Личный пёс

Аято видит грязные переулки, чувствует лишь, как запах крови царапает нос, и ему, на удивление, не нужно этого даже бояться. Он не глупый мальчик; он знает, какова на вкус кровь, как громко можно кричать, когда тебя протыкают насквозь оружием, выросшим, как какой-то ненужный и больной сорняк. Последняя встреча назначена здесь: его жизнь будет решаться в переулке, в котором кишат крысы — если он умрет, он сможет увидеть клочок звездного неба над головой. (в Токио нет звезд) Аято тринадцать; когда ты становишься окончательно сиротой в шесть лет, ты либо умираешь, либо учишься приспосабливаться, каждую ошибку делая личным клеймом в отдельном уголке сознания. Умирать Аято как-то не хочется; мягкая сестра оказалась такой… мягкой для всех, что ему делать в той кофейне, пропахшей свежемолотыми кофейными зернами, уже попросту нечего. Молодая кровь бурлит, закипает в венах, гоняемая сильным сердцем, а ему хочется стать сильнее собственного сердца: оно словно каждым этим ударом бросает ему вызов, будет ли так же силен, как оно само. Когда за его спиной слышится подозрительный шум и он оборачивается, щуря глаза и выпуская кагуне, перед ним стоит лишь хрупкая на вид девчонка, замотанная в бинты. Она хихикает в ладошку, протягивает ему правую руку для дружеского рукопожатия, но Аято не принимает её, только расправляет вширь плечи, вставая в полный рост. — Красуешься, а, мальчик? — голос заглушается серыми бинтами и выходит хрипловатым; незнакомка делает пару шагов к нему, и сейчас Аято может понимать, что тот шум — специальная проверка его возможностей. — Как тебя зовут? — Киришима Аято, — ему кажется, что у него закипает кровь лишь от одной мысли, что она смотрит ему прямо в глаза: не боясь, не утаивая ничего — её глаза всё равно всего лишь черные круги, точно пустые глазницы. — Ты мне нравишься, мальчик. Я тебя беру, — сдавленно хохочет, открыто поворачивается к нему тонкой спиной. Аято замирает на месте. Его всё-таки берут, всё-таки он не так уж и бесполезен, конечно же, он не бесполезен, он сильный, способный убивать и выполнять приказы. Мысли крутятся у него в голове, заполняют черепную коробку, так что её слова он почти не слышит, а, когда переспрашивает, незнакомка лишь качает головой, будто печальная матушка. — Говорю: меня зовут Это. Подходит к нему вплотную; она чуть выше его самого, молодого, ещё не до конца оперившегося птенца, и Это грациозно кладет ладонь, закрытую лоскутками бинтов, на его плечо. — Запомни это имя, — тонко улыбается. — Мальчик, тебя ждут великие дела. Аято уже хочет засунуть этого «мальчика» ей прямо в глотку; интересно, подавится или выплюнет. Когда он узнает, что она — предводитель, что она старше него на восемь лет, ему кажется это бессмысленным бредом. Разве не пора скинуть эти бинты-игрушки? Это поступает так по-идиотски, затягивая личное тело в бинты и надевая красный плащ. И она всё так же тепло зовет его мальчиком. Зовет тогда, когда это хлесткое «мальчик» бьет лучше любого кнута, вот только пряник оказывается черствым. — Не буду тебе рассказывать, что назад дороги нет. — Не буду тебе рассказывать, что ты слаб. — Не буду тебе рассказывать, что я убью тебя, если ты окажешься ненужным. Аято шипит сквозь стиснутые зубы: — Ты мне всё равно ничего не рассказываешь. — Лучшее обучение, — она хлопает один раз в ладоши (бинты, как и всегда, заглушают каждый звук), — это, конечно, уроки, вынесенные из своих ошибок. Вот скажи, где ты ошибся именно сейчас? Он чувствует холодок, пробегающий по позвоночнику, застывающий точно в загривке. Это дает ему ответ сама. Ломает ему колено. Горячо шепчет на ухо первый урок: — Ты мне не доверяешь. И отпускает корчиться на полу, хвататься за сломанную коленную чашечку и шипеть сквозь сжатые зубы. Когда Аято приходит в себя, Это, словно не замечая, с какой ненавистью он смотрит на неё, гладит его по волосам. — Я желаю тебе лучшего, мальчик. — Вынужденная мера, а? — Киришима посмеивается, вставая на ноги, и старается морщиться от ноющей боли как можно незаметнее. — Всё налету схватываешь. Это больше не ломает ему кости. Аято больше не думает, что она — чертова дура. (когда тебе нужно вырастить бойца, ты берешь всё в собственные руки) (Это нужен не просто боец — ей нужен личный пёс) ______ Аято щурится, не верит ни собственному чутью, ни глазам: эта же его родная сестра. Среди всего этого жестокого хаоса, к которому привыкаешь, мягкость когда-то близкого человека забывается, чтобы затем вернуться и ударить точно под дых. С сестрой приходит и отец: едва различимыми нравоучениями стоит перед глазами, улыбается и говорит защищать сестру. (мир жесток, отец) Но Аято всё-таки её защищает. Разрывает крыло зубами, сжимая худые плечи до синяков, жмурится от противного вкуса, разъедающего нёбо кислотой, и отрывает кусок за куском, не понимая: выплевывает или глотает. И у Тоуки больше не остается крыла; Аято думает, что красный плащ, пропитавшийся её кровью, разорванный и лежащий под ней, расстилается на бетоне крыши изувеченными крыльями. Защита — это не всегда тепло. Аято кривит губы: вкус въедается под язык. Защита — это когда тот, кого защищают, не умирает от собственной глупости. Аято слышит, как она зовет того, кто их оставил, потому что был глуп. — Ты даже сейчас зовешь отца? — вытирает тыльной стороной ладони рот, пачкая кожу мясом и кровью. — Его больше нет, Тоука. Затем Аято понимает, что у неё, оказывается, есть личный защитник. Может, привязала к себе этой всепоглощающей мягкостью, скрытой за твердым характером и крепкими тумаками. Он ломает Аято сто три кости; вместе с костями Аято оставляет у него в руках секреты, спрятанные глубоко в сознании. Сейчас они голые, и, будь на небе солнце, они бы выгорели. Потерять сознание от боли — вряд ли лучшее, что может сделать лидер Аогири. Просыпается Аято на коленях у Это, смеющейся собственным мыслям, гладящей его по волосам привычными короткими движениями. — Видишь, мальчик, — лукаво шепчет, убирая с его лба слипшиеся пряди. — Ты оказался недостаточно сильным, вот тебя и сломали. В прямом смысле, — Это хохочет, забавляясь. Киришиме очень сильно хочется встать; не получается, ибо кости его будто трещат с каждым, даже мимолетным движением. Это наклоняется, смотрит ему в глаза — бинты закрывают всё, и Аято кажется, что он видит черную бездонную бездну. У неё нет глаз, носа, рта, но она всё видит, всё чует, проговаривает, смакуя каждое слово, строжайшие истины. Это целует его в лоб, и тонкий глубокий капюшон падает, закрывая её и лицо Аято в душной темноте. Она шепчет ему с фальшивой горечью: — Ты меня подвел. Аято сглатывает, жмурится. Кажется, сильное сердце вновь ему бросает вызов: разбивает грудные кости. — Но я тебя не убью. Если бы Аято её не знал, он бы подумал, что слышит в её голосе нотки солнечного тепла. Бинты касаются его запястья, проходятся по костяшкам пальцев. Не сплетаются с его пальцами — сжимают ладонь сами. Аято может видеть, как бездны на её лице чуть увеличиваются. — Отдыхай, мальчик. И вновь целует его в лоб, точно безгрешная праведница. (у Бога грехов не бывает) ______ Аято думает, что это было точкой невозврата: её колени и поцелуи в лоб, когда ощущается лишь шершавая ткань бинтов вместо мягкости губ. Это всё чаще зовет его с собой: охота, личные дела, обучение — причин может быть много, если искать. Она посмеивается ему в спину: обещает показать истинное лицо, когда он станет старше. Аято чувствует холод, обжигающий загривок; щетинится, скалится, показывая клыки, а Это лишь сдавленно-хрипло хохочет, запрокидывая голову и смотря личными безднами в небо без звёзд. Говорят, Токио — это потерянный город; Аято не верит в городские легенды, но думает, что, если звёзд на темном небе не видно, это что-то да может сказать о потерянности, засевшей в самом ядре. — Как насчет созвездий? — Это смотрит на него снизу вверх: подросший мальчик всё так же глуп, конечно же. Аято щурит глаза. — В городах звёзд не бывает. — Что за глупости? — она машет вальяжно рукой, ступая к краю крыши десятиэтажного дома. — Ты веришь в это, а, мальчик? — Я верю своим глазам, — усмехается, пряча руки в карманы куртки, не спасающей от сильного ветра на высоте. — Мне этого, знаешь ли, достаточно. Хочется сказать, что она глупая. Хочется сказать, что, если она видит сверкающие далекие точки на полотне, которое на самом деле пусто, как и её глаза, ей точно заказана дорога в психиатрическую лечебницу. Аято поводит напряженно плечами. Молчание затягивается, превращается в невидимые ниточки вокруг них: дернешь — и будет так громко, что лопнут барабанные перепонки. Это смотрит вниз; Аято думает, что ему хочется её столкнуть. Киришима никогда не был глупым мальчиком — такого гуля не убить, просто столкнув его с высоты десятого этажа. Он почему-то верует, что она, если и расшибется в отвратительную лепешку, всё равно встанет и придет за ним. (обещала же убить, если он оплошает) Аято становится старше слишком быстро. Несколько недель проходит с того момента, как его любимая старшая сестра потеряла всё, что ей дорого. Аято не подставил ей плечо для слез: вроде как, привыкаешь терять, когда терять больше нечего. Это веселится, показывая ему почти мертвого старика, ласково гладит седые волосы. Говорит едко-веселое: — Папа. Киришиму передергивает, он отходит на пару шагов, с подозрением щурится. Кого она ещё прихватила? Это, словно слыша его немой вопрос, видимо, читаемый по его глазам, ведет Аято в другую комнату. В нос ударяет запах крови и медикаментов. — Наш новый проект, — Это доверительно кладет руку на его плечо, и Аято остается лишь кивнуть понимающе: никаких вопросов он не задает. Солдаты, скованные кожаными ремнями, лежат на койках, тусклыми глазами смотрят в потолок, и Аято чувствует, как к носу подбирается едва различимый запах смерти. Из них никто почти не выживет, думает он, но не говорит Это абсолютно ничего — она слишком занята разглядыванием дрожащего следователя, смотрящего на неё, как на того, кто определяет его жизнь. Где-то в груди азбукой Морзе стучит глухое: «Так и есть». — Знаешь, следователи очень живучие, — Это, не оглядываясь на Киришиму, начинает разговор издалека, облокачивается на койку и играет пальчиком с ремешками. — У них подготовленные тела, способные выдержать многие изменения. К примеру, вот этот бедняжка, — склоняет голову к плечу, будто заинтересованная. — Норо отгрыз ему кусочек от левого бока. Аято удивленно раскрывает глаза. Потому что у этого следователя абсолютно всё на месте. Это к нему разворачивается, вприпрыжку подбегает, берет его за плечи и откидывает грациозно правую ногу назад. Бинты на её лице чуть грязны; глухой голос просачивается через ткань, словно готовый просочиться и Аято в мозг. Он чувствует тонкие пальцы на затылке, и глубокие круглые бездны смотрят ему в глаза. — Мой папа всегда был мягкосердечным человеком, — и кулак сжимает волосы, оттягивая чуть назад, а Киришима резко выдыхает, шипя. — Так что я нашла для его тела применение. Это тянет руку вниз, за рукой — Аято, и теперь он чуть сгибается, чтобы быть с ней на одном уровне. Шипит, но не вырывается; выученные уроки не забываются, оставаясь в мышцах. Киришима ухмыляется, чувствуя желчь, подкатывающую к горлу от всего этого дерьма. Она выдыхает ему прямо в губы: — Мой папочка — хороший донор. От поцелуя с Дьяволом Аято спасает тонкий слой бинтов. ______ Это всегда сдерживает обещания, она это знает, как никто другой. Обещание из детства работает исправно, ей остается только хохотать и пожинать вкусные плоды. Отец почти что мертв, а его смерть останется, конечно же, в истории, которую вскоре будут рассказывать на улицах, опасливо перешептываясь. Она себе обещала, что уничтожит его и всё, что ему было дороже собственной дочери и женщины, которую он так сильно любил. Дневник матери всё ещё спрятан в тайнике, и Это любит его перечитывать и чувствовать непонятное горькое чувство, слабым ростком вырастающее внутри грудной клетки. Строчки, написанные чуть прыгающим почерком, говорят Это истину: «Отец недостоин даже похорон». Это себе обещала: она многого добьется — и судить весь этот мир будет она. Когда ей было четырнадцать, написанная ею книга её спасает, Это становится на шаг ближе к поставленным целям. Днем она рассказывает выдуманные милые истории из жизни писательницы в полукруглых очках, ночью спрашивает у жертв, успели ли они помолиться, потому что она, их Бог, не услышала их. Это себе обещала: чем дальше, тем сложнее — и никто не посмеет сказать ей, что она ошибается. Мальчик тринадцати лет смотрит на неё с такой враждебностью, что ей хочется расхохотаться в голос, царапая горло смехом и морозным воздухом. Синие глаза превращаются в змеиные щелки, а рот, словно сам по себе, скалится, чуть обнажает клыки — они ещё маленькие, но уже острые. Это видит в этом мальчишке бойца, который, пойдя не по той дорожке, окажется просто ещё одним глупцом, кончавшим свою жизнь в чемодане. Ностальгическое чувство вспыхивает в её груди слабым огоньком: на весь мир, окружающий её, маленькую чужую девочку, она смотрела точно с такой же ненавистью. Это не хочет быть его миром. Это хочет быть той, кто создает этот мир. — Красуешься, а, мальчик? Прозвище остается под языком, выпускается наружу в неподходящие моменты, и Это прекрасно видит, как Аято ненавидит её приторное «мальчик». Но она вся соткана из всего неподходящего: живущая между двумя мирами, рожденная по случайности, пишущая провокационные книги, выслушивающая на интервью удивляющееся: «Будто вы сами, Такацуки-сан, это чувствовали» — и Это не может винить этих милых журналистов, вечно пахнущих чернилами, ведь кто бы мог подумать, что, пережив такое, можно вообще ещё как-то жить. Это не говорит, что она живет. Это выполняет планы, доказывая всем, что она ещё может жить. И Аято, она уверена, точно такой же. Потерянный мальчик, непомнящий лицо матери, брошенный из-за глупости отца на попечение сестры, созданной из мягкости и правильной морали. Киришима желает получить силу, и он её получит. Она смеется, выпивая густое вино из свернувшейся крови залпом. У отца — лишь жалкая птичка с одним крылом. У Это же — волевой птенец, из которого можно создать пса, достаточно лишь повыдергивать все мягкие перышки. (рыльце её в пушку) (и она даже не давится) Это всегда сдерживает обещания. Снимает отточенными, привычными движениями бинты, и длинные лоскутки плавно падают к её ногам. Волосы, собранные в пучок, всё равно топорщатся в разные стороны, и она плавно-медленно поправляет их, глядя на него боковым зрением. Аято щурится и сжимает губы, но всё ещё молчит и сжимает подлокотники дорогого кресла, на которое она его посадила, чтобы он мог увидеть, как хорошо она сдерживает обещания. — Ты ведь у нас уже большой? — надевая очки, спрашивает Это, перешагивая через брошенный на пол плащ. — Твое обещание я помню, — цедит сквозь зубы, напрягаясь, и так может напрягаться лишь тетива лука перед выстрелом. — Настоящее имя не скажу, — она мотает головой и смеется в вытянутую ладошку. — Будешь вино? Это не смущается своей наготы. Аято отвечает на другое. — Такацуки Сен. Это резко встает, выпрямляется, расправляя плечи, и смотрит на него через отражение в зеркале на стене. У птенчика не осталось перышек; на неё глядит исподлобья щенок, и отросшие клыки сверкают в тусклом свете. Она облизывает медленно губы, зная, что он видит её лицо. Аято встает, руки по швам, подбородок поднят, и Это дивится: и правда как солдат. — Я смотрю телевизор. Это криво улыбается, касаясь указательным пальцем нижней губы, чуть оттягивая её. — Мальчик вырос. И показывает собственные клыки. (когда щенок видит вожака, он дрожит) (она говорит, что он — её волчонок) ______ Это называет его мальчиком, а подразумевает лишь маленького щенка, подчиняющегося ей. Аято поворачивает голову, отводит сощуренные глаза в сторону, разглядывая то ли стену, то ли небольшую картину, которую Это купила на какой-то удачно встреченной ею распродаже. Киришима сжимает кулаки, держа руки в карманах старой, но такой привычной куртки и наверняка думает, как можно было так вляпаться. Вся его проблема заключается в том, что его личное дерьмо — миниатюрная нагая предводительница Аогири, умеющая манипулировать чужим сознанием, словно телепат из комиксов. А ещё у неё горячее дыхание, обжигающее ему шею, умеющие делать хорошо руки, оглаживающие его спину, и пухлые губы, тонко-криво улыбающиеся, когда он говорит, что ему из всего ею предложенного не нужно абсолютно ничего. — Мальчик, — плавно тонкими пальцами гладит его затылок, зарывается в волосах, шепчет точно в губы, — что ты как не родной? Аято передергивает; он шипит, когда её ладонь опускается ему на ширинку. — Ты ведь знаешь, Такацуки Сен очень хорошая женщина. — А что насчет Йошимуры Это? — шипит сквозь зубы, глядя на неё сверху вниз (слишком маленькая). — Ну она же не здесь. Кучка развязанных, чуть грязноватых бинтов с ней точно не согласится. Впрочем, Аято не знает, что и думать: раздвоение личности? такая странная игра? больное воображение? Это резко притягивает его к себе, завлекая в поцелуй, касаясь острым языком его чуть ребристого нёба, и говорит, что думать не надо. Она отрывается от него так же резко, ухмыляется по-лукавому и толкает в плечи, из-за чего Аято, не удержавшись, падает мешком на кровать. Это седлает его бедра, проводит тонким пальчиком по груди, очерчивая резкую линию. Завороженно шепчет с горящими глазами: — Повтори. Губами. Аято приподнимается на локтях. И выполняет приказ по-своему: ведет языком, оставляя влажный след, не прячет глаза, смотря на неё чуть исподлобья. Это зарывается пальцами в его волосы, тянет и целует жадно и горячо. Шепчет в губы, касаясь их кончиком языка: «Кажется, только я без одежды». Это думает, что этот новый этап в их странных отношениях проходит быстрее, чем она ожидала. Аято выцеловывает ей острые ключицы, руками проводит по изгибам миниатюрного тела, и Это сладко выгибается, когда он кусает её в ещё одном поцелуе. Оказывается, у щенка острые зубы, и она кусает его в ответ; их кровь смешивается, когда они сами смешиваются друг с другом. Ей не жаль. Она называет его мальчиком и смеется, смотря, как сжимаются его кулаки. — Этого не повторится, — глухо говорит ей Аято в выпрямленную спину, глядя точно в центр. Это ухмыляется в хрустальный бокал со своеобразным вином, не отвечает и не оборачивается даже тогда, когда Киришима хлопает входной дверью её квартиры. (не обещай то, чего не сделаешь) И это повторяется раз за разом. У входной двери, когда Это думает, что, если бы не регенерация, у неё были бы ссадины во всю спину, потому что Аято не сдерживается и вжимает её в металлическую поверхность. Снова в постели, и Это смеется, когда он запутывается в куче тонких одеял и маленьких подушек, седлает его сама, задавая нужный ей темп. — Не здесь, — Киришима мотает головой, когда она целует его под подбородком. У них скоро совет. Они в штабе. И Это совсем не жаль, если кто-то услышит, как громко она может стонать. Затылок бьется о каменную стену, когда она инстинктивно запрокидывает голову, и Аято проводит носом по ложбинке груди, поднимает её, подхватывая за бёдра, заставляя заключить его талию в кольцо её ног. Это горячо шепчет, облизывая ушную раковину: «Мальчик». Резко выдыхает, когда он входит и сразу начинает двигаться в рваном темпе. Желает оставить следы-полумесяцы от её ногтей на его плечах, под которыми перекатываются натренированные сильные мышцы, но она лишь утыкается ему в плечо и обвивает руки вокруг его шеи. На совет они всё-таки успевают. Уходя, Это просит его остаться. Целует, скользя языком в его рот, и с гортанным смехом говорит: — Мальчик. Следующий секс происходит у неё на кухне, и она знает, что Аято пытается её наказать за чертовое «мальчик», выходящее из её рта каждый раз. Прижатая всем телом к гладкому столу и освещаемая лишь уличными фонарями, чей свет едва добирается до её высоких окон, она всё равно кажется убийцей, и Киришиму это злит настолько, что он, сжимая её плечи, вколачивается в неё быстрее обычного. Вместо сожалений и молитв он получает, когда она смотрит на него через плечо, лишь кривую ухмылку: — Мальчик не знает, кто его Бог. ______ Аято забывает о мягкости. Он умеет лишь исподтишка защищать сестру, становясь Кроликом. Надевает одну маску на другую. Это лишь посмеивается, и Киришима шипит себе под нос, что она — всего лишь призрачная иллюзия. На самом деле, слишком много смеха: он пробирается в уши, вводится подкожно — если Аято нужно бежать, то он, конечно же, опоздал. Между ними вряд ли тянется нить доверительных отношений, но, когда Это говорит, что у них новый член лично от неё самой, Аято чувствует себя преданным. Наки своей вечно тупой болтовней раздражает его, так что он советует ему заткнуться и видит, как Это ведет за собой девочку, и они о чем-то переговариваются. Кажется, она едва младше его самого, потерянная, не знающая, куда можно пойти. Говорят, в Аогири есть два пути: когда ты — психопат, или же когда ты — отчаявшееся существо, которому нечего терять. Аято думает, что вторые здесь просто сгнивают, ломая самих себя, и от этого почему-то начинает першить в горле. Когда Это её оставляет, девочка начинает просто рыдать. — Раздражаешь… — Аято подходит к ней, думая, что, если она будет продолжать, голова начнет болеть не только у неё. — Проваливай отсюда, если ты только и можешь, что плакать. Это бесит. Чертова малявка, — последнее пытается сказать со свойственной ему, колкой грубостью. Девчонка лишь начинает хихикать, что приводит Аято почти что в бешенство, непонятное даже его обладателю. — Что смешного? — И-извини. Просто… когда ты злишься, у тебя лицо точь-в-точь, как у твоей сестры… — она счастливо улыбается ему, а в уголках глаз — капельки слез. — Это успокаивает… Ты ведь… Аято-кун? Когда его сравнивают с сестрой, он чувствует желание убежать. Он не может быть таким же мягким, он эту мягкость в себе уничтожил, потому что Аято учится на чужих (отцовских) ошибках. Она говорит своё имя, а он может лишь буркнуть в ответ: «Знаю». Он может лишь думать, что сестра, которую он рвал на части, говоря, что она слабая, как и их отец, рассказывает о нем. В груди разливается тепло, похожее на солнечный свет. — Ты кажешься задумчивым, — она гладит его, лежащего головой на её коленях, по волосам, запутывает в них свои пальцы, которые способны ломать кости, но не дарить тепло. — Как тебе Хина-чан? — Думаю, у нас есть дела поважнее. Это смеется. — И правда. Когда она нависает над ним и целует, у Аято исчезают все тревожные мысли, словно собираясь где-то глубоко в черепной коробке, закрытые на замок. Он говорит себе, что это можно продолжать хотя бы по этой причине, которая внезапно стала слишком важной, чтобы от неё можно было избавиться. Затем Это шепчет ему в изгиб шеи: — Расслабься, мальчик, — гладит его плечи. — Ты напряжен. — Бессонные ночи, — лжет он ей, почти невесомо проводя линию, идентичную позвоночнику. — Вот как. Аято знает, что она не поверила. (Бог всевидящ) (а ты грешишь) ______ Хинами оказывается слишком неготовой ко всему этому, Аято это видит и не может не помочь. Он понимает, что его может ждать выговор; оказывается, отец всё ещё сидит внутри него, говоря с мягкой улыбкой: «защищай» — и это относится не только к глупой сестре. Девчонка оказывается очень даже смышленой, так что сразу она догадывается, что он её спас. Говорит «спасибо». Рассказывает, как Это, как и всегда, поведала истину. Аято слушает молча, не перебивая, лишь часы тикают на стене, непоколебимые и чуждые для чувств. — Ты не слабая. Аято уходит, надеясь, что его голос не ломался. Он слышит, закрывая дверь, слабое «спасибо», но оно сейчас иглой сидит в нем, и маленькая ранка начинает нарывать. Потому что Это, конечно же, не может так печься о члене, решившем пойти в Аогири по собственном воле. Затем она ему говорит, что Хинами — нужный солдат, и её слух — незаменимая вещь, необходимо лишь подготовить её. Аято не знает, зачем, но он старается присутствовать на каждом уроке. Киришима видит и почти что слышит, как Хинами постепенно ломается под натиском правды, от которой невозможно дышать. Аято всё ещё считает, что ей тут не место; такие цветочные девочки, если сломаются, не починят себя обратно. Фуэгучи будто бы слышит его мысли — «незаменимая вещь» — и показывает, что ломаться необязательно. Достаточно вставить стержень внутри себя, несгибаемый и способный выдерживать высокие нагрузки. Аято кривит губы — он-то как раз сломался и построил себя заново, добавляя что-то новое и убирая ненужное. — Мне хочется новых книг, — говорит она как-то одним утром, разминаясь перед утренней тренировкой. — Можно ли мне дойти до книжного магазина? — Это нужно спрашивать не у меня, — Киришима качает головой, чуть щурится. — Но я спрошу. Это смеется, почти что прыгает на месте: — Можно, конечно же, можно! Сопроводи нашу драгоценную Хину-чан. Когда Аято передергивает, она подходит и оставляет невинный поцелуй на его губах. — Не боишься, что она свяжется с кем-нибудь из своих? — осторожно задает вопрос он, нервно проводя языком по сухим губам. Это пожимает плечами, поддевая ногой бинт из кучи, поднимая чуть вверх и хватая его руками. Аято ждет, когда она вновь облачит себя в личные доспехи: словно боится прикоснуться к этому нечистому миру. Оборачивается, и теперь бездны, ставшие такими привычными, не пугают и пробираются к нему в грудь легко и свободно. — Но с ней ведь будешь ты. Хочется отказаться, но это вызовет подозрения, и Аято лишь кивает. Хинами возвращается на оживленные улицы Токио с осторожностью. Большие оленьи глаза цепляются за каждого прохожего, и летнее солнце выжигает на её сетчатке образы несмываемым клеймом. Она оборачивается к Киришиме, скромно улыбающаяся, и осторожно спрашивает: — Можно сходить ещё и за кофе? Аято смутно пожимает плечами. — Валяй. Невольно вспоминается то, что сгорело; он морщится и, спрятав машинально руки в карманы джинсов, направляется за Фуэгучи. Хинами забегает в первый книжный магазин, бегает среди книжных шкафов, теряется в лабиринте. Как только ему начинает казаться, что он потерял её, на глаза попадается кусочек длинной желтой юбки или кончики коротких волос, а затем Хинами вновь пропадает. Она и рада: пропасть в этом лабиринте, «умереть» потерянной среди того, что ты любишь, кажется ей удивительным и прекрасным. Аято удается догнать её, когда она стоит у мистики, высматривая книгу с верхних полок. Хинами мнет юбку в пальцах, вся сжимается, и Киришима чувствует этот стеснительный взгляд, направленный прямо ему в щеку. Он устало вздыхает, тихо спрашивая: — Какая? Когда он вручает ей толстую тяжелую книгу точно в маленькие ладошки, она улыбается той улыбкой, от которой, как наверняка говорится в её книжках, поджимается сердце. — Я приготовлю тебе кофе, Аято-кун. — Делай, что хочешь, — раздраженно отвечает, чувствуя, как потеют собственные ладони. (списывает это на духоту помещения) (сердце всё ещё поджимается) После Хинами, словно зная, куда идти, забегает свободно в какой-то магазинчик на углу. Аято чувствует навязчивый аромат кофе уже с улицы и, когда заходит, слыша закрывающуюся за спиной дверь, не удивляется: этот магазинчик по праву можно считать кофейным во всех смыслах. На полках стоят банки разных мастей, сотрудница средних лет сама одета в кофейных тонах, а пахнет здесь исключительно кофе, конечно же. Хинами что-то говорит, расспрашивает, и Аято остается стоять у выхода. В голове подло сплывает: «И правда как пёс» — приходится сжать губы. Когда они решают вернуться, у неё одни пакеты в руках; Аято хочется пошутить, что она закупила всё это на год. Вместо шутки забирает часть пакетов, слыша благодарности уже в спину. Хинами равняется с ним, чуть задевает в шаге его локоть, и от неё самой так и веет солнечным счастьем: ему кажется, что оно пробирается ему через глаза, когда он смотрит на неё. Поэтому он прекращает смотреть на неё. В нем нет отчаянной нужды в солнечном тепле. Они возвращаются. Хинами сдерживает обещание, и Аято думает, что лучше бы она была из тех уродов, кто этого не делает. Теперь в его комнате пахнет кофе; кажется, Хинами смотрит на него с потайным ожиданием, и он, с подозрением щурясь, всё-таки делает осторожный глоток. Когда накатывают неприятные воспоминания, он лишь думает, что ту кофту* с крыльями на спине он всё-таки выкинул: именно крылья превратились в жалкие клочки бело-черной ткани, когда ему пришлось выпустить кагуне. Аято впервые кажется, что ирония может быть горько-сладкой — как будто ты ешь глаза, одновременно с этим поедая плоть собственной сестры. Это обнимает его со спины, шепчет на ухо: — Почему такой задумчивый сегодня, мальчик? Аято скидывает её руки с себя, и ему кажется, что он чувствует это горячее непонимание, которое выжигают у него прямо в спине. Он оборачивается, встречается с прищуром зеленых глаз. Это смотрит на него без всякой жалости или раскаяния; она недовольна. — Кажется, ты забываешься, — скалится, вот-вот клацнет зубами. Аято не может держаться и скалиться в ответ, рычит. Ему сейчас не до их привычных игр, потому что всё, когда-то ставшее для него привычным, рассыпается прахом, и это чувство потери оседает в горле дорожной пылью. Это его не боится; Это начинает смеяться, запрокинув голову, показывая открытую шею. Не боится, что он её предаст. (богов не предают) ______ Хинами всё больше затягивается этим болотом. Аято кажется, что скоро она сломается и останется лишь оболочка. Он не понимает, какого черта это его вообще начинает волновать; удивляет его то, что Хинами всё ещё держится, пытается плыть и держать голову над грязной водой. Аято не тянет к ней руку помощи. Не привык. А она лишь понимающе улыбается. Он к ней заходит; её комната каждый раз пахнет кофе, и на его замечание Хинами только смеется, говоря что-то о привычках. Аято не может не сравнивать её с женщиной, которая ему ближе, и они настолько разные, что сердце вновь начинает поджиматься в грудной клети: кажется, что пробивает кости. После её улыбки не хочется скалиться. После её приветствия не хочется настораживаться. После её запаха, витающего слабо в воздухе, не хочется чесать нос в попытках отодрать. — У меня есть баночка кофе, будешь? Аято сравнивает лишь то, что его поили божьи руки вином из крови. — Ещё у меня есть шахматы, — смеется. — Не спрашивай, где я их достала. Аято лишь помнит, как его личный Бог играет с каждым, кто ей угоден, а затем кидает, смотря, выберутся ли фигурки из костей и плоти. По ощущениям шахматные фигурки Хинами из пластмассы. Киришима попадается так нелепо, что можно смеяться. Отец фальшивым воспоминанием улыбается и говорит ему что-то о любви. (отец, я устал) (защищать) И Хинами учится защищать себя самостоятельно, запутываясь в словах Это о слабостях и собственной вине. Она почти что ломает себе кости — треск слышится так навязчиво, преодолевает грань собственного тела быстрее, чем нужно, и гибрид-кагуне забирает только больше сил. Когда Хинами падает у него на глазах, у Аято бьется лишь его чертово: «Ты не слабая» — на его попытки поднять её она лишь выставляет дрожащую руку вперед, останавливая его. Аято хочется скалиться; и он не понимает, почему вместо приглушенного рыка хочется заскулить. — Ты делишься с Хиной-чан едой, мальчик. Это обо всём ведает, так что Аято держится достойно, зная до этого, что всё так и будет. Поднимает выше подбородок, расправляет как можно сильнее плечи, напрягается. Солдаты выучены принимать приказы стойко и смирно. Как и личные псы. — Она бы умерла. Слишком истощает себя на тренировках, — не вдаваясь в подробности, поясняет Киришима, твердо смотря на неё. Это делает глоток вина, запрокидывает ногу на ногу, опирается на колено и смотрит на него с лукавым прищуром. — Не стыдись этого, мальчик, — чуть улыбается; кажется, это ностальгическая улыбка, но Аято не уверен: через улыбку он видит лишь клыки. — Маленькая девочка напоминает тебе прошлое, это вполне нормально. Но разве прошлое не должно оставаться там, где ему и место? — Ничего она мне не напоминает, — он лжет с раздражением. — Ты сказала, что приобрела её для слуха, но удивляешься, почему я берегу её? Теряешь хватку. Когда её пальцы оказываются у его горла, Аято почти не вздрагивает. Это ухмыляется, и блеск в хвойных глазах безумен. Оранжевые лампы за его спиной отражаются в её зрачках. — Ты мне лжешь, — фальшиво удивляется, образуя губами «о», — мальчик, ты мне лжешь. Аято хочется сказать, что все лгут своим богам. Он сглатывает, и его кадык упирается в её ладонь. С ухмылкой шепчет: — Кто бы ещё мне об этом говорил. Когда из его рта вылетает «лгунья», она бьет его в солнечное сплетение сжатым кулаком; затуманенными глазами он видит еле заметную дрожь в её пальцах — в яблочко. Её грудь тяжело вздымается, когда она седлает его бедра. Его лопатки болезненно упираются в бетонный пол. Это кажется, что она слышит с биением своего сердца гулкое: «Вера прервана». Это целует его отчаянно, пробирается языком в приоткрытый рот, очерчивает нёбо кончиком. Когда руки ложатся на её поясницу, она усмехается ему в губы: — Мальчик, оказывается, ты любишь игры. (вот только Бог не прощает) Это сдавливает его шею, и Аято усмехается в отместку, входя в неё до конца. Затем он чувствует, как подушечки пальцев вдавливаются сильнее, как ладонь давит на вздрагивающий кадык. Бог душит личного пса за ложь. Законы нерушимы, глупый мальчик. Когда у него закатываются глаза и слюна течет из уголка губ, Это отпускает, двигаясь сама и наблюдая с наслаждением, как Аято старается восполнить недостаток кислорода в легких. Она наклоняется к его уху, берет в рот мочку и, опустив, резко шепчет: — Не забывай, кто ты такой. Аято хочется через хрипы выплюнуть: «Лучше бы забыл». ______ Хинами каждый раз доказывает, что она всё ещё нужна. Он чувствует неожиданную потребность в горячем ароматном напитке. На следующий день, как назло, навстречу идет Хинами, здоровается, приглашает на чашечку кофе, и Аято манит вся эта лёгкость. Когда вспоминаются глупые мотыльки, отчаянно лечащие на яркий фонарь, он отмахивается. (этот волк бежит к солнцу) Аято не замечает самого очевидного: когда манит забытое тепло, нужно держать голову против света, иначе глаза сгорят. И он смотрел прямо в её карие, в радужке которых солнечные лучи будто оставили отпечаток. (пойман солнцем) (приведенным личным Богом) Хинами показывает ему книгу, говорит, что одна из любимых. С придыханием молвит: — Такацуки Сен написала. — Вот как, — Аято лишь хмыкает, читая на черной обложке «Яйцо Чёрной козы». Хинами садится читать, а Аято ничего не остается, кроме как сесть рядом и начать дремать. Легкий сон приходит не сразу, и Киришима не знает, хорошо это или плохо — вот так вот разглядывать её профиль. Он закрывает глаза, думая, что, если он дотронется до ребра её ладони, это можно списать на сонное состояние, и всё это забудется как страшный сон. Закрыв глаза, он через несколько минут чувствует, как она котенком утыкается ему в губы — не получается, и легкий поцелуй лишь обжигает уголок губ. Аято думает, знает ли она, что он не спит; Аято думает, как она может не знать, когда её уши — это оружие. Он открывает глаза; её собственные полуприкрыты, и на щеках выделяется легкий румянец. Хинами почти не краснеет, и Аято лениво усмехается. — Целуются не так, знаешь. Карие глаза чуть расширяются от удивления. — Я знаю, — бурчит едва слышно, пряча лицо в ладонях. Когда Аято убирает тонкие хрупкие руки в разные стороны, внутри него что-то начинает ломаться: кажется, алтарь для его личного бога треснул. Впервые Аято думает, что это слишком приятное чувство, чтобы его забывать. Хинами нервно поджимает губы, жмурится, вся сжимается, и он фыркает: напряжение витает в воздухе электрическими разрядами. — Может, посмотришь на меня? — Не могу. — Я не злюсь. Хинами во все глаза смотрит на него; солнце играет в радужке. Кто бы мог подумать, что каменный алтарь, построенный на костях, может гореть. (загривок щетинится) (чувствуя приближение смерти) ______ Аято чувствует лишь опустошение; кажется, внутри него ничего не осталось, а он почему-то всё ещё ходит и дышит грязным воздухом Токио. Когда ему хочется побыть в одиночестве, к нему приходит Это, дотрагивается до его волос лишь кончиками пальцев. Киришима вздрагивает, но не двигается; вместо того, чтобы воссоздать из сожженных костей что-то, похожее на прошлый алтарь, он топчет этот чертов пепел, желая ему побыть в легких бога. — Достаточно. Аято убирает ладонь с его макушки. Это хмурится. Когда-то ставшими привычными бездны её глаз теперь вновь являются просто черными дырами, смотрящими по-пустому. — Ты расстроен, — говорит она очевидное. — И дальше что? — Хина-чан сделала свой выбор. Это умеет бить туда, куда бить не следует — говорят, это качество помогает выживать и идти вперед. Аято хочется сказать ей, что Хинами попросту не могла поступить по-другому: она себя не ломала, чтобы становиться другой — и вместо этого в голове есть только образ Канеки Кена, который теперь Сасаки Хайсе. Аято не знает, рад ли он, что Хинами вновь, как и всегда, пыталась всех спасти. Всё-таки теперь он один, а она — там, откуда не возвращаются, и это как будто бы давит на и так ноющие виски. (спасение всех передалось от бога) (волк хочет вцепиться ей в глотку) — Ну-ну, мальчик, — она бьет его по плечу, садится к нему на колени, — в войне не все выживают. — Бог всегда остается жив. Её руки холодными змеями обвиваются вокруг его шеи. Кажется, тепло от сгоревшего начинает покрываться инеем. Она ласково шепчет ему на ухо: — Ты прав, мальчик. (мальчик думает, что когда-нибудь он убьет её) Вместо улыбки у него получается кривой оскал. ______ Аято видит её через чистое стекло. Она сидит на простом металлическом стуле, смотрит на него выжидающе и с привычной для неё ухмылкой. — Какая встреча, — усмехается, проводит кончиком языка по верхней губе. — А я ведь заждалась. Аято криво улыбается; он чувствует, как горечь просачивается наружу. — Я знаю, что у тебя есть ключ-карта. — Канеки Кен?.. — Правильно мыслишь, он ведь её тебе дал, — гортанно хохочет, а затем, резко прекратив, смотрит на него с яростью. — Открывай, мальчик. (Бог смотрит на него глазами змеи) (личный пес оказывается просто волком) Аято сжимает в кармане ключ-карту. И не двигается. — Ждешь, когда сюда явится сам Бог Смерти CCG? — нетерпеливо произносит она, медленно вставая со стула и выпрямляясь. — Ну ты ведь сильная, — Аято пытается улыбнуться и чувствует, что выходит лишь искаженное лицо; кажется, ему больно. — Вот и выбирайся сама. — Предаешь меня? Впервые за всё их знакомство Это кажется ему разбитой. Всё идет не по её плану, она его приручала именно для этого дня, когда он прикроет её спину… но за спиной никого не оказалось; открытые для предательства лопатки, выделяющиеся на спине слишком хорошо. Аято думал, что ему будет сделать это куда легче — вогнать ей в спину предательство. Личный Бог смеется. — Достаточно игр, — рявкает она громче, чем следует. — Это, — он впервые обращается к ней по имени. — Это не игры. Когда Аято представлял этот момент, он думал, что будет скалиться ей безо всякого страха. Почему-то из горла выходит жалкое скуление. Личный пёс знает, каков его Бог. Такие боги не должны существовать. — Я буду приходить к тебе в кошмарах, ублюдок. А затем, — она скалится на него, ударяя по стеклу кулаком, — я выпотрошу тебя, сделаю своей марионеткой, и ты будешь меня умолять. Аято уходит. Бросает через плечо горьковатое: — Вот видишь, ты можешь не называть меня мальчиком. Это чувствует вкус предательства; кажется, это кровь. Аято думает, что, если ему и суждено сгореть в аду, он не будет сожалеть. (оказывается, Бога можно предать) Увидит ли его Бог когда-нибудь вновь рассвет?