Вы

...погибли, не справились, не сдюжили — ехали сюда, вещи свои волокли, души свои позакладывали, терпели-мучили. А теперь — как? Видите, чего добились-то, просили же, молили, соками плоти поили — не ходи. Не ходи, гниль-трава, кровь-дурна, плоть-рана. Чу — мимо, просвистело, по проводу телеграфному прогудело, кровь из земли поднялась — на вас с неба опрокинулась. Видите, чего добились-то? Хотели — лучше, а получилось — кровь, гнилое мясо, вой умирающих и гарь ядовитая. Раскопали — зачем. Корни ваши глубоко проросли, алчно вгрызлись, взяли землю-сестру, женой сделали. Надругались, тело её растерзали, да только сами же в болото и попались. Давно ли было — огни болот неверные смущали того, кто здесь первые следы свои натаптывал, первый черенок лопаты в руках держал, первой слезою землю горькую поил. Только в болото попались — слышали или нет, что гниль всяческая земная от болота идёт да к болоту возвращает? Не кричите: не поверят, что запах мёртвых тел. То болото. Потом пришли — с огнём. Огонь — дело лёгкое, дело быстрое. Кому пришло в голову — жечь? Уж всяко не тем, кто первую палку в эту землю воткнул. Степь хорошо горит, да не так. Глотки-то людские не абы чем забиваются, а её порчеными семенами. Трава дурная растёт изнутри, дрожит блёклыми цветами в беззащитно распахнутом красном горле, корешками своими плотно в гнойных язвах сидит. Бегут люди, уходят в море вокруг — пропадают. Нет больше никого, только земля в иссохших лёгких. Заройтесь в болото ещё глубже — увидите месиво человеческих тел: истлевшие руки, ноги, снесённые головы, сухие коросты мозга на жжёных обломках черепов. Вы, как и слишком многие, не умели закрывать глаза, когда нужно было закрыть, мыслей от гнили не умели сберечь: смотрите, до чего довело ваше попустительство. Смотрите: свиваются, как змеи, в клубок заговоры и предательства, а вы запираете себя в коробке из железа и камня и думаете: спасся. Смешной. Вы не шумите, судить не беритесь — умейте же умирать, глядя не на кирпичную стену, а в степь, которая прорастёт, вашим прахом питаясь. И уходите, не пытаясь остановить рывками убегающую кровь из простреленного сердца, из простреленной печени. Уходите. Зачем растревожили, зачем степь брали, степь дразнили, зачем не уходили, когда надо было? Кровь гнилая, кровь животная и человеческая, вы не глядите, что у вас руки в крови — у вас кровь уже по линиям изнутри пошла, будто черви вас едят, через себя пропускают. Скоро гной из тела хлынет — зачем степь брали насильно, зачем? Изранены руки до мяса, иссечены ноги и теперь не заживают — ночь кругом глухая, хоть сколько войте. Сначала вы замечаете одного подозрительного больного, потом самый мудрый из вас уже настаивает на закрытии ворот, потом бегут крысы, потом — столбом — чёрного дыма — идёт — на вас — У вас несколько лихорадочных ночей, у вас белый шум в голове и паника, у вас одна блестящая идея и не лучшее её исполнение. У вас усталый взгляд, вы отчаянно уговариваете себя не спать. И вы всё берёте, берёте, берёте разложенную да заново собранную, оборотную теперь кровь — у себя — и поите, поите, поите — других, алчущих. Когда не выдерживает охрана, её начинают отстреливать: самый мудрый из вас, тряхнув седой головой, берётся за пыльную кобуру — и пули прошивают плоть, кости на острые осколки дробят. Другой предлагает устроить публичные сожжения, и вы выгоняете всю охрану смотреть, как сползает лохмотьями с бунтарей кожа, как шипит кровь, как огонь сжирает мягкие ткани щёк, обнажая ряды зубов и конвульсивно дёргающийся язык. Тела в чёрных струпьях свалены в кучу, разве вы не видите, как пляшет на них колченогая старуха-чума? Вы строчите бесконечные запросы в чёрное небо, вы просите: УЙДИ, УЙДИ, ЧУМА, УЙДИ, МНЕ БОЛЬНО, МНЕ ПЛОХО, СТРАШНО, УЙДИ. Тот больной, на котором ещё час назад лопалась кожа и сочился из трещин дурной гной, после вашего укола неожиданно открывает прояснившиеся глаза и, откашляв в ладонь немного грязи, слабым голосом говорит, что проголодался. Вы ликуете, и вы — Когда своих дул становится уже мало, появляются дула чужие — не только дула, там целый кордон, боль визжащих мортир. Вы спешите по коридорам, прикрывая лицо платком, вы бежите, а потом хватаете чью-то испачканную кровью руку, насильно отводите кого-то в сторону и велите забрать ваш пистолет. Вам тоже страшно и грустно, вы так хотите поступать правильно. (Когда вы умираете, последнее, что вы видите — ничего, потому что ваши глаза жидко обжигают ваше же лицо, и вы немного жалеете: вы ведь не больны, вам бы хотелось посмотреть, как умирает тюрьма, которую вы ненавидите.) (Когда вы умираете, последнее, что вы слышите — бульканье в собственном горле, в груди — там разошлось сердце, из мяса проклюнулся черноклювый птенец чумы. А раньше вы его не выпускали, думали — ещё можно бороться с ним, раньше вы не чувствовали своей крови — а теперь вместо неё по сосудам густо ползут чёрные черви. Наверное, вы не заслужили этого — даже если были при жизни очень плохим человеком.) И когда вы прорываетесь сквозь огонь и железо, таща за собой тех, кто ещё, возможно, спасётся — из-за вас, не из-за вас, какая разница, — когда вы идёте по траве, вы наконец понимаете: вы свободны. Вы были здесь так долго, что теперь вам совершенно нечего сказать. Вы, конечно, понимаете, что свободны, но также понимаете, что, пусть вы и не сломались, это место теперь никуда из вас не уйдёт, не спрячется в памяти за другими важными вещами. Вы даже, усмехаясь, позволяете себе думать, что дело только в савьюре, только в его плотном и нежном запахе, который перебил нюх на всё прочее. Вы всё это понимаете, вы это принимаете — так почему же, просыпаясь (где бы вы ни проснулись), в первый момент вы всё-таки думаете, что всё, что случилось якобы потом — это только ваш сон, и вы, конечно же, сейчас находитесь в своей одиночке, а проснулись вы, конечно же, от первого шумного обхода, и в камере вашей по-прежнему нет ни одного окна?