Гость

      - Ляжете вместе, мальчики, - весело сообщает подвыпившая мама, и Шин шумно сглатывает. Конечно, для мамы долгожданный приезд младшей сестры вместе с её сыном – праздник. А вот Шину как-то не весело.       Дэвид старше его. Года на два с половиной. Шин даже не знает, сколько этому парню точно, но выглядит он лет на семнадцать, хоть определенно взрослее. Когда они виделись в прошлый, первый и последний до сегодняшнего дня, раз, Шину было пять, а Дэвид уже ходил во второй класс. Тогда, одиннадцать лет назад, он показался Шину странным. Нужно было признать, что и сейчас ничего не изменилось.       Мелани, сестра матери, родила его довольно рано от какого-то заезжего рокера, о чём, впрочем, никогда не жалела. Она прожигала жизнь, цепляя то музыкантов, то байкеров, разъезжая с ними по стране и таская за собой сына. Шину это кажется безрассудством. Разве такая жизнь нужна ребёнку? Отсутствие стабильности, постоянная смена школ и, того хуже, отчимов. Что хорошего? Но Мел казалась счастливой, абсолютно молодой, так что сына вполне можно было бы принять за её бойфренда, и свободной. Ей вряд ли что-то мешало жить полной жизнью. И сейчас, глядя украдкой на брата: спокойного, в чём-то даже величественного, загадочного, словно египетский Сфинкс, Шин понимал, что и ему ничего не мешает. Напротив, он кажется полным мудрости, будто многое уже повидал в жизни и обладает тайным знанием. Взгляд цепкий, хоть и кажущийся ленивым, словно у кота, умело притворяющегося почти спящим. Когда он бросает на Шина, пусть и редкие, но прожигающие, испытывающие взгляды, у того по телу бегут мурашки.       Кем был его отец? Почему-то это сейчас интересно, поскольку его внешность – идеальная, почти кукольная, досталась явно не от Мел. Карие глаза, тёмные ресницы, каштановые волосы - никак не в масть всем светловолосым голубоглазым Эвансам. Дэвид держит себя подчёркнуто строго, чуть ухмыляется чему-то своему и вновь бросает взгляд, словно вызов. И Шин не уверен, что готов его принять, а не сдаться без боя.       Они сидят в комнате Шина уже второй час, почти молча, лишь изредка обмениваясь пустыми фразами. Шин не знает, о чём с ним говорить. Будь Дэвид обычным парнем, Шин уже давным-давно бы предложил ему порезаться в приставку или посмотреть какой-нибудь боевичок. Но сказать Дэвиду хоть слово страшно и тяжело: тот чуть поворачивает голову и выгибает бровь, будто спрашивая: «Ты впрямь хочешь мне что-то сказать? Серьезно?» И слова застревают в горле. Поэтому они смотрят глупый фильм о любви, что идёт по телевизору. Шин давно переключил бы его, но не решается даже пошевелиться лишний раз. И он знает, что Дэвид, хоть и смотрит на экран, вряд ли следит за событиями фильма. Ведь гораздо интереснее наблюдать краем глаза, как кузен меняет цвета, словно новогодняя гирлянда, то краснея, то бледнея, и ухмыляться при этом.       «Что же ты хочешь?»       Хочется спросить: «Что же тебе нужно?»       Но нет абсолютно никаких оснований в чём-то его обвинить. Ведь тот просто молчит. Шин кусает губы изнутри, его бьёт мелкая дрожь, и сердце стучит чересчур громко, так, что Шину кажется, что Дэвид слышит его, потому что у него наверняка кошачий не только взгляд, но и слух.       - О! Я могу лечь на полу, – мило улыбаясь вошедшей маме, произносит Дэвид. И голос у него необычный: приглушенный, ласкающий, обволакивающий.       «Хвала Господу!» - выдыхает разумная часть Шина, но другая часть, находящаяся где-то в районе сердца, просто кричит о том, что ситуацию нужно спасать. Но мама выручает его:       - Еще не хватало, - фыркает она. – У Шина просто огромный диван. Поместитесь.       И Шин чувствует, как отпускает, как ослабляет свою хватку тревога, и её место занимает предвкушение. Чего?       Пока Шин раскладывает диван и застилает постель, Дэвид следит за ним, уже не таясь, и от этого дрожь усиливается. Он чувствует его взгляд: немного любопытный, изучающий и, в то же время, липкий и будто собственнический.       «Не выдумывай, - пытается он вразумить сам себя. - Ты ведь даже не видишь его. Он смотрит тебе в спину. Ты фантазер, а он…» Кто он? Какой? Сумасшедший? С чего бы? Пусть странный немного, но это вполне можно списать и на неожиданную неадекватность самого Шина. Определённо, всё это выдумки, желания, которые до поры он прятал глубоко внутри, сейчас решили напомнить о себе. А несчастный Дэвид просто попал под раздачу. Но, когда Шин всё же поворачивается, чтобы сказать, что всё готово, и они могут ложиться, тот совсем не выглядит несчастным…       Они уже разделись и выключили свет, лишь телевизор освещал комнату, тихо бормоча что-то. Шин старался не шевелиться и не поворачиваться, но все равно видел все изгибы его тела. Дэвид, явно будучи крепким и сильным парнем, казался тонким и гибким, невесомым.       Тело не слушалось, жило своей жизнью, реагировало на каждый тихий вздох с той части дивана, а сам Шин готов был расплакаться от собственного бессилия. И когда Дэвид, медленно повернув голову, вновь бросает на него испытывающий и уже куда более откровенный взгляд, Шин окончательно сдается. То ли вздыхает, то ли всхлипывает, натягивается как струна и почти молит взглядом: «Сделай же что-нибудь, не заставляй больше ждать».       Дэвид подносит палец к губам, прося быть тише, тянется к нему, и Шин задерживает дыхание, а когда мягкие губы касаются его щеки, ресницы резко становятся влажными. Его трясет крупной дрожью, как будто бы его неожиданно вытолкали на мороз, и тонкие, изящные, чуть шершавые пальцы гладят по волосам, прося успокоиться. Он снова целует его. Щека, висок, лоб и вновь спускается к щеке. Его поцелуи легкие, целомудренные, можно было бы даже сказать, братские, но обжигающие, бьющие током, выбивающие из колеи. Когда губы касаются шеи, Шин инстинктивно чуть запрокидывает голову и раскрывает рот, будто желая что-то сказать, но так и не издает ни звука. Дыхание Дэвида обжигает, как и сухие поцелуи. Он оттягивает воротник футболки, чтобы поцеловать ключицу, и Шин закрывает глаза, чувствуя благословенную обреченность: он не смог бы остановить все это, даже если бы захотел, даже если бы остатки разума взбунтовались и потребовали прийти в себя, ведь он понимал, и что делает, и чем всё закончится, но это было неизбежно, как смерть, как любовь, и он был абсолютно не властен что-либо изменить.       Дэвид стягивает с себя футболку, смотрит ласково, с одобрением, но уже никак не вызывающе. Будто говорит: «Все хорошо. Теперь все хорошо». Шин чуть заметно кивает, и Дэвид задирает его футболку, чтобы поцеловать живот. Он целует всё так же нетребовательно, легко, трется кончиком носа о кожу, гладит кончиками пальцев, выводя невидимые узоры. Его прикосновения – намеки, но Шин понимает, послушно переворачивается, и Дэвид легко гладит по спине, выказывая своё одобрение. Уткнувшись лицом в подушку легче: не так сильно стучит в голове кровь, можно позволить себе сглотнуть и облизать губы, не выдавая того, как пересохло в горле.       Дэвид не настойчивый: медленный, ласковый, и даже как-то совсем не больно. Больно, но ситуация опьяняет. Шин тихо всхлипывает в подушку, сглатывает слезы, старается расслабиться, позволить брату овладеть собой до конца. Тот глубоко дышит, гладит по спине и бокам, успокаивая, извиняясь за боль, изредка наклоняется, чтобы поцеловать в шею или спрятанное футболкой плечо. Та вся мокрая, и хочется снять её, что Шин и пытается сделать, неуклюже, и Дэвид помогает ему, оставляя его абсолютно нагим.       Это поглощает его полностью. Он чувствует эту странную, завладевшую им энергию. Она повсюду, в каждой клеточке тела. Она сжигает его, она грозит разорвать его, и он прогибается и двигается навстречу, поддаваясь, позволяя увеличить темп, жмурясь, глубоко дыша, сжимая пальцами простынь. Дэвид становится смелее: сильнее сжимает кожу, целует напористо, влажно, слизывает капельки пота с шеи, чуть прикусывает.       Шин чувствует: сейчас, уже скоро, и Дэвид меняет темп, перехватывает его поперёк груди, прижимая к себе, зарывается носом во влажные волосы.       Кончая, Шин позволяет себе ахнуть, сжимаясь, чувствуя, как дрожит брат, всхлипывая, заполняя его теплой спермой.       Они лежали не шевелясь, не размыкая объятий. Жарко, липко и где-то даже противно, но нет сил что-либо поменять. Шин чувствовал, как намокла подушка от слёз, но не мог и не хотел останавливаться. Он плакал не от боли и не от неправильности всего, что произошло, он оплакивал то, что погибло в нём: детство, иллюзии, чистоту. Он ни о чём не жалел, понимая, что всё это ушло, давая дорогу чему-то новому, неизведанному, чему-то, с чем ещё только предстоит познакомиться.       Дэвид с тихим вздохом скатился с него, тут же потянувшись к своему рюкзаку. Влажные салфетки немного привели их в порядок, стало легче, свежее, и Шин осторожно перевернулся на спину. Лишь устроившись удобнее, он повернулся к кузену. Тот смотрел на него, подперев щеку рукой, и теперь в его взгляде была лишь усталость, но от этого Шин не чувствовал себя неуютно, напротив, усталость брата сплеталась с его собственной, и, словно зная друг друга всю жизнь, они не нуждались в словах.       Шин засыпал на чужом плече, понимая, что он всё ещё раздет, что стоит бояться завтрашнего дня, и что вся его жизнь перевернулась с ног на голову, не обещая стать прежней. Он засыпал, не думая о том, что проснётся один, что гости уедут в спешке, не дожидаясь его пробуждения, и брат вновь исчезнет из его жизни, будто его не было, не оставив после себя ничего: ни телефона, ни даже чётких воспоминаний. Он засыпал, не чувствуя страха, стыда и даже неловкости, позволяя себе быть до ужаса беспечным, но точно зная, что, когда наступит рассвет, всё изменится, но он будет к этому готов.