пересказывал Шуа, — а в чём проблема вообще? Вон теплотрасса, в домах подвалы все открыты, а мы под мостом тусуемся, там и живут многие. — Лучше уж обратно в лес, — выразила общее мнение Илана. — Хорошо, на свалку не пригласил. — Вот, — продолжал Шуа, — а девчонки такие: да не вопрос, приходите на кладбище, впишем, там и на лавочках можно поспать, и на могилах гранитных, холодно только, но у вас, говорит, спальники же есть. — Заманчивое предложение, — вздохнул Матвей, разминая пальцы, — прям даже не знаю, что и выбрать. — Я тоже за лес, — высказалась Пелагейка, с хрустом крутя ноющими ступнями в красных кедах. — Ты молодчина, кстати, — улыбнулся Шуа, — нааскала и на пожрать, и… Но рассказать, на что ещё нааскала Пелагейка, он не успел, потому что Матвей вдруг вскочил со скамейки и за пару шагов оказался возле проходившей мимо девушки, на которую остальные, заболтавшись, не обратили внимания. А обратить его стоило: на голове прохожей стояли торчком коротенькие, сантиметров пять, тонкие дреды, делая её похожей на ежа, одета она была в свободный лиловый топик и огромные спортивные штаны, а на плече у неё болталась объёмная спортивная сумка с ярким граффити-принтом. — Привет, — услышала Пелагейка голос Матвея, — классные дреды. — Видимо, для убедительности он тряхнул своими. — Спасибо, у тебя тоже, — улыбнулась девушка и перевела взгляд на сидящую на лавке троицу. Пелагейка приветливо махнула рукой. — Меня Матвей зовут, — представился брат, — мы тут на фесте были, знаешь, наверно, а теперь вписку на ночь в городе ищем. Не подскажешь, чё как тут у вас с этим? — Вчетвером? — Ага, — Матвей оглянулся назад, — это мои друзья. — Хай, — кивнула девушка и задумалась. — Есть один вариант. Вы город не знаете? — Не-а, в первый раз тут. — Ну, короче, это за железной дорогой, к востоку отсюда. Там по пути памятник погибшим в войне… Это в частном секторе, спросите у кого-нибудь, этот дом многие знают, — принялась сбивчиво объяснять девушка. — Недостроенный дом, давно заброшенный, и на участке деревянное здание под баню. Хозяева там уже лет пять не появлялись, а в бане Ким живёт, он вроде как сталкер. У него частенько кто-нибудь вписывается, и вам не откажет, наверное. Мы туда бомбить ходим, удобный спот. Адрес, по-моему, Ясеневая, 4 А. Ну спросите про заброшенный дом. — Спасибо! — воскликнул Матвей. — Хочешь, телефон мой запиши: если понадобится вписка в Москве или дреды подплести, обращайся. — А чё б нет, — согласилась девушка, и, пока они обменивались контактами, Пелагейка, Шуа и Илана пересчитали и спрятали деньги — вышло больше тысячи, — и собрали вещи. Матвей распрощался с благодетельницей, назвавшейся Эшли, и в третий раз за день вся четвёрка взвалила на спины рюкзаки и отправилась в путь. Идти стало полегче: небо заволокли молочно-стальные облака, спрятав солнце, задул лёгкий освежающий ветер. Облака набегали сзади, словно догоняя путников. Там, за спиной, салатовые молодые листочки казались жёлтыми, осенними на фоне сизой громады туч, а впереди спокойно зеленели под чистым голубым небом… Доро́гой четверо друзей съели по шаурме из ларька, рекомендованного всё той же Эшли, и купили три бутылки дешёвого вина с расчётом на глинтвейн, специи для которого остались у Шуа после фестиваля — на это всё как раз хватило наасканных денег, и ещё на пачку сигарет осталось. — Чего они туда делать ходят, теракты устраивать? — поинтересовалась у Матвея Пелагейка, перебираясь через рельсы и вертя головой по сторонам. — Бомбить — значит, граффити рисовать, — объяснила вместо него Илана. — Ты понял, как этот дом найти? — Приблизительно, — пожал плечами Матвей. Оказалось, Матвей не понял. Что, впрочем, было немудрено: кочегарский частный сектор, похоже, предназначался исключительно для сохранения в своих недрах главных военных тайн страны. Улицы изгибались под немыслимыми углами, сплетались, как наушники в кармане, внезапно переходили в едва заметные тропинки или вовсе заканчивались тупиками, а попытки разобраться в системе улиц и домов неизбежно приводили к вывиху мозга. Спустя полчаса блуждания в этом лабиринте уже ни у кого не вызывали удивления таблички с четырьмя разными названиями улиц, прибитые к четырём смежным заборам, не говоря уже о том, что на одной стороне дороги запросто могли соседствовать дом номер 17 и два дома номер 6 Б, участок 6 А отсутствовал в принципе, а шестой находился в километре от них, за тремя поворотами. И как назло, район будто вымер. Не бегали по улицам дети, не сидели на лавочках перед домами бабушки, не чинили машины мужики, не жарили шашлыки дачники, даже собаки за покосившимися заборами, прислонившимися к старым развесистым деревьям, не лаяли. Только многоголосо, ликующе пели птицы. — По-моему, сейчас должен появиться Минотавр, — вздохнул Шуа. — Ну и что будем делать? — уныло спросила Пелагейка. Ступни и голени превратились в сплошную ноющую боль и вызывали желание отстегнуть их и выкинуть на помойку. Здравый смысл подсказывал, что стоит вернуться в лес и спокойно переночевать там, но при одной мысли о том, чтобы переться к станции, ждать нужного автобуса, ехать через полгорода, а потом пиздюхать пять километров по полям, хотелось лечь прямо здесь и умереть. — Давай рюкзак, — протянул руку Матвей, который с каждой минутой становился всё мрачнее и дёрганей, и от этого предложения Пелагейка отказаться не могла. — «Скажи мне три главных слова! — Я понесу рюкзак», — прокомментировала Илана, и тут вдруг Шуа поднял голову и крикнул куда-то в хмурые седые небеса: — Девушка, милая, вы не расскажете, каким образом в этом славном городе можно найти улицу Ясеневую и на ней заброшенный дом? Ответом ему был голос с небес… Нет, отнюдь не божественный, вполне земной, звонкий, девичий: — Очень просто! Вот за этим домом направо идёт маленькая тропинка, сверните на неё, через две улицы её пересечёт Ясеневая, а дом слева в начале! Задрав голову, Пелагейка увидела, что из окна второго этажа крепенького деревянного домика выглядывает девушка, по виду её ровесница, курносая, пухлогубая, с двумя задорными косичками. — Огромное спасибо, вы не дали нам умереть под забором от отчаяния! — прокричал ей Шуа, а Пелагейка улыбнулась и помахала рукой — после избавления от рюкзака у неё будто второе дыхание открылось, — в ответ на что девчонка весело тряхнула косичками, рассмеялась и скрылась из виду. — А вот и Ариадна. Ты даже в открытом космосе нашёл бы человека, который тебе поможет? — шутливо поинтересовалась Илана. — Бывало и такое, — скромно улыбнулся Шуа. — Однажды в Ставрополе он гопников, которые до нас доебались, так заговорил, что они нас на остановку проводили и денег на проезд дали, — сообщил Матвей, и Пелагейка заметила, как потеплел его голос — под стать взгляду, который он бросил на Шуа. Пелагейка робко надеялась, что теперь-то они разберутся в хитросплетении улиц и всё-таки найдут заветную баню. И что неведомый Ким их туда пустит. Впрочем, присутствие Шуа придавало уверенности в последнем — она и сама уже не раз видела в действии его магию убеждения. Дорогу «Ариадна» объяснила толково, и вскоре друзья уже стояли у расписанного граффити забора с узкой дырой. Все по очереди пробрались в неё и по высоким травяным зарослям отправились в дальний угол большого участка, мимо неотделанной кирпичной коробки, так и не ставшей домом, к деревянной сараюшке. Не разрисованной всеми цветами радуги на участке осталась, кажется, только трава; даже на растущих у забора деревьях виднелись потёки краски. Из открытой двери бани доносились оживлённые голоса и смех. Матвей первым заглянул туда и громко сказал: — Салют! Ким здесь обитает? Пелагейка высунулась из-за его спины как раз вовремя, чтобы увидеть, как симпатичный темноволосый живчик, сидевший напротив двери, дружелюбно оглядывает Матвея: — Ким уехал. Я за него. А чего хотели? Рядом с живчиком материализовались хиппового вида парень и девушка и с любопытством уставились на пришедших. — Нам бы вписаться до утра, — произнёс Матвей. — С феста ехали в Москву, да застряли… — Точно, я вас видела на фесте! — воскликнула рыжая девушка со смешно оттопыренными ушами. Заместитель хозяина поколебался мгновение, разглядывая внушительную фигуру Матвея и четыре рюкзака, немногим уступающих в размерах своим владельцам, а потом широко улыбнулся и махнул рукой: — Заваливайтесь, чего уж. В тесноте, да не в обиде. — Спасибо! — нестройным хором выдохнули все и завалились. Внутри обнаружилось пять человек: три парня и две девушки. В небольшом помещении, застеленном ковром, почти не было мебели, только у дальней от входа стены стоял стеллаж, ломящийся от разнообразных вещей. Все немедленно начали знакомиться, но Пелагейка запомнила только кличку живчика — Ларри, — потому что, едва успев войти, сползла по стенке на пол, наконец-то с блаженством вытянула ноги и опустила веки. Больше она никогда отсюда не встанет, даже если законный хозяин участка явится разгонять сборище и достраивать дом. Так и состарится в этой недобане. Тёплый деревянный запах напомнил детство, поездки всей семьёй на дачу, где мама сажала картошку, огурцы и помидоры, папа рубил, пилил и строгал, а она валялась в кучах золотистых стружек, лазила по недостроенному дому и сколачивала замысловатые конструкции из обрезков досок, которые потом красила гуашью. Эти поделки так и остались там, в доме, который после ухода отца достроили нанятые мамой гастарбайтеры и куда она старалась не ездить вместе с мамой и отчимом, чтобы не натыкаться повсюду на воспоминания о семье, которая у неё когда-то была, и не слушать целыми днями упрёки в недостаточном усердии на сельскохозяйственной ниве. Братья и Илана, судя по звукам, развили бурную деятельность, вокруг раздавался топот, шорох вытаскиваемых из рюкзаков вещей, стук об пол. Матвей и Шуа, как всегда, спорили о чём-то, но их голоса перекрывались разговорами остальных, из которых Пелагейка выцепляла отдельные фразы: — …подходит, значит, он и спрашивает: а где Тверь?.. — …в грибах содержатся мощные афродизиаки… — …хранить отрезанную ногу, как колбасу в шкурке… — …круговая порука припизди — это важная часть коммуникации… —…тебе стоит посетить, это клоака, блядь… Пелагейка лениво пыталась вычислить тему этой странной беседы, когда чья-то тёплая рука сомкнулась на её запястье, от чего она вздрогнула и открыла глаза. — На, чаю выпей. — Шуа протягивал ей большую алюминиевую кружку, распространяющую горьковатый пряный аромат. Она приняла кружку и осторожно тронула языком тёмную жидкость с какой-то плавающей травой. Напиток оказался терпким и горячим, и она начала поглощать его маленькими глотками. Шуа легко перебрался через сидящих людей в дальний угол, где принялся разливать чай для всех желающих, а его место рядом с ней занял Матвей. Он тронул её за колено и спросил: — Болят? — Ага, — призналась она. — Ступни и голени. Матвей кивнул, аккуратно задрал до колен её широкую цветастую юбку, расшнуровал и снял кеды и носки и стал массировать ей ноги. В его огромных твёрдых ладонях ступни совсем исчезли, как карманные деньги в школьной столовой. — Я вижу, ты анатомию конечностей хорошо учил? — хихикнула она, когда он пару раз схватил её прямо за нерв. — Угу, — снова кивнул он, продолжая прицельно разминать каждую мышцу, — два года в анатомичке в кадаврах ковырялся. Mortui vivos docent. Матвей поднял на неё серые глаза и улыбнулся. Пелагейка отхлебнула чаю и повинилась: — Прости уж, тебе, наверное, ноги без кожи привычнее. — Да ничего, — хмыкнул он и резко дёрнул её за палец, — зато твои тёпленькие и формалином не воняют. И драться за них с толпой студентов не надо. Хорошенько встряхнув её ступни напоследок, брат аккуратно опустил их на ковёр. — Ну как, полегче? Пелагейка прислушалась к себе и с удивлением обнаружила, что ей действительно стало намного лучше. Нахоженные ноги, которые до этого ощущались как два отёка в кедах, почти перестали болеть. Она благодарно погладила Матвея по бородатой щеке и начала было потихоньку рассматривать своих новых соседей, по-прежнему увлечённых разговором, намереваясь познакомиться с ними по-настоящему, но тут… — Смотрите, дождь! — крикнул вдруг Ларри, сидевший напротив двери. Все примолкли на миг — и в самом деле стало слышно стук дождевых капель по крыше, и листья старой берёзы, видневшейся в дверном проёме, задрожали под напором льющейся с неба влаги. — Пойдёмте! – закричал Ларри и бросился к выходу. В ту же секунду Пелагейку озарило: она поняла, что он задумал! Она, забыв про былую усталость, схватила за руку Матвея и потянула его за собой на улицу, как была, босиком. Тут же вслед за ними повскакивали остальные. Пелагейка вылетела на крыльцо, под дождь, сразу за Ларри, таща за собой Матвея. Ларри тряхнул густыми тёмными волосами, белозубо улыбнулся, сверкнул на Пелагейку шоколадного цвета глазищами и протянул ей узкую смуглую руку. Она улыбнулась в ответ и вложила в эту руку свою маленькую белую ладонь, на которой его худые пальцы тут же крепко сомкнулись. Выбежали остальные и присоединились к ним, образовав большую шеренгу. Лил прозрачный, весёлый дождь, задорно окатывал всех упругими струями. Где-то вдали грохотал гром, тёмное, в густых тучах, небо озаряли далёкие вспышки молний. Дождь мочил одежду, стекал по волосам и коже щекочущими струйками, но он, этот дождь, был тёплым, совсем летним. И отовсюду резко и головокружительно пахло цветочной пыльцой, сиренью, молодой зеленью и чем-то ещё — непонятным, но невыразимо, до слёз, прекрасным, весенним, живым… — Побежали! — крикнул Ларри и потянул её за собой. Пелагейка, сжимавшая его руку, вдруг поняла, что сейчас ей нужно стать первой — не то будет поздно, нарушится какое-то немое очарование этого вечера… Она набрала воздуха пополам с влагой в лёгкие и звонко крикнула: — Дождь!! Вздохнула и продолжила с новой силой, торопясь, чтобы никто не перебил: — Звонкой пеленой наполнил небо майский дождь! Следующую строчку спели хором уже все, выбираясь на улицу сквозь дырку в заборе: — Гр-ром! Мокрая, не успевшая раскиснуть просёлочная дорога приятно ласкала ступни, все в приставших травинках, и прозрачные зеркальные лужи, в которые она прыгала с размаху, окатывали брызгами длинную юбку, омывали ноги, смывали былую усталость, придавали сил. — Прогремел по крышам, распугал всех кошек гром! В окрестных домах захлопывались окна, глупые люди метались, снимая бельё с верёвок, затаскивая под крышу детские игрушки и какие-то строительные инструменты. Редкие прохожие, бегущие изо всех сил (и откуда только появились?.. Хоть один бы час назад здесь прошёл!), прикрывали головы капюшонами и сумками и с недружелюбным недоумением смотрели на толпу цветастых хиппи, босиком танцующих посреди дороги и горланящих: — Я открыл окно, и весёлый ветер разметал всё на столе! Это был какой-то массовый экстаз, засилье дикого, первобытного восторга. Это был полёт. Пелагейка сжимала в левой руке ладонь Ларри, а в правой — Матвея, и, бесконечно счастливая, летела вместе с ними в хороводе, не чувствуя земли под ногами, безудержно смеясь, напитываясь, наливаясь дождём, как дерево, и пела так громко и радостно, как только могла: — Глупые стихи, что писал я в душной и унылой пустоте! И люди, которых она впервые увидела час назад, чьих имён не знала, пели нестройно и весело, танцевали, хохотали и неслись вместе с ней, не испытывая, по-видимому, ни малейшего смущения, соединившись в один организм, в одно целое через сцепленные руки — босые, растрёпанные, мокрые, разноцветные, все в феньках, хайратниках и ярких украшениях. Пелагейка видела, как облепили мокрые шаровары худые ноги Иланы, как потускневшие золотые волосы прилипли к высокому лбу Шуа, как вырвались из-под резинки и рассыпались по плечам длинные дреды Матвея, и в эти минуты любила их всех так сильно, как никого раньше. — Дождь очистил всё, и душа, захлюпав, вдруг размокла у меня! Потекла ручьём прочь из дома, к солнечным некошеным лугам! Пелагейка прикрыла на секунду глаза, и перед ней, как наяву, распростёрся такой луг, где высокая, по пояс, сочно-зелёная трава шумит и качается под ветром, где розовыми шариками рассыпан медоносный клевер… Господи, как же хотелось жить, жить долго, жить вечно! Она жила в этот момент. Пила жизнь вместе с дождевыми каплями до самого дна, впитывала все, все звуки, запахи, прикосновения, жадно ловила губами каждый миг этой пёстрой разноголосицы. Перед последним куплетом Ларри поднял руки, вынудив остальных повторить за ним, а затем швырнул их вниз, крепче сжав, чтобы не отпустить, и по этому знаку все загорланили ещё громче: — И представил я: город наводнился вдруг весёлыми людьми! Вышли все под дождь, хором что-то пели и плясали, чёрт возьми! Тут случилась небольшая путаница: кто-то спел «чёрт возьми», а кто-то — «как могли», но песню это, впрочем, не испортило. И не этот сбой, конечно, послужил причиной того, что хоровод вдруг распался на отдельные пары и единицы, закружившиеся и заскакавшие сами по себе. И так вышло, что Пелагейка и быстроглазый Ларри не успели расцепить руки, когда это сделали остальные, когда от неё оторвался Матвей. Сама Пелагейка тут же замешкалась бы, но Ларри, не теряя ни секунды, схватил её за вторую руку и закружил безумным вихрем. Распад хоровода не сбил ритма и не помешал всем хором спеть: — Позабыв про стыд и опасность после с осложненьем заболеть!.. То ли порывом тёплого ветра, то ли особенно сильной дождевой струёй Пелагейку оторвало от Ларри, не дало утонуть в шоколадных глазищах, прирасти руками к рукам. Она закружилась сама по себе, хлеща по ногам насквозь промокшей юбкой, и затерялась в толпе танцующих, ускользнула от него. Она повернулась к ближайшему дому, на лужайке перед которым мокла новенькая садовая мебель — стол, пара стульев, диван-качели, — и крикнула прямо в закрытые окна: — Люди под дождём, как салют, встречали гром, весенний первый гром! Выкрикнула укор этим обычным, скучным людям, живущим по накатанным рельсам, поспешившим скрыться от дождя под надёжной крышей! Крикнула, тряхнула головой и убежала, кружась в танце, не глядя в их сторону больше, — это они пусть смотрят из-за стёкол на танцующих под дождём хиппарей, на растрёпанную мокрую девчонку в цветастой юбке, поющую про какую-то дикую утопию! Пусть! И тут, словно знаменуя окончание песни, полыхнула изломанная молния на полнеба, и раскатисто громыхнули, столкнувшись, две тучи, и Пелагейка, содрогнувшись всем телом от наполнившего мир грозного звука, на мгновение поняла древних язычников, веривших в рыжебородого Перуна с золотой секирой. — Дождь, кажется, надолго зарядил, — сказал Ларри, разглядывая мрачное низкое небо, когда они, промокшие до нитки, вернулись к бане. — Ким сказал, надо плёнку на крышу постелить, а то протечёт. На крыльце лежал большой сложенный кусок плотной парниковой плёнки. Стоило Ларри взяться за него, как Шуа шагнул к нему: — Давай помогу. Они вдвоём как кошки взобрались на крышу по перилам, огораживающим крыльцо, и принялись слаженно расстилать плёнку. Пелагейка невольно залюбовалась братом. Какой он гибкий, ловкий, лёгкий — стоит на верхотуре, а похоже, будто летит. Белая рубашка влажно облепила тело Шуа, просторные рукава провисли крыльями, и бросилось в глаза, какой он худой — ладный, без подростковой непропорциональной угловатости, но хрупкий, ломкий, болезненно тонкий… Чуть смазанный пеленой дождя, расплывчатый, нечёткий, он вдруг показался ей не вполне земным существом — может быть, героем сна или гостем из параллельной реальности… И некстати зазвучало в голове:

Так и живёт теперь Промеж нас, зверей, Уж вторую тысячу лет…

И внезапно пришёл непонятный, иррациональный испуг, накатил удушливой волной. Померещилось вдруг, что моргнёшь — и он растворится под дождевыми струями, не оставив следа, что сейчас оступится, неловко шагнёт — и упадёт с крыши, беспомощным, пустым уже телом ударится о землю («А перья-пальцы раскинув веером в грязь…» — услужливо подсказала память)… «Шуа, стой», — хотела крикнуть она, увидев, что брат собирается слезть с крыши, но удержала себя и только сжала до боли кулаки, глядя, как он спрыгивает на перила, а с них — на землю. Конечно, всё было в порядке — вот он, Шуа, прежний, родной, отряхивает ладони и смахивает со лба мокрые волосы. Но нежданный страх не спешил уходить, прокопал себе норку в душе и обосновался там, выгладил стены, натаскал в логово травы… Когда крыша была накрыта, все извлекли из рюкзаков сухие вещи, переоделись сами, одолжили другим. Пелагейка надела расклешённые джинсы, зелёную клетчатую рубашку и лёгкую, но тёплую куртку, которую, впрочем, вскоре скинула, потому что близость множества людей, с которыми она наконец познакомилась, а потом гречка с тушёнкой, которую сварганили Нитка и Гулливер, и сваренный Шуа глинтвейн согрели её изнутри и снаружи. Трое из банных насельников, как выяснилось, тоже побывали на фесте, а по пути с него зарулили сюда повидаться с Ларри и его другом Валетом, которых давно знали. После пляски под дождём и распития глинтвейна все сдружились, обнаружили общие темы для разговора (без афродизиаков и отрезанных ног) и общих знакомых, а когда за приоткрытой для проветривания дверью бани сгустилась темнота, Шуа и рыжая Юнона взяли в руки гитары, Нитка достала барабан-джембе, а Гулливер и Валет поднесли к губам варганы, и зазвучали песни. Некоторые из них Пелагейка знала и подпевала, другие слышала впервые, и тогда она откидывалась на стену, приобнимала лежащую рядом Илану и сквозь опущенные ресницы смотрела, как две гирлянды на батарейках, развешенные Матвеем под потолком, освещают разноцветными огнями пространство, бросают причудливые цветные тени на поющие лица и играющие на инструментах руки, и ощущала себя Бильбо Бэггинсом, в норе которого собрались диковинные гномы со своими рассказами о дальних странствиях и непривычными протяжными песнями. Шуа сидел возле неё, живой, весёлый, сверкал на свету глазами и ровными белыми зубами, зажимал струны худыми сильными пальцами, пел своим сильным бархатным голосом, и непонятный страх выветрился, вылетел за дверь, во влажную тьму, и вскоре Пелагейка сползла пониже, уместив ноги между Юноной и Гулливером, накрылась спальником, положила голову на тощее плечо Иланы и заснула, убаюканная музыкой. …Вчетвером с братьями и Иланой они спешили перебежать железнодорожные пути и забраться на противоположную платформу. На середине дороги она услышала гудок приближающегося поезда и, холодея, взглянула налево, но из-за поворота рельсов ещё ничего не было видно. — Скорей! — крикнул кто-то из братьев, и она отчаянным прыжком преодолела последнюю колею, опёрлась ладонями на шершавую поверхность платформы, прыгнула, перенося тяжесть тела вперёд… и впечаталась лбом в невидимую, но вполне ощутимую преграду. В темноте раздавался храп и сопение. Пелагейка, обалдело моргая, потёрла лоб, ноющий после встречи с деревянной стеной. Обычно во сне не можешь двинуться, даже если очень хочешь, а тут она действительно опёрлась на руки и бросила себя вперёд, надо же! Призрак надвигающегося поезда всё ещё гудел за тонкой прозрачной ширмой, отделяющей сон от яви, и сердце колотилось в рёбра, как сосед с отбойным молотком, поэтому Пелагейка решила, раз уж всё равно проснулась, выйти покурить. Она встала и, освещая дорогу мобильником, принялась осторожно пробираться через спящих людей, стараясь не потерять равновесие и ни на кого не наступить. Справа от неё лежал на спине Шуа, разметав завитки волос по свёрнутому валиком свитеру. Она наклонилась и прислушалась к его дыханию, и только убедившись, что дышит он глубоко и ровно, перешагнула через него. Осторожно миновав Гулливера, Нитку и Валета, она едва не споткнулась о Матвея, которому, судя по положению пенки, пришлось лечь по диагонали, чтобы уместиться в маленькой баньке. Но сейчас на пенке покоились только его ступни, а весь остальной Матвей сложился пополам, уткнувшись лбом в колени, на ковре. Одна его рука была вывернута назад под прямым углом к телу, вторая укрывала голову, смятый спальник валялся рядом. Пелагейка нагнулась и к нему, не веря, что живой человек может преспокойно спать в такой позе, и Матвей что-то неразборчиво пробормотал во сне. Переступив его, она наконец добралась до рюкзака, вытащила сигарету и зажигалку и скользнула за дверь. Светлая, влажная ночь обняла её своими дурманящими ароматами, шелестом мокрых листьев и далёкими трелями соловья. Почти полная луна висела в иссиня-чёрном небе большим яблоком и заливала участок таинственным серебристым светом. А самое главное — ночь была тёплой. Пелагейка села на деревянное крыльцо, закурила, выпустила струйку дыма изо рта, и он, вместо того чтобы раствориться в ночи, повис перед ней клубящимся белым облаком. Она вдруг прижала пальцы к губам, чтобы сдержать накативший восторженный всхлип. В это мгновение до неё внезапно дошло: всё это по-настоящему. Позади осталась серая громада зимы, позади школа с безмозглыми одноклассниками и равнодушными учителями, позади экзамены за девятый класс, и вечно недовольная мать с отчимом тоже остались в той, прежней жизни. Лето на носу, бесконечное свободное лето, в котором будут братья, друзья и подруги, вписки и фестивали, дороги и приключения. Всё это на самом деле, с ней, в эту первую тёплую ночь в году. Она докурила, глубоко затягиваясь, беззвучно смеясь и всхлипывая, веря и не веря. Хотелось запеть, пуститься в пляс… Но баня была опутана сонным маревом, миллиардами лунных серебристых нитей, рядом с которыми паутина показалась бы канатом. Нарушить её сон значило бы разорвать эту колдовскую сеть, разметать в клочья…

Разметать в клочья Волшебство ночи…

— толкнулись в ней рифмованные строки. И, желая прочувствовать момент, ощутить всей кожей, Пелагейка, затаив дыхание, шагнула с дощатого настила в колышущееся море тёмной с серебринкой травы, и на мгновение ей даже показалось, что она окунётся с головой… Но нет, шёлковые травинки ласково оплели босые ноги, украшая их свежими прохладными каплями росы, будто жемчугами, под ступнями пружинисто качнулась влажная земля… Пройдя несколько шагов, она аккуратно легла в траву навзничь, и та приняла сестру в ласковые объятия, вознеслась выше головы, сокрыла тело, роняя ей на лицо сверкающие в лунном свете прозрачные бусинки, стекающие по щекам вместо слёз. И не успела затихнуть прошедшая по траве волна, как скрипнула дверь бани, а затем послышался стон досок под чьими-то ногами. Интересно, кому ещё не спится? Пелагейка скосила глаза, пытаясь разглядеть, но вышедший находился вне поля её зрения, а поворачивать голову и выдавать себя раньше времени не хотелось. «Надеюсь, он не пописать вышел», — хихикнула она про себя. Скрипнуло крыльцо — сел. Чиркнула зажигалка. Послышался запах дыма. Ага, ещё один полуночный курильщик. Ясности это не добавило — курило большинство обитателей бани. На некоторое время всё стихло, потом доски снова скрипнули — встал, зашептала трава — шагнул… И в поле зрения появилась огромная широкоплечая фигура, которая изумлённо спросила голосом Матвея: — Сестра, ты чего тут валяешься? В кладбище решила поиграть? Пелагейка тихонько рассмеялась, и смех шорохом прокатился по нависшим над ней листьям старой узловатой липы, стряхнув ей на лицо новые капли. — Припала к матушке-земле, силушкой её напитаться, с травкой-сестрою обняться… — Тяжёлый случай… — вздохнул Матвей. — Это ж вроде не та травка. Давай вставай, почки надоели, что ли? Вставай-вставай, мать-земля не обидится. — Да не холодно тут совсем, потрогай. Матвей опустился на корточки, всё равно оставшись пугающе громадным, и приложил большую широкую ладонь к земле. — Правда, — удивлённо произнёс он, — тёплая земля. Ну так муравьи с червями съедят. Вон, они тебя уже приподнимают, в муравейник нести. Она рассмеялась снова и протянула руки к Матвею. — Да ну тебя. Ложись лучше рядом. Ночь же тёплая! Знаешь, как в траве классно? А небо отсюда знаешь как видно? Матвей, отчаянный романтик, не разочаровал — махнул рукой и лёг, только не рядом, а макушкой к макушке. И тихо выдохнул: — Ух… — Небо какое бесконечное… А звёзды! Смотри, сколько звёзд! Кажется, рукой дотянуться можно! А трава… Трава над тобой, как лес! Правда, здорово? А запах какой, понюхай… — Да. И тепло совсем. Как хорошо… Пелагейка помолчала, думая о своём и разглядывая мириады белых светлячков на высоком небе, таком стеклянно-прозрачном, каким бывает воздух над костром, а потом спросила: — Ты сильно расстроился из-за рюкзака? — Да нет, — пару секунд спустя усмехнулся Матвей. — Usus magister est optimus, расслабился я, надо меньше еблом щёлкать. Паспорт восстановлю, скатаюсь в свои Кузьминки, заодно квартирантов проверю. А остальное, если не найдут, куплю, сделаю, достану… Всё нормально, не переживай. Пелагейка нащупала его ладони — большие, тёплые, шершавые, — и они переплелись пальцами. — Где лето будем встречать, не придумал ещё? — Ребята подсказали на выходных фестиваль на Нерской реке, как раз встреча лета. Говорят, хороший, музыкальная программа, костёр, и места красивые. Я поузнаю́ ещё, может, туда поедем. А может, под Питер, но там вроде погода хреновая будет. — Эх, вот бы и туда, и туда попасть, — вздохнула Пелагейка. — Успеешь ещё на всяких фестах побывать. Всё только начинается. С нами настоящей хиппушкой станешь. Кстати, аскала ты здорово. У Пелагейки аж уши потеплели — и от похвалы, и от пророчеств. — На «Нашествие» поедем? — со всем возможным равнодушием поинтересовалась она. — Да ну его нафиг, «Нашествие» твоё. Там билеты дорогущие, менты, спонсоры и прочий Вавилон. Мы поедем на дикие фесты. Это в тыщу раз интереснее. А потом — на море. — Нас там не съедят, на диких-то? — Нас попробуй съешь! Подавятся. — Отравятся, — хихикнула она, ощутив всё же лёгкий укол разочарования. — Глюки словят, — резюмировал Матвей и зевнул. — Пошли, что ли, спать? — А пошли. Ты чего, кстати, встал-то? Я разбудила? — Не-а, рука чего-то затекла. — Немудрено, — хмыкнула Пелагейка, — Ты там в узел завязался. Матвеюшка, а отнеси в кроватку? — жалобно проныла она. — Нашла носильщика, — пробурчал он, садясь рядом с ней на корточки. Пелагейка обняла его за шею, и он легко поднял её на руки, шагнул к крыльцу. Она прильнула к его тёплой широкой груди, положила голову на костлявое плечо и закрыла глаза. Сон уже подбирался к ней, подкрадывался на мягких лапах. Матвей аккуратно положил свою ношу на пенку и укрыл спальником, затем погладил её по щеке. — Не знаю, как я тут ни на кого не наступил. Доброй ночи, сестрёнка. — Сладких снов, братик, — сонно отозвалась Пелагейка, слегка дёрнув его за толстый колючий дред. Пол почему-то раскачивался под ней, а звёздное небо, которому вообще-то быть внутри сарая не полагалось, кружилось, приближалось, и откуда-то издалека явственно слышался мотив давно забытой колыбельной…