И тогда, в моем сердце разорванном...

Этот урок оказался сложным. Ему, учителю несомненно хорошему, пришлось то и дело заглядывать в план-конспект. И ученики почувствовали – что-то не так. Конечно, почувствовали – и заволновались, рассеялись, стали хуже отвечать. Илье Семеновичу даже показалось, что урок загублен, но он сосредоточился и выправил ход беседы. История. Имена и даты – ее костяк, факты – ее плоть, а кожей, вечно изменчивой шкурой хамелеона, становятся теории, домыслы и легенды... Этот бесплотный организм, насчитывающий более семи тысяч лет от роду, все живет, страдая, болея, но неуклонно двигаясь к бессмертию. Илья Семенович давно и надолго отдал этой науке часть своего сердца, но сегодня... Закончив урок, Мельников закрыл журнал, подождал, пока последние ученики покинут класс – это была «звездная парочка», Батищев и Черкасова, и устало снял с носа очки. Прошлая неделя была такой... сложной. Чуть отдохнув, Илья Семенович все же встал, прихватил журнал и пошел в учительскую. Там сидела Светлана Михайловна, старая грымза с ужасным пучком на затылке, и проверяла очередную пачку сочинений. Боже мой, и не надоело ей это пустое занятие? Катерина, Базаров, Онегин, Печорин, Чацкий? Идиотские темы, куцые мысли и затертые до дыр цитаты... а уж после той истории со «счастьем»... Она – учитель? Ха. Дальше программы носа не кажет, хотя пытается корчить из себя знатока... эрудита. – Здравствуйте. – Здрасте, Илья Семеныч. Полюбуйтесь, что пишут: «В этом образе автор хотел описать образ...» Он промолчал. Сделал вид, что ищет что-то в шкафу. Потом подумал, что стоит все же что-то сказать. – М-м-м... да, – сказал он. И почувствовал себя идиотом, не способным связать двух слов. Русичка победоносно посмотрела на него, хмыкнула и вернулась к работе. Отыгралась за тот случай со стихотворением Баратынского. Мельников вспомнил, как она тогда: «Вас, очевидно, ваша мама заждалась!» Будто ее саму кто-то ждет... из-за нее он тогда не... Зашел физрук, лощеный хмырь, скользнул взглядом по учительской, кивнул коллегам и удалился. «Ищет Горелову», – подумал Мельников, мрачнея. Ему стало бы намного легче, если бы она заинтересовалась этим малоприятным субъектом, но Наталья так и не отказалась от своей еще школьной влюбленности. Влюбленные ученицы, бич учителей-мужчин. Но она вернулась, уже как учительница, и что ему с ней делать? Он был строг с ней, она плакала, он старался быть вежлив, она расцветала, но он никак, никак не мог внушить ей: не надо, девочка. Ну забудь ты меня, скучного историка, принципиального до тошноты, уже немолодого и... ...но и это неправда. Под принципиальностью его – аморальность. Вся его правильность – ложь и ханжество. Ему нужно все же уходить из школы. В прошлый раз директор... Ах ты, бюрократ, завхоз несчастный. Что ты за бред нес: что, со здоровьем что-то? Кем я тебя заменю? А что я тебе за бред нес? «История – наука, которая делает человека гражданином»... а ведь спорили мы не о том. Играли оба. Потому что под дверью слушала секретарша. И, как оказалось, этот клоун Сыромятников. И даже сама Наташа. Но все равно... сказали друг другу, глупцы, обменялись намеком... И, конечно, Коля согласился дать мне отпуск, ах, Коля, как я все же тобой пользуюсь, сука я такая – а что отпуск? Две недели. Нет, уходить, надо уходить совсем... Илья Семенович давно и безнадежно ненавидел себя. Вечер в школе – время пустых, молчаливых коридоров. Запах мастики, эхо шагов уборщицы. Мельников отодвинул стопку контрольных. Он остался не ради них. «Может, не будешь? – спросил он у себя. – Иди домой, иди, мать давно приготовила ужин. И вопросы, а как у меня с Наташей. Мама, никак у меня с ней, никак... и лучше, чтобы никто не узнал, почему». Он вышел в коридор. Пустота завораживала, пустота пугала, обещала... их время. Слушая школьную тишину, Илья Семенович дошел до кабинета директора. Из-под двери выбивался свет. Николай Борисович был на месте. Мельников вздохнул и толкнул дверь. Закрыл за собой поплотнее, прислушиваясь к легкому скрипу. Прошел приемную, такую пустую без секретарши, и открыл вторую дверь. – Привет, – тихо сказал Николай Борисович, поднимая голову от бумаг. Илья Семенович запер дверь, подошел к столу директора. Тот оглядел его с ног до головы, отметил выражение лица и помрачнел сам. – Илья... – сказал он с печальным упреком. Мельников посмотрел ему в глаза. – Я, – начал он, а потом мотнул головой. – Коля... ты знаешь сам... если это будет... Ведь кто угодно. Уборщица та же. У тебя семья. Ну зачем?.. Он говорил об этом далеко не в первый раз. Николай Борисович вздохнул. – Ты опять, – сказал он. – Все я знаю. – Это преступление, – проговорил историк. – Да. – Это аморально. – Тогда чего ты пришел? Я тебя не держу, иди домой. Я не заставляю тебя сидеть тут до ночи. Не вызываю к себе. Не угрожаю лишением премии, – он невесело усмехнулся, это была его обычная присказка. – Ну?.. Илья Семенович сел напротив него. Директора. Друга. Они воевали вместе. Николай однажды спас ему жизнь. – Послушай, – сказал директор, неловко подпирая голову рукой. Притом, что обычно он двигался с грацией крупного хищника. – Эта твоя правильность. Мне она уже... знаешь, мне иногда кажется, что ты лишь... пытаешься отдать долг, ну, отплатить за... – Правильность! – Илья Семенович едва не выкрикнул это слово, но осторожность взяла верх. – Эта чертова правильность, которой грош цена. Ханжа, какой же я ханжа... Николай Борисович протянул руку и сжал предплечье историка. – Все вскроется, – сказал Мельников, отворачиваясь. – Не обязательно. – Но уверенности в голосе директора не было. Илья Семенович вдруг чуть улыбнулся. – Мысли сходятся. У нас. Я тоже вспомнил... Нет, Коля, это не долг, не обязанность. Это... – Дверь запер? – спросил Николай шепотом. Историк поднял на него глаза. Тот смущенно улыбнулся, но взгляда не отвел. – Очки сними, – сказал. – А то... такой ты в них... непримиримый. Илья Семенович сорвал их и нервно положил на стол, словно бросил оружие. – Лучше? – спросил, моргая. Все вокруг расплылось. – Лучше. Ты без них, – он не сказал, но историк знал его слишком долго, чтобы не услышать непроизнесенное «красивый». Просто такие слова мужчина не говорит мужчине никогда. Даже в их случае, наверное. Директор протянул толстую, сильную руку и через стол привлек к себе голову Мельникова. Тот закрыл глаза, отвечая на поцелуй. Щеки его жгло. Душу тоже – стыд. И еще столешница неудобно врезалась поперек туловища. Николай отстранился, скользнул ладонью по щеке историка. – Ты всегда такой... словно терпишь какую-то боль. Или исполняешь какую-то страшную обязанность. Зажатый, что ли... Илья Семенович встал, обошел стол. Директор поднялся со стула – такой крупный, мощный, напротив сухощавого историка. Заключил его в медвежьи объятия. И как же так вышло? Однокурсники, приятели-соперники. Однополчане – тогда сошлись. Боевое братство переросло в дружбу, это нормально, но потом... Они стали коллегами. Ну не совсем, Николай – директор, а он – учитель... И как-то раз историк с ужасом понял, что его чувства к Николаю перешли границу дружбы. Он испугался этого, как не испугался бы известия о неизлечимой болезни. Заболеть раком – не стыдно. А это. Он полночи размышлял об этом, ворочаясь и не смея встать и включить свет – проснется старуха-мать. И поклялся себе ничем не выказывать преступное чувство. Никогда. Ничем. Николай не должен был об этом узнать. Через месяц после того дня, когда Илья уже привык к своему решению и почти вошел в норму, Коля пригласил его на рыбалку. Палатка, удочки, водка. Задушевные беседы. Илья согласился, намереваясь развить успех в войне с собой. Он чувствовал, что наваждение уходит, и скоро он сможет с легким сердцем выкинуть это из головы. В старину говорили – бес попутал. Они тогда сидели у костра. Николай бросил в костер очередную порцию сушняка, отряхнул руки... «Илюш, – сказал он тогда, – я должен», – и замолчал. Налил себе стакан водки и залпом выпил. Илья поднял голову, размышляя, уж не о сокращении ли штатов придется ему услышать? Да нет, если уж сокращать, то не его же? Если говорить начистоту, он лучший учитель в школе... Коля смотрел на него через костер, потом встал и подошел ближе. Лицо его было напряженным, и что-то зашевелилось в Илье, пугающее предчувствие, неужели он все понял про... «Прости меня, – странным голосом проговорил Николай, – но я больше не могу считать тебя другом». Илья помнил горечь, мгновенную, страшную, разлившуюся по груди. Да, все так. Он недостоин дружбы. Все правильно. Он низко склонил голову. А Николай, поняв вдруг, как можно истолковать его слова, смущенно и отчаянно выругался, ладонью поднял лицо друга, наклонился и поцеловал его в губы – крепко и самозабвенно. Илья был близок к обмороку тогда, словно девица – все мгновенно перевернулось, и он не знал, как реагировать. Какая-то, жестокая и злая, часть его хотела оттолкнуть Колю и с видом оскорбленной невинности обозвать его всеми теми словами, какими Илья обозвал уже неоднократно себя самого. «Ты, – только и смог выдавить он, – и давно?..» Николай стукнул себя по лбу кулаком. «Я – козел, – сказал Николай слабым, чужим голосом, – Илья... это...просто...» Тогда – в первый, и с тех пор единственный раз, цепи цивилизованности, морали, страха, гордости лопнули. Илья издал короткий, торжествующий, безумный смешок – и бросился к Коле, возвращая поцелуй. В ту ночь они дорвались друг до друга. Их первая, их единственная ночь. Так ничем и не завершившаяся. Они не знали, не умели, они боялись. Оба имели опыт лишь с женщинами. «Как подростки, – шепнул тогда Николай, сжимая в темноте палатки худощавое тело... друга? – обжимаемся, как подростки... Илья...» «Нас исключат из партии, – пробормотал Илья, находя в те мгновенья в этом какое-то особое наслаждение, – с позором...» «Это статья. Нас посадят», – с тем же извращенным весельем в голосе вторил Коля. «Было бы за что», – выдохнул Илья. Мельников помнил их поцелуи. Долгие, со вкусом водки, такие... странные. И помнил, как он тогда не мог решиться дать волю рукам, хотя ужасно, ужасно хотелось. Коля неловко гладил его по спине, едва доводя руку до ягодиц и снова поднимая ее к лопаткам. Оба так боялись показаться развратными, хотя вроде куда уж развратнее? Каждый заранее ужасался завтрашнему отрезвлению – что будет? Николай тогда решился первым – он всегда был смелее Ильи, умел не задумываться. Он крепче обнял Илью, дыша в ухо, и залез ладонями под пояс его брюк, привлекая его бедра к своим и чуть сжимая ягодицы. Мельников замер тогда, прочувствуя все безумие происходящего. Вот уже месяц как он в своих мечтах, перемешанных с самобичеванием, думал о том, каково прикасаться к Коле вот так... запретно? Потому что он никогда не скажет ему о своих чувствах, даже сейчас, но вот передать касанием хоть что-то. Хоть бьющееся внутри вместо сердца: ради тебя! видишь? тебе что-то нужно – возьми! я хочу, чтобы ты был рад, вот и все... Илья Семенович вернулся в настоящее. – Вспоминаешь? – мягким, ласковым голосом спросил его Коля. – Да, – ответил историк и закрыл глаза. Директор нежно перебирал пальцами жесткие волосы Ильи. Тот вспоминал тогдашнюю страсть – голодную, преступную, отринувшую все – и так и не нашедшую выхода. В ту ночь Илья по-настоящему желал Николая, но у него не хватило смелости... или бесстыдства... предложить себя. С той ночи прошел год. Они редко, безумно редко встречались – вот так, вечером в школе, рискуя, но не в силах отказаться. Что приносили им эти встречи? Ничего. Ласки их были неловки, а поцелуи коротки. Опасность разоблачения, к тому же... вот если бы еще раз на рыбалку... но Илья боялся. Придется... идти дальше? Позволить и себе, и Коле дойти до конца? Нет, он не хотел. Потому что это... извращение. Как бы то ни было, это извращение. Их тяга друг к другу – преступна. Но отказаться совсем он не мог. Он тосковал без Николая. Пусть раз в месяц, но увидеть искренний взгляд, коснуться лица, обнять... этого хватало. Ну, почти. И они оба оставались до вечера, обеспечив себя алиби вроде проверки контрольных или еще какой срочной работой. Смешно. Директор с печальной нежностью расстегнул ворот рубашки Мельникова. Погладил пальцем ключицы, тот задержал его руку, поднял к губам, поцеловал пальцы. Николай тихо ахнул, схватил лицо Ильи в ладони и поцеловал его с той же страстью, что и тогда. Отстранился. Посмотрел в глаза. Вздохнул. Историк оглянулся на дверь. Сердце его вдруг застучало – ему показалось, что... он схватил и надел свои очки, быстро застегнул пуговицу воротника, состроил усталую гримасу и отщелкнул дверной замок, ожидая увидеть там кого угодно и удивиться. Они с Николаем выработали замечательную легенду, скандальную, конечно, но не преступную. На стол директор заблаговременно ставил наполовину пустую бутылку водки и два стакана. На вопрос, мол, какого вы тут, следовало смущенное «э-э...» и быстрый взгляд в сторону водки. В конце концов, они фронтовые товарищи и могут отмечать какую-то полковую дату. Это им простят. Это простят, наверное, все. Но за дверью никого не было. Только школьная тишина. – Коль, я хотел сказать... Коля взглянул на него и приподнял бутылку со стола, молча спрашивая: «налить?» – Нет, я... не хочу сейчас, – махнул рукой историк. Николай пожал плечами и стал завинчивать крышку. Мельников вдруг ощутил какую-то злость. Коля так спокойно все воспринимал! Словно это нормально! Словно так и надо – а у него же семья! Жена Галя, дети... он придет домой и ляжет с женой в постель, и что он при этом почувствует? Будет ли стыдиться? Или уходя из школы, он забывает об Илье, о том, как целовал его и... да, наверное, он прав, иначе нельзя, но... – Николай Борисович, – сказал Мельников, и директор вздрогнул от столь официального обращения, на лице его мелькнул страх и какая-то готовность выслушать... отказ или упрек. И у Мельникова не хватило духу. Он улыбнулся Николаю и сказал: – А давай все же выпьем. Вечером мама своим обычным, пристальным и чуть сердитым взглядом оглядела Илью. – Я не спрашиваю, где ты был, – объявила она. – В школе, мама. – Ее «не-вопросы» лучше было не игнорировать. – Уже почти двенадцать. Ты мог бы и... – Мама. У Ильи Семеновича возникло ощущение, что этот разговор родился двадцать лет назад, разговор между мальчишкой и молодой женщиной, которыми были они с матерью тогда, родился, и жил вместе с ними все эти годы, и, наверное, будет жить и дальше.

* * *

– В выходные через раз, – сказал Николай Борисович, поглядывая на приоткрытую дверь в приемную, – я хочу съездить на рыбалку. Галина как раз поедет к матери, и пока не совсем стало холодно... Может, составишь компанию? Они переглянулись. «Как в тот раз», – одновременно подумали оба. – Я... – начал историк. Он не хотел. Не нужно. Агония их преступного чувства и так мучительна, так зачем же?.. Но был день, и в приемной сидела секретарь. – Я, наверное, не... – А, кстати, – быстро сказал Николай, – тут ко мне заходила наша Светлана Михайловна. Твой чудесный класс опять что-то выкинул, она говорит... – Нет, дай мне сказать, – Илья быстро построил в голове безопасную фразу, – я не смогу поехать с тобой. – Он перевел дыхание. Решение, которое он пытался принять уже два дня, вдруг оформилось. – Нет. Николай помолчал. – Серьезно? – спросил он, наконец. – Да. Коля... дело не в том... – он замолчал. Он не знал, как сказать это, не произнося опасных слов. – Потом поговорим, – отозвался Николай. Очень удачно зазвенел телефон. – Извини. Да! Алле, да. О, здравствуйте... – он, извиняясь, закатил глаза, жестами показал, что разговор важный. Илья Семенович, кивнув, вышел. Он все решил и так. Утром следующего дня он отдал секретарше Николая Борисовича конверт со своим заявлением об уходе. У него было окно на третьем уроке, и Илья Семенович сидел в пустом классе, бездумно глядя на контрольную Шестопалова, не в силах заставить себя хотя бы прочесть его версию событий Великого Октября... Хлопнула дверь. – Скотина, – сказал Николай Борисович. – Прочитал? – устало спросил историк. – Скотина, – повторил директор, подходя ближе. Илья Семенович ничего не сказал. Он видел, что директор одновременно пытается не дать ему в морду и не броситься к нему с вопросом: так значит, все? так значит, больше я тебе не... и ты... – Ты подпиши, – сказал, наконец, Мельников, огибая директора и подходя к двери, – ты сам понимаешь, что так лучше. Он вышел из кабинета, чтобы точно лишить Колю возможности возражать – при свидетелях. Вон старая грымза русичка, а вот и... ну почему она? Почему Наташа Горелова? Неужели и с ее влюбленностью придется разбираться... нет, я просто уволюсь и все. Но она будет звонить мне, нет, она хорошая, хорошая девушка, но я не люблю ее... она младше меня вполовину, и даже не в этом дело... Историк попытался пройти мимо молоденькой учительницы, но она шагнула к нему, намереваясь снова – ну почему сейчас-то? – что-то сказать ему; девочка, милая, зачем я тебе, такой? Дверь за его спиной распахнулась снова. – Илья! – окрик Николая, и Мельников мгновенно вспомнил, нет, не ту ночь, а войну. Он так же кричал тогда. Перед тем, как схватить его и взвалить на плечи, чтобы тащить и тащить, под пулями, так же, так же... Грохот шагов. Историк только начал оборачиваться, чтобы посмотреть – а такой ли взгляд у него, как тогда, на поле боя? – как крепкая рука директора схватила его за пиджак и дернула. Он оступился и стал падать, но Николай не дал ему упасть, подхватив... нет, ведь все же смотрят, боже мой, все... паника захлестнула Илью Семеновича. Надо было просто спокойно подняться, и поблагодарить директора, ведь что в этом такого, они же друзья – но Мельников сейчас чувствовал только страх разоблачения, и он стал вырываться, взмокший, с красным лицом, оттолкнул Николая, который тоже растерялся и заозирался, словно преступник... У Светланы Михайловны в изумлении раскрылся рот, но она – чувства Ильи обострились – явно увидела лишь ссору, не более. Он перевел взгляд на англичанку. Та смотрела на тяжело дышащего, пытающегося одернуть пиджак, директора. Почувствовала взгляд Ильи и обернулась к нему... ... любовь делает зрение таким острым. Таким острым, таким пристрастным. И глядя, как бледнеет ее лицо, как поднимается рука к губам, как глаза ее мечутся между ним и Николаем, Илья Семенович понял – она увидела. Она обо всем догадалась.