Белый шум

И сейчас нет никого, кто пожалел бы тебя. Пожалел бы о тебе. У Эллисон Керри все равно нет теперь ничего, и терять нечего, и некому позвонить, когда она в панике просыпается на перекрученных простынях или так и не снятой одежде и думает, что сейчас умрет, — да что там, уже умерла, так что и «скорая» все равно не приедет, потому что служба девять-один-один просто не услышит, а автоответчики запишут разве что белый шум. Сигнал потерян, обрыв на линии, абонент недоступен. Некому позвонить, потому что последние годы Эллисон отдала только работе. И ни разу ничего не просила взамен. Работа и работа, и снова работа, порой по восемнадцать часов в день, без всяких скидок на то, что она женщина, потому что убийцы, и, как следствие, убитые в этом городе не переводились, жертвенный костер каждый день требовал свою долю непрестанно. Еще был Эрик Мэттьюз, да и с ним вышло не очень хорошо, потому что она разрушила его брак. Вот именно так — одна Эллисон разрушила, не они оба разрушили. Некому позвонить, потому что у коллег свои проблемы, не стоит их волновать такими глупостями. Марк Хоффман хоть и не пьет так много в последнее время, а все равно похож на мертвеца, не слишком старательно оживленного колдуном-недоучкой. Дэниел Ригг разрывается между женой и служебным долгом, и этому не видно конца — его будто привязали за руки и ноги к четверке лошадей, а те взяли и застыли в нерешительности, сколько их ни стегай, под разочарованными взглядами собравшихся поглядеть на казнь. Эрик Мэттьюз… В сутках — восемьдесят шесть тысяч четыреста секунд. Эрик пропал полгода назад. Примерно. Она считала — сто семьдесят девять суток двадцать два часа сорок минут. Сколько-то там секунд. Эллисон Керри же еще не рехнулась — секунды считать. Сколько это было бы в секундах? Пятнадцать миллионов пятьсот сорок… с чем-то там тысяч…так, стоп. Некому позвонить, никого неохота тревожить. И она остается один на один с опасностью. Что-то орет, надрывается, возможно — голосом Эрика: не ходи, не суйся. Не открывай шкаф. Прямо как в дешевых подростковых ужастиках. Эллисон просыпается в ловушке. И вроде бы условия спасения не содержат никакого подвоха. Сжечь кислотой руку, достать ключ, освободиться. Кислота жжет так, что волны боли накатывают одна на другую и, пока не пришла следующая, она даже чувствует облегчение. Ключ уже зажат в покалеченных пальцах, но замок не открывается. Таймер скоро закончит свой отсчет. Открывается потайная дверь, и Эллисон едва-едва различает затуманенным взором кого-то в черно-красном. Аманда Янг. Вот в таком виде за ней и явилась смерть. Бесполезно, да и не у кого спрашивать, почему все именно так. Смерть приходит ко всем, всем без исключения, «живи каждый день как последний» — глупость, потому что каждый день и может оказаться последним, как тогда его сравнить не только с прожитыми, а и с теми, что еще проживешь, нет, не проживешь — прожил бы? Вот правда — глупость. У Эрика было пятнадцать миллионов с чем-то там секунд, а она его не спасла. Так почему надеялась, что за шестьдесят секунд сумеет спасти себя? Аманда Янг стоит и смотрит из-под своего капюшона, жадно и в чем-то даже умилительно, как сидящее на строгой диете домашнее животное перед накрытым хозяевами для гостей праздничным столом: а не перепадет ли кусочек и ей? Перепадет, и обязательно. Смерть — единственное, что мы гарантированно получаем в наследство от родителей, кем бы они ни были, как бы ни выглядели, любили они нас или ненавидели, или вовсе решили сплавить подальше и сдали в приют. Так всегда бывает, даже если нам приходится уйти раньше, чем им. Некому позвонить. И голоса нет. Автоответчики службы девять-один-один записали бы непременно белый шум, только Аманда Янг вряд ли будет настолько любезна одолжить свой мобильник.