***
В тот день, когда завеса впервые приоткрывается, холодный весенний ветер бьётся в стёкла Лайтмановского кабинета, тревожно звякая сосульками под металлическим подоконником. Растаявшая накануне вода за ночь опять застыла в трещинах камня острыми ледяными колючками, и поэтому у Локера на плечах тонкий белый шарф, сейчас свисающий концами над столом. Кэл сидит над документами, объясняя что-то подчинённому; у него уже несколько дней болит горло, и этот белый лоскут, как рваный парус, равномерно покачиваясь перед глазами от чужого дыхания, до отчаянья раздражает. В конце концов не стерпев, Лайтман говорит что-то хрипло-колкое и злое, и Илай, чтобы откинуть назад надоедливую тряпку, отрывает правую руку от стола. Его ладонь поднимается перед Кэлом, и рукав задирается, обнажив запястье с голубыми и сиреневыми ниточками вен, просвечивающими сквозь матовую бледность, а поверх — лёгкая сетка нежно розовеющих царапин, аккуратными штрихами полосующих кожу. Лайтман смотрит на них молча, и только запоздалая мысль медленно разворачивается в голове, заслоняя собой всё прочее. Когда рука опускается, он не говорит ничего и лишь на секунду задерживается взглядом на лице Илая, заставляя того напрячься в неясном подозрении. На исходе рабочего дня, когда Локер уже собирается идти домой, Кэл просит его задержаться. Ощутимо снедаемый недобрыми предчувствиями, он оставляет куртку на вешалке, с которой только что её снял, и идёт за начальником обратно в офис; на лице сквозь удивление проступает с трудом скрываемая тревога. Форточка открыта, и в кабинете Лайтмана холодно и неуютно; Кэл не предлагает вошедшему сесть, лишь сам разворачивается, демонстративно закрывает за ним дверь и подходит к парню: — Покажи руку. Нахмуренные в непонимании брови сдвигаются к переносице, но через несколько мгновений глаза чуть расширяются: он догадался. Локер поднимает правую, но Кэл мотает головой, бросая: «Нет, другую» — и, пока подчинённый медлит, сам хватает его за запястье и одёргивает рукав. В мертвенном свете лампы и синего вечереющего неба за окном кисть Илая кажется ещё бледнее и тоньше, а свежие шрамы — отчётливее. — Откуда это? — Просто оцарапала кошка. — У тебя нет кошки. — Зато у друзей есть. Пауза. Лайтман быстро и хлёстко пробегает взглядом по его лицу. — Нет. — Есть. Я… — Парень пытается вырвать руку, но Кэл держит мягко и крепко, большим пальцем зажимая бьющуюся нитку пульса, и это заставляет так остро чувствовать собственную беспомощность, что к горлу подкатывает болезненная тошнота и голова идёт кругом. А Лайтман стоит, как-то неловко глядя мимо, на чёрные росчерки предметов, на расплывчатый пол, на тени, — его и Илая — схлестнувшиеся между собой и замершие так в нелепом и причудливом многоугольнике, — горло болит, и изломов не сосчитать — но беззащитно изогнутая кисть Локера, снова попадая в поле зрения, цепляет взгляд, и вдруг так хочется смахнуть всё это, смять в ненужный ком и комнату, и себя самого, и это выражение на каменеющем под синим светом лице визави, и все их прежние разговоры ни о чём — бессмысленные, злые и такие, в сущности, никому не нужные, лишь возводящие всё новые и новые стены, сквозь которые — прорваться, жмуря глаза от извёстки, обнять, схватить за плечи, трясти до одури, кричать, называть придурком и идиотом, ругаться не переставая и, конечно, не отпускать ни за что, а потом просто взять это кудрявое чудо в охапку и вытащить отсюда наружу — в бар, к себе домой, да хоть на самый край света, — и говорить-говорить-говорить, оправляя рваными движениями ладоней смятую рубашку на выпирающих лопатках. Но Лайтман стоит и молчит, прокручивая эти картинки в собственном воображении, пока запястье Илая подрагивает в его руке, словно сам Илай сейчас — струна, готовая лопнуть от любого неосторожного движения. Кэл проводит большим пальцем по тонкой голубой жилке — жест настолько выламывающе-невозможный и глубоко интимный, что Локера выгибает в судорожном выдохе на самой грани, и это так больно, что он не смотрит, не хочет, не смеет смотреть и, чтобы заставить себя говорить и удержать Илая по эту сторону, во всепонимающем милосердии закрывает глаза. — Никогда так больше не делай, — произносит он одними губами, едва пропуская падающий, как снег, воздух сквозь голосовые связки. — Никогда. И, отпуская руку и отворачиваясь, договаривает уже почти обычно: — И посиди завтра дома. На работе жду в понедельник, не раньше и не позже. — Движение головой в сторону двери, по-прежнему не глядя, и Илай наконец трогается с места, меньше чем через полминуты оставляя Лайтмана в полном одиночестве.***
Илай — Eli — ложь, сказанная Lie-to-meну; Локер — ларец, в котором она заперта, внешне более прочный, чем изнутри. Кэл ещё не понимает, что там, и умеет не открывать, а только ломать; но где-то на дне сознания брезжит мысль, что однажды он — они — смогут иначе.