Все цветы и цвета, все города и моря

О выживании она теперь все знает. Тара знает — нет убийцы страшнее отчаяния. Паника — хуже всего. Хуже всего — сдаться. Когда кажется, что нет ни единой возможности спасения. Когда забываешь, что надо посмотреть вокруг — что-нибудь обязательно найдется. Выжить можно — даже если тебя несет в хлипкой посудине по открытому морю. Если понадобится, придется вырезать куски из себя самого — если больше нечего использовать в качестве наживки для рыбы. У нее есть цель. Есть вполне конкретный день и час, когда ее хрупкая посудинка причалит к надежному берегу. Или когда ее раздолбанную шлюпку приметит большое торговое судно, и одичавшую бедолагу по имени Тара Эбботт поднимут на борт. Когда вернется Брент. Непрекращающийся кошмар. «Ты убил моего отца, и теперь сдохни!» Тара сама должна была сделать это — или повиснуть на сыне, любой ценой заставив его отступить. Она не успела. Теперь только и остается — ждать и надеяться, что Брент вернется. Что такие как он способны выжить в тюрьме — что ж, школу он, по крайней мере, пережил. Тот детектив — Фиск, да, Фиск его звали, — очень ей сочувствовал. Время от времени звонил после суда и спрашивал, как она. А что можно было ответить? Именно он посоветовал ей сходить на встречи «выживших». Тара сходила. Дошла до самого порога — и не смогла его переступить. В первый раз, во второй и в третий. Там принято рассказывать истории. Мой сын — убийца. Мой муж мертв. Что она могла бы еще сказать? В последний раз она подслушивала под дверью. Голоса разносились по громадному гулкому залу. Да. Все верно. Они рассказывают истории. И, наверное, даже не врут. *** Тара стоит у тяжелой церковной двери и курит. Точнее, мнет сигарету и затягивается через раз. Зонтик она никогда с собой не берет. Бежать до машины — уже бесполезно. Какого черта она вообще тут делает? — Тоже не хотите заходить? — голос прямо над ухом. Тара за шиворот вытягивает себя из невеселых мыслей. Рядом с ней, нетерпеливо притопывая ногой, стоит брюнетка лет на пять ее моложе — так она могла бы выглядеть и сама, если бы… Ну да. Если бы была одинока, богата, ни в чем не нуждалась бы и… — Кто там у вас? — Что, простите? — Я спросила, кто там у вас. Муж? Сын? Нет, она не хотела ударить тебя по больному, говорит себе Тара. — У меня там я. Целый месяц прихожу строго по расписанию, и никак не могу заставить себя войти. Брюнетка внимательно рассматривает ее. Тут Тара замечает, что левая рука незнакомки затянута в перчатку. — Простите, я не сразу вас узнала. Конечно же, газеты изрядно потрепали имена. — Миссис Эбботт, я вам очень… — Спасибо, — отвечает Тара. — Мисс… — Бритт Коннелли. — О, — только и говорит Тара. В ее памяти кружится серпантин из газет. Бритт Коннелли. Еще одна «выжившая». — Почему вы не там? — А вы — почему? — Извините, — Тара утыкается носом в воротник. — Не люблю, когда лезут не в свое дело, и сама стараюсь не лезть. Рука Бритт — та, что без перчатки, — легонько сжимает ее плечо. — Не надо извиняться. Вполне естественное любопытство. Я не там, потому что думаю, что все это — полнейшая чушь. Нельзя решить проблему, постоянно ее пережевывая с кучкой тех, кто тоже не в состоянии выбраться из этого болота. Но я уважаю чужое мнение, хотя мне порой хочется и всем сказать, что они полные идиоты, и из этого никогда ничего не выйдет. — Но вы не делаете этого, — Тара вдруг понимает, что способна улыбаться, впервые за все это время. — Значит, вы правда уважаете чужое мнение. — Если бы только уважала, — хмурится Бритт. Ее красивое сосредоточенное лицо раскалывается пополам, брови хмурятся, а губы пытаются противостоять улыбке. — Я просто… — Я понимаю, — кивает Тара. — Я правда понимаю. Бритт бросает взгляд на свои неприлично дорогие часы, тяжелая церковная дверь раскрывается, выпуская «выживших». Лицо у Бритт сейчас — как натянутая струна. Бритт Коннелли приподнимается на цыпочки, в той степени, как это позволяет высокий каблук. Ее взгляд шарит по скопищу голов. Ни дать ни взять заботливая мамаша на пикнике для младших классов. Из дверей церкви одним из последних появляется парень лет на восемь-десять моложе Бритт, если Тара еще в чем разбирается. Рука у него на перевязи. Бритт говорит: — Ну пока! Бритт кидается навстречу, и Тара хмыкает тихонько в рукав. Иногда чужая боль цепляет сильнее своей. Иногда. Тара смотрит на них — и на некоторое время излечивается. К определенному возрасту уж так получается, что повидаешь все — все цветы и цвета этой жизни, все допустимые скорости, все города и моря, а все равно всего — не увидишь. И никогда не догадаешься — что там, в финале. Маллик Уоллес и Бритт Коннелли. Когда бы кто еще представил эти имена, написанные через «и». Чтобы в сезон ветров и дождей — одно сухое крыльцо на сутки. Чтобы вообще — ничего невозможного. Тара бы хотела, чтобы так оно и было. Чтобы уверовали даже те, кто плачет на счастливых развязках в кино — таких нереальных, что блевать тянет. На ее новой работе, где всем все равно, кого как зовут. Чтобы как прежде — ну там, про любовь. Пусть про кого-то другого — про эту девочку. В горе и в радости. Без боли и сожаления.