Отряд, стройся!

«Городок носил название Пряжка. Впрочем, городком его можно было назвать с изрядной натяжкой: три десятка покосившихся домов, из которых только пара-тройка — каменные, полуобвалившаяся городская стена (старики говорили, что именно поэтому Пряжка и считалась городом, дескать, если есть стена — значит, город), таверна и рынок. Дорога, испещренная выбоинами и буераками, пересекала Пряжку с востока на запад. Иногда по ней даже кто-то ездил. На прошлой неделе, например, пронеслась, будто ошпаренная, кавалькада каких-то оборванцев. Правда, конечно, задержалась в таверне на денек, наведя изрядного шороху. Трактирщик по имени Турнепс, выдворив пришельцев, долго и грязно ругался. Своего помощника, молчаливого и серьезного Клингера, он тотчас подрядил до блеска натереть все кружки. Турнепс был одержим чистотой у стойки, хотя иной раз забывал неделями опорожнять мусорные баки. — Что, твоя любимая работа, Клин? — белобрысый Стручок, ученик гончара, навалился на стойку, хитро подмигивая приятелю. — За нее платят, — пожал плечами Клингер, хватая следующую кружку. Мокрая тряпка в его руках выплясывала причудливый танец, порхая от ручки к донышку, а путь свой завершала внутри, спиралеобразно вкручиваясь в глиняную глубину. — Работа как работа. Не хуже других и не лучше. — Не обидно, что приходится у Турнепса тарелки перетирать? — не унимался Стручок, стащив из-за стойки сухарь. — Ты ведь другому учился, все порастеряешь. Навыки там, силу. — Нет для меня сейчас подходящей войны, Стручок, — вздохнул Клингер. — Серые к себе не взяли, я пытался. По их меркам я ни фига не умею. А Турнепс платит серебряный в неделю, я на эти деньги тяну и сестру, и папашу без особого надрыва. Другого выхода нет. — Слушай, Клин, — Стручок заговорщически зашептал, перегнувшись через стойку. — Говорят, в паре миль от Пряжки расквартировался Черный Отряд. Тот самый, Клин! Который сначала отшиб мятежников от замка в Чарах, а потом слинял у самой Госпожи из-под носа, с тем носом ее и оставив. Говорят, теперь они работают на девицу, ставшую новой Белой Розой. Не хочешь к ним податься? — А куда я папаню дену? — отмахнулся Клингер, подвесив на крючок последнюю кружку. Бока ее масляно поблескивали. — А сестрицу? Дай этому пьянице волю — он Мурген в шлюхи продаст, а деньги, что она приносить будет, пропьет без остатка. Не, старина, я не могу. Потому и хватаюсь за эту работу, как будто это хвост синей птицы. Ты вообще чего тут повис? Топай отсюда, мне еще тарелки перемывать. Стручок недовольно поморщился и отпрянул, готовый выдать что-то язвительное, но тут в приоткрытую дверь ворвался растрепанный тип, державший в руке свою шапку. — Эй, Клин, — отдышавшись, прохрипел он. — Беда. Твой папаня... — Что?! — Клингер едва не уронил на стол тарелку. — Не знаю, — выдохнул прибежавший. — Дом ходуном ходит. Я побоялся соваться... — Стручок, хочешь пять медяков? — Клингер сунул приятелю в руки полотенце. — Дотри пяток тарелок за меня, а? С Турнепсом я сам разберусь. И, едва вытерев руки о полы рубашки, выскочил наружу. Дверь в дом была закрыта. Клингер молотил в нее кулаками, кричал, требуя его впустить. Звуков из дома никаких не доносилось. И это пугало, пугало куда сильнее, чем привычный папашин буян. В конце концов, разбежавшись, Клингер шибанулся в дверь и снес ее с петель, не обратив внимания на тут же возникшую острую боль в плече. Было тихо. Тихо, чтоб его, как на кладбище. Клингер, морщась от привычного папашиного перегара, напитавшего спертый воздух, толкнул дверь в комнату сестры. И обмер. Она лежала на полу, раскидав руки. Голубое платьице было задрано до пояса, обнажая то самое место, на которое Клингеру не стоило бы смотреть. Бедра были испачканы в крови. Папаша сидел рядом в едва надетых штанах, глядя на распростертое тело стеклянными глазами. С уголка губ тянулась нитка слюны. — Что ты сделал? — едва выдавил Клингер, переводя взгляд с неподвижного тела Мурген на папашу и обратно. Тот наградил его вялым взглядом и прогнусил: — Хрен его знает, Клин. Нечего было голыми лыдками сверкать. Выросла девочка. Совсем выросла, гляди. Грудки, попка — как у правдашней. Ну я и... Клингер дышал тяжело, протискивая воздух через до боли сжавшиеся ребра. Он отшвырнул папашу прочь и, стыдливо накинув платье сестре на колени, попытался прослушать сердце. Оно молчало. Подняв голову, он увидел красноватые следы на тоненькой шее, и лишь теперь осознал, что бедняжка Мурген давно уже была холодной. Ему показалось, что прямо-таки ледяной. Смотрела в закопченный потолок выкатившимися глазками. — Она орала и вырывалась, — попытался оправдаться папаша. — Будто я ей что-то плохое делаю... Что было потом, Клингер помнил плохо. Кажется, под руку попался стул. А потом — какое-то бревно, валявшееся в углу комнаты. Очнулся он куда позже, сидя у стены и чувствуя, как по щекам бегут слезы. На руках была кровь. На рубашке — что-то белое, похоже — папашины мозги. Он смог заставить себя переодеться и вытереть лицо и руки. Найти плащ и старенький меч, обращаться с которым он учился у одного папашиного приятеля, старого солдата на покое. Потом — вышел в успевшие навалиться сумерки, прыснув из переулка в поле, через ближайший пролом в городской стене. Куда идти, было неясно. Решение пришло чуть погодя. Шанс для него. Наверное, единственный. Клингер готов был ответить за смерть папаши, но он точно знал, что и гибель сестры повесили бы на него тоже. Он ничего бы не доказал. Городской староста судил просто — кто остался жив, тот и виноват. Мертвых не судят. Клингер брел по дороге, пока не заметил, наконец, ряд обшарпанных палаток. — Надеюсь, это и есть тот самый Черный отряд, — пробормотал он себе под нос. — Кажется, они берут всех, кто умеет держать меч, а еще тех, кому терять нечего. Потом он что-то долго и путано объяснял высокому суровому мужику с шрамом через весь лоб. Тот явно понимал, что парень врет, но, кажется, ему было плевать. Потом откуда-то вылезла девица — блеклая, длинная, нескладная, — и жестами что-то донесла мужику, притом довольно эмоционально. Указала на Клингера. Кивнула. Он понял, что принят. Белая Роза — похоже, это была именно она, — его признала. — И как нам тебя называть? — карлик с лицом недовольной жабы подсел ближе, глядя, как Клингер жадно поедает из миски простецкую похлебку. — Те, кто вступает в Отряд, выбирают себе прозвище. Что скажешь? Клингер задумался. Да, ему и впрямь было нечего терять. Даже собственное имя, казалось, было брошено где-то в прошлом. Оставалась только память. — Мурген, — выдавил он, чувствуя, как к горлу подкатывает комок. В его воспоминаниях сестренка все еще смеялась и забавно накручивала на палец локон надо лбом. — Зовите меня Мурген. — Так и быть, — кивнул карлик, растягивая рот от уха до уха в лягушачьей улыбке. — Жри, доходяга. Завтра выступаем. И добро пожаловать в Отряд». — Между прочим, ремесло анналиста, Мурген, состоит вовсе не в том, чтобы писать небылицы! — вякнул Гоблин, недовольно закрыв истрепанную тетрадку, стянутую у меня из-под матраца. — Не думаю, что Костоправу понравится, если ты и про отряд начнешь писать похожие душещипательные истории. В Анналах должна быть правда! Эй, и ты написал, что у меня лягушачья улыбка? Казалось, ведун почти на меня обиделся. Я хмыкнул и отобрал у него тетрадь. — Зато это чистейшая правда, Гоблин. Ведь именно в отражении правды состоит ремесло анналиста? — усмехнулся я. — Ты сам сказал! Он ничего не ответил и нарочито обиженно отвернулся, тряхнув остатками волос на макушке. Я прикрыл глаза и откинулся на стену. Еще одна ночь в Дежагоре, которую можно просто переспать. А сестра у меня и на самом деле была. Вышла замуж, уехала в город. Я даже знаю, куда. Но никому и никогда не скажу. Будь счастлива там, Мурген, слышишь?