Полынь и вереск

Волосы Ванды пахнут полынью и вереском. Травянистый, вязкий запах горчит на языке Кейт еще долго после того, как Максимофф проходит мимо. Ванда – фенечки на тонких запястьях, легкая поступь Русалочки, готовой превратиться в пену, птичьи перья в волосах. Глубокое темное дно, полное скалящихся чертей. – Как дела в школе? – спрашивает отец за завтраком, открывая «Нью-Йорк Таймс». Кейт не перестает ковыряться в тарелке с хлопьями: – Мне кое-кто нравится. – Пригласи его на ужин как-нибудь, – говорит он, не отвлекаясь от финансовых сводок. – Ее, – поправляет Бишоп. – Ну, может, это пройдет, – он переворачивает страницу. – Может, – соглашается она. Ванда – тихий вздох лесного тумана перед самым рассветом, ураганы, рожденные одним движением ресниц, венерина мухоловка, кажущаяся хрупким садовым цветком. Это нормально – прятаться, защищая себя от мира и мир от себя. Кейт видит в зеркале свое бледное лицо, больные глаза и алые губы. Она размазывает помаду костяшками пальцев, соскальзывая на пол с подогревом и съеживаясь комком. Боль кажется такой реальной, что Кейт хочется посмотреть, нет ли на руках крови. Ванда – крыльями струящийся подол платья, иллюзия полета, солнце, вплетенное в волосы. Она крепче сжимает цепь качелей, отталкиваясь ногами от земли. Максимофф выглядит как те, кто говорит с призраками – по-настоящему, а не в телешоу по пятницам. Кейт чувствует себя пустой, как скорлупа без яйца внутри – целой с виду. Как будто даже трава не приминается под ее балетками. – Ты нравишься Пьетро, – говорит Ванда. – Может… Пьетро – широкий росчерк плеч, густая копна темных кудрей, такие же больные глаза. – Нет, – говорит Кейт. – Это пройдет. Ветер, дующий ей в спину, отравлен запахом полыни и вереска.