Катастрофа

Он остается — там, в задыхающемся ночном полумраке, на холодом вытравленном полу, в надломленной позе, когда колени по-детски согнуты и хочется плакать, как не(и)когда давно, еще будучи мальчишкой, совсем маленьким, просоленным горяче-летним воздухом и слезами от первых детских травм, морально-живым. Битыми битами на подкорке отчаяние, неуверенно-нежной безжалостностью голоса вспарываемое — ходячая правильность, девочка-пионерка, Офелия... Ника бы припечатала что-нибудь с цинично-матерной откровенностью, как тяжелым берцем с машинно-масляно-бензиновыми пятнами по чисто-белой бумаге — неприглядно, но жизненно. Ника, Вероника — победа, вера, уверенность, бой-девочка с хрипловатым голосом тайком курящего за школой подростка и отсвечивающей солнцем пшеницей в растрепанных волосах, так не вязавшихся с образом пацанки, матершинницы, гонщицы, авантюристки. Вероника, Ника, сестренка... Бабы приходят, уходят, возвращаются, забывают и забываются — Ника остается всегда. Константа, неизменная, вечная, окончательная — кровные узы неразрывными цепями, пудовыми гирями, надеждой и приговором. Главное — остается.

---

Ключ в замочной скважине царапается металлической кошкой — такой брелок смешной был когда-то у Ники, грубоватая поделка с глазами-стразами, давно заброшенная на антресоли вместе с кучей других позабыто-детских вещей и чемоданом накрепко запертых воспоминаний: помнить порой слишком больно.       — Что, Гринь, совсем хуево? Квартира брата — пожалуй, единственное место, куда Ника заходит, а не впирается — спокойно, без нагловатой нарочитости, дверного скрежета, скрипа, лязга, уверенной тяжести поступи от массивных ботинок. Негласное правило — не трогать, если внезапно пропал с радаров, не абонентится, залег на дно, — нарушается почему-то, но сегодня Измайлов этому даже рад. Интересно, отравиться собственным негативом, мыслями с налетом гребаного нуара и одиночеством — это реально? Он токсинами элитного виски, клубной шлюховатостью и циничной озлобленностью пропитан сильнее, чем Никина любимая кожанка бензином и едкими выхлопами, и такой брат — к херам разбитый, во всем вдруг разочаровавшийся и сам не знающий, что, зачем и для чего он сейчас — точно не то зрелище, которое должна наблюдать сестра. В комнате шторы опущены, поглощая свет и уличный шум, в смутные тени смазывая фигуры и лица, и слава всем богам несуществующим, что им не увидеть сейчас друг друга — важнее почувствовать. Прикроватная тумбочка гладит спину лакированной полировкой, и пол без ковра — шероховато-жесткий, прохладный, без световых проемов в паркетинах, и только волосы Ники слабо-размытым пятном блекло-солнечным в прохладной сумрачности на черной коже и металлических заклепках тесной курточки. От нее загазованно-душной дорожной пылью и скоростью веет волнами; и пальцы, не по-девичьи шершавые, со следами не промытой до конца въедливой краски, беспомощно за его запястье цепляющиеся, самое, блин, вытягивающе-нужное, что только существует в этом ебаном мире, который окончательно катится к хуям, в ебеня, в тартарары — Яковлев бы не преминул выразиться в том ключе, что как раз-таки к аду ему не привыкать.       — Ник...       — Блин, Гринь, у меня никого больше нет, кроме тебя, — тихий голос коротит растерянностью и страхом, задавленными где-то на подступах к горлу — это не Ника "ясно — хуясно", "— Точно? — Соси заочно", с арсеналом похабных (порнохабных) шуток и прибауток, безбашенный сорванец в свои двадцать и не-думай-об-этом-блять даже недавно чья-то девушка. Ника, мелкая, младшая, средоточие всевозможных историй, неприятностей, шишек и синяков, с разбитыми коленками, забитыми придорожной засохшей пылью, с кислотно-цветными резинками в вечно растрепанных косичках и сверкающе-стразовыми заколками, которые теряла вечно в поисках приключений; Ника — облазившая все заброшки и недострои, в кирпично-цементной крошке и с распоротой бутылочным стеклом дрожащей ладонью; Ника — с кучей укоризненно краснеющих на страницах дневников замечаний; таскающая из какого-то зачуханного садового товарищества недозрелые яблоки и вишню пригоршнями; Ника, сестренка. Бесповоротно-окончательно-единственно родная, ради которой жил, выживал, выбирался, выпутывался. Ника — с прожженной солнцем пшеницей в волосах, "байковая" девочка, гоняющая на недозволенных скоростях; вечная школьница с неистребимой детскостью, придавленной вечной грубоватостью и нахальством. Лишь она — до мурашек определенная, и это, пожалуй, самое главное — как пшеничная выгоревшая солнечность, согревающая заледеневшую Арктику на уровне подреберья.