Ошибки

Это было безумием. *** Он смотрит на сверкающую давними воспоминаниями руку часами, не сдвигаясь с места, не видя ничего другого вокруг. Только зеленую Метку. Она должна была быть не здесь, не на этом подобии былого Народа, не в темнице, построенной в подземельях храма искусственной и лживой человеческой пророчицы. Он все смотрит и смотрит, вертит неподвижную руку, проводит, едва касаясь, по краям сверкающей рваной линии на ладони. Пальцы случайного носителя едва дергаются, когда Метка вспыхивает в унисон раскрывшейся в небе Бреши. И ничего больше не было — ни промозглой сырости камня, ни стражников, ни глупых людей, требовавших от него что-то раз за разом. Ни самого носителя - кажется, эльфа из долийцев - оказавшегося совершенно не в то время и не в том месте. Нарушившего все его планы. Только зеленая Метка, только утерянная возможность вернуть свое прошлое. Все должно было быть не так. Почему он проснулся столь слабым, неспособным все сделать в одиночку? Остальное не имеет для него значения. *** Солас все еще видит только ладонь с Меткой, когда в пылу боя, стоит последнему демону обернуться прахом на покрытой снегом, вымощенной необработанным камнем дороге, он хватает носителя за запястье и фактически сам закрывает первый разрыв. Рука, изученная вплоть до последней линии на ладони. Худое жилистое запястье. Сухая и прохладная кожа. Разрыв закрыт, и Солас только делает вид, что удивлен такому успеху. Конечно, он знал. Он все знал. Но даже так не может удержаться и коротко выдыхает, когда последняя вспышка разрыва исчезает в звенящем морозом и битвой воздухе. И смотрит — впервые — дальше Метки. Вдоль руки, локтя, по плечу и выше, чтобы пересечься с другим взглядом. Лицо в рабском клейме, какое теперь носят с честью — издевательская кривизна истории. Так одновременно знакомые и обманчивые острые черты, искажающие память о его Народе и в то же время остро напоминающие о нем. Как насмешка тому, что он бережно хранит в памяти. Как издевательское напоминание тому, что потерял. И он снова смотрит только на руку, сверкающую зеленым. Так проще. *** А потом носитель Метки приходит сам. Брешь временно закрыта — наспех и грубо залатана, сказать правильнее, — и облегченный вздох всех и каждого вокруг, потому что можно сделать передышку, оглянуться по сторонам и привести мысли в порядок. Здраво рассудить, как быть дальше, а не носиться бездумно между демонами и разрывами в попытке выжить. Солас же понимает: затишье перед бурей. Ведь он знает много больше. Вначале всегда чувствуется приближение Метки. Потом он слышит легкие, едва уловимые шаги. Снег под его ногами совсем не скрипит. Шаги приближались, и только в последний момент Солас все же решает обернуться. Метка. Он весь тянется к ней, ее магии, ее свету — воплощению его желаний, его целей, его тоски, ошибок, прошлого. Воплощению, кажется порой, его самого. Весь мир, которым он живет, в одной этой зелени. А потом он слышит голос. Носитель Метки начинает говорить. Раз за разом приходит, отвлекает. И постепенно рушит всю ту картину, которой Солас приготовился жить все последующее время. Носителя Метки зовут Алларос Лавеллан. *** Он не похож ни на кого из тех пародий на прошлое, что Солас видел среди всех встреченных с момента пробуждения долийцев. Спокоен и вежлив, не выставляет напоказ пустые слова о былом, не препирается с людьми, не огрызается параноидально на каждую реплику в свой адрес. Лавеллан вообще мало говорит. Но спрашивает — много, внимательно, подробно. Приходит к нему раз за разом и слушает, не отрываясь, не перебивая и никогда не возражая. И Солас рассказывает. Такой открытый и чистый интерес был ему лестен, стыдно признать. Вначале простое — о путешествиях по Тени, воспоминаниях тех, кто стал историей и пеплом, легендах, забытые руинах и странах. Обрывки времени, которые сам так старается восполнить. Узнать, что пропустил и что потерял. Во что превратил сам этот мир. Но Лавеллан продолжает спрашивать. Солас не перестает хотеть рассказывать. Ему очень давно было не с кем просто поговорить — без опаски, без взаимных подозрений и груза обязательств на плечах, которым пропитывалась обычно каждая реплика. И Тень сменяется разговорами о мире, о людях, об эльфах, о долийцах. О последних говорят много. Горечь и боль выплескиваются невольно в каждой фразе, в каждой оборванной интонации, в едва сдерживаемом гневе — на них и на себя равно. Лавеллан даже не пытается возразить против всего, что Солас высказывает тогда. Не отрицает ошибки, не злится на обвинения. Некоторые даже открыто подтверждает. Кивает и слушает, не двигаясь совсем, словно ничего кроме рассказа вокруг и нет. Солас тогда, в неверии будучи, второй раз за все время переводит взгляд с горящей зеленым руки. Лавеллан пристально изучает его глазами цвета Тени. *** Они готовятся закрывать Брешь, когда Солас понимает, что давно перестал смотреть только на руку с Меткой. Просто Лавеллан оказывается не только носителем отголоска прошлого на ладони. Он словно пропитывается этим прошлым. Сам становится этим прошлым. Солас хочет думать, что причиной тому - Метка, но это будет ложью. Дело в самом Лавеллане. Он чужд всем эльфам, кого Солас видел в этом времени. Другой — спокойнее, увереннее, внимательнее, грациознее, сильнее. И в каждом движении его — не только тех, что протягивают Метку к новому Разрыву — всплеск Тени, отсвет того, к чему Солас совершенно постыдно и неконтролируемо тянется. То, что хочет так отчаянно вернуть. То, что ищет в слоях последовавших дней среди воспоминаний Тени. То, чем грезит наяву и во сне. Вот оно, совсем рядом. И было бы страшной ошибкой не заметить жадный интерес в глазах самого Лавеллана. Интерес не только к историям, к их содержанию, к Тени, к магии. К самому Соласу. Для Лавеллана он стал воплощением всего величия эльфов древних времен. Того величия, о котором он слышал только в пыльных старых легендах и так хотел достичь заново. *** И Солас ошибается. Боится потерять то, чем сам становится с каждым днем все более одержим. Лавеллан - огонь, факел среди серой и безликой пустоты этого мира. Солас неистово тянется к этому пламени, к его свету и жару, к энергии, что течет в Метке. Течет в самом Лавеллане - теперь Инквизиторе. И в момент, когда нужно было отступить, не дать себе утонуть окончательно, в момент, когда Лавеллан приходит сам, открыто провоцирует, предлагает — Солас срывается. Их поцелуй жаркий, обжигающий, жадный, потому что быть ближе, пить это пламя среди серой пустоты, гореть, сгорать и тянуться только сильнее. Вокруг ведь только бессмысленное ничто. Пальцы Соласа впиваются в ладонь с зеленью Метки, впервые с тех дней в подземелье темниц гладят светящиеся края, заново изучая и вспоминая каждый изгиб линий на коже. Но этого теперь мало. Недостаточно. И он идет дальше, целует глубже, прижимаясь к Лавеллану, потому что все еще мало, потому что весь Инквизитор теперь - факел, и Солас горит этим тоже, и другой рукой обнимает, притягивает за талию ближе, еще, чтобы чувствовать жар посреди пустого холода, чтобы ощущать силу и ответные поцелуи, столь же жадные и глубокие, не так отчаянные, как его собственные, но куда более требовательные и голодные. Он чувствует улыбку Лавеллана. Каждый поцелуй, каждая искра пламени, каждое прикосновение было ошибкой. И Солас ошибается вновь и вновь. *** Вновь и вновь. И секундное просветление и короткий побег едва ли помогают. Достаточно еще одного появления рядом, магии Тени и короткой усмешки новоиспеченного Инквизитора, и здравый смысл снова тонет в крепнущей одержимости. Лавеллан все так же великолепен в своей силе, не пустом чувстве превосходства, в своем внимании, в своей схожести с ним самим. Но появлялось другое. Став Инквизитором, главой человеческой организации, он смотрит на людей, но совершенно перестает видеть каждого в отдельности. Не хочет более видеть. И смотрит только на Соласа. Разговаривает, просит ответов, правды, советов, мнений. Затягивает все больше и привязывает к себе. Солас наблюдает это слишком хорошо, понимает слишком четко. И вдруг осознает, что не может найти сил оборвать эти путы. Советники смотрят с опаской и подозрением на отступника, к мыслям которого прислушивается Вестник — больше ни к чьим — и пытаются вмешаться, отвлечь, забрать внимание Инквизитора, но каждая их попытка заранее обречена на провал. Со второго суда по другую от Жозефины сторону трона, вопреки даже собственному желанию, встает Солас. Он всегда предпочитает оставаться в тени, но попросту не может отказать Лавеллану. Во время заседаний Инквизитор всегда держит левую руку на подлокотнике ладонью вверх, едва сгибая пальцы. Будто специально. Как поводок. Специально. *** Когда vhenan приходит к нему в башню и пускает по ладони без Метки сгусток Тени, переливающийся зелеными огнями, собирающимися в плотный каменистый сгусток, Солас не может оторвать своего взгляда, впитывает каждый миг этого видения. Вторая рука теперь тоже горела зеленым пламенем. Он не спрашивает, почему Инквизитор начал изучать именно эту магию — его магию. Ответ давно висит между ними, сверкает в следах их шагов по Тени, во взгляде Инквизитора, горит в каждом прикосновении, звенит эхом в каждой фразе. «Я слишком одержим тобой». - Думаю, я заслужил награду за примерные труды, - без улыбки, без интонаций проговаривает Лавеллан, стоя на месте и играя Тенью в своей руке. Солас видит искры в его глазах — блики магии или его собственные? - и сам делает шаг, резко притягивает к себе Лавеллана и целует в очередном приступе нахлынувшего безумия, прижимая к еще, кажется, не высохшей, покрытой только нанесенной краской стене, бездумно ставит колено между его ног и ловит губами горячий рваный выдох. Еще одна ошибка. *** В Адаманте одержимые Стражи мертвыми лицами сморят в небо, но Солас совершенно их не жалеет. Это только их вина, и тому нет никакого оправдания. Инквизитор, видно, мыслит так же, и жестокость не уходит из едва заметной усмешки. Ледяные статуи недавно живых выглядят слишком дико посреди еще не остывшей пустыни и руин старой крепости. Лавеллан останавливается на миг посреди оглушительно громкой битвы и касается льда предплечья одного из убитых. - Это красиво, - выдыхает он, мажет холодными пальцами по губам и идет дальше. Слышит его только Солас. Потом Тень. Все напуганы — нет, все в ужасе. Кроме Вестника. Лавеллан мечется по Тени, жадно рассматривая каждую деталь и глубоко вдыхая изменчивый, как и все здесь, воздух, наполняет им легкие и, казалось, нехотя выпускает его наружу. Он смеется в ответ на слова Кошмара, ему сказанные, и отвечает что-то на древнем языке эльфов — Солас учит его некоторым фразам. Но эту он никогда не произносил вслух. Стражи изгнаны в Вейсхаупт — те единицы, что остаются после окончания битвы. Инквизитор приказал лично не щадить никого. *** Лелиана долго говорит с Вестником на вершине башни, где живут ее вороны и обычно работает она сама. Разговор тихий, без ругательств и криков, но очевидно неприятный — Соловей совершенно против изгнания Стражей, говорит об угрозе нового Мора и не прекращает об этом напоминать. После той беседы она более никогда не противоречит приказам Инквизитора. *** Тревожные вести и слухи окутывают Тедас, прилетая со всех концов Орлея и Ферелдена. Владычицы, старшие служительницы и другие высокопоставленные в духовенстве, открыто противостоящие Инквизиции, стали исчезать или погибать при таинственных обстоятельствах одна за другой. Все и каждый подозревают виновника, но никто не смеет сказать слова вслух. Несчастные случаи. Разное время. Разные места. Всякое бывает, не так ли? Количество военных пунктов Инквизиции с гарнизонами, оказывающими всю возможную помощь с последствиями разрывов, растет с огромной скоростью. Демоны больше никого не беспокоят. Броня с пылающим мечом и распахнутым глазом теперь всюду. *** Лавеллан меняется. Становится еще совершеннее, думает Солас. Магия древних пропитывает Инквизитора, отпечатывается в каждой капле крови, в каждой мысли, в каждой искре, вылетающей из пальцев. Лавеллан продолжает учиться. Лавеллан продолжает узнавать. Лавеллан все больше походит на древних эльфов. В разговорах с Соласом он полностью переходит на эльфийский, теряется в редких фолиантах на старом языке и не упускает возможности изучить руины утерянного, когда они в путешествиях оказываются рядом. Вокруг все еще разрывы, гибнут люди, мир продолжает тонуть в хаосе. Никто не перечит Вестнику, когда он решает сделать крюк и остановиться для исследований. Солас хочет скорее получить назад Сферу, но и он не препятствует таким желаниям Лавеллана. Каким-либо желаниям Лавеллана? Даже черты лица его, кажется, меняются, перестают быть теми лживыми искажениями, какие были в самом начале. Становятся острее, лучше, роднее Народу. Правильнее. Позже, много позже, Солас понимает, что уже видел, уже чувствовал другое, жуткое, росшее на его глазах и с каждой секундой становившееся все сильнее. Это оплетало Лавеллана, проникало сквозь кожу, впитывалось и на вкус было ядом. Солас видел. Но не хотел замечать. *** Ночь отдает горьким привкусом, тревогой и бесконечной печалью, и Солас пытается заглушить ее в еще более отвратительном вкусе чая. Напиток обжигает язык, противным запахом забивается в ноздри, но все лучше, чем метаться по отголоскам сна в ожидании, когда Инквизитор выйдет с утреннего совещания. Лавеллан не заставляет себя ждать слишком долго и в первую очередь, как всегда, после всех неотложных дел входит в башню. Солас говорит коротко и устало, просит о помощи и совершенно не сомневается в ответе, который получит. Лавеллан не разочаровывает вновь. Спасение друга становится ужасом, кривой картинкой. Солас не сомневается, поворачиваясь к шемленам-магам. Они заслуживают сполна то, что получат. Лавеллан даже не думает его останавливать, с нескрываемым восторгом наблюдая со стороны за огненным ужасом — никогда еще на его памяти Солас не творил пламя. Восторгом. Люди умирают в агонии, а Лавеллан в восхищении хочет прижать Соласа к ближайшему дереву или камню — все равно - прямо здесь и всеми стараниями гнать прочь мысли о друге-духе, за которого тот так переживает. Дух умер, там ему и место. Никто не имеет права так занимать мысли Соласа. Никто кроме него. Но его сердце равно что сбегает прочь, не желая ни с кем делить свое горе, и это раздражает еще сильнее. Но Лавеллан соглашается и ждет. Он не сомневается, что Солас вернется. *** Конечно, он возвращается. Солас быстро осматривается и манит Лавеллана за собой в сторону, где тень высокой крепостной стены и деревьев скрывает от посторонних глаз. Укрывшись, он притягивает к себе Лавеллана, обнимает и касается его лба своим. Покой растекается с теплом прикосновения, но Инквизитору этого мало, и он исполняет собственные желания, не оставлявшие в покое мысли с того самого дня, прижимает Соласа к стене и целует глубоко, мстит за время в одиночестве, кусая до крови и первым начинает пропускать собственные вдохи, потерявшись в ощущениях. - Ты оставил меня на несколько дней, - шепчет он, смотря прямо в глаза и не позволяя отвести взгляд. Солас и не пытается. - Прости меня. Лавеллану достаточно слов и мало остального, и он вновь прижимается в поцелуе. Солас снова не замечает то, что продолжает расти и и расти. - Спасибо, - тихо выдыхает он вслух и чувствует, как Лавеллан последний раз касается его губ и замирает. - Я все сделаю ради тебя, - слышит Солас ответ шепотом, и обещание теплом обволакивает его всего. Тепло отзывается на миг тянущей болью в груди — будто яд. Но он забывает об этом. Хочет забыть. *** Первый раз это случается в Зимнем Дворце. Халамширал блистает роскошью и переливается огнями свечей, когда Инквизитор вонзает короткий нож, спрятанный под парадным камзолом, в грудь герцогини Флорианны, застывающей на миг и опадающей в худых, но сильных руках своего убийцы. Темное пятно расползается по дорогой ткани, пропитывает кровью платье, в котором прислужница Корифея мечтала встретить собственный триумф. Солас не смотрит на нее. Не смотрит он и на шокированную толпу, еще не осознавшую до конца, от чего только что был сбережен Орлей. Не смотрит на спасенную императрицу. Солас смотрит в глаза Инквизитора, и дыхание его потерялось в собственном липком ужасе. Глаза Лавеллана сверкают кровавым безумием, впиваются взглядом в труп на собственных руках. «Эльфы прошлого были выше всех остальных», - слышит он в голове собственные слова, и их эхо звучит жарким шепотом меж поцелуев самого Лавеллана. Солас не может этого не заметить. Не может он забыть и боковой балкон главного зала, где с холодной улыбкой и все еще горящими глазами Лавеллан легко и насмешливо смотрит на императрицу, снимая с рук перчатки — якобы потому что те испачканы в крови, но так Метка засияла в темноте, бросая блики на бесстрастное, отточенное Игрой лицо Селины. Солас стоит рядом, потому что это всегда хочет сам Лавеллан. - Полагаю, утвердивший свое место на троне правитель будет безмерно и без сомнений благодарен Инквизиции за помощь, не так ли, Ваше Императорское Величество? Селина умна, осторожна и научена Игрой. Она отвечает легкой улыбкой и коротким реверансом, снова рассыпаясь в благодарностях и обещаниях любой возможной помощи от имени всего Орлея. Солас не сомневается, что она тоже видит безумие во взгляде Вестника. А позже Инквизитор на вопрос «Почему именно Селина?» отвечает, совершенно не задумываясь: - Ей будет гораздо легче управлять. *** Ночь в Зимнем Дворце — их первая. Солас, будто заразившись увиденным в глазах Инквизитора, забывает о последних своих границах, вжимает его в роскошные шелковые простыни кровати в покоях, отведенных спасителю Орлея, удерживает над головой Лавеллана оба его запястья одной своей рукой, впивается губами и зубами в тонкую шею и из последних сил старается не рычать от захлестывающих эмоций. И очень быстро в этом проваливается. Пытается ли он забыть то безумие в глазах цвета Тени или же жадно пьет его сейчас через поцелуи, опьяненный еще до того интригами и заговорами бала? Ему ведь, как гласят легенды, не чужды хитрость, обман и уловки. Сейчас можно почти поверить этим сказкам. Солас не знает, не хочет знать, выжигает новыми прикосновениями мысли в своей голове и теряется в ответных горячих объятиях Лавеллана. Одно он понимает тонкой прозрачной мыслью, витающей в воздухе, пропитанном каждой их эмоцией, сверкающим каждой искрой. Эта ночь - их первая. Эта ночь станет их последней. И он тянется свободной рукой к золотым креплениям на красном парадном камзоле Лавеллана, расстегивает одно за другим дрожащими от избытка всего пальцами. Нужно быть ближе. Нужно сгореть. *** «Мое сердце обезумело». Игра слов, и все значения вдруг становятся для Соласа истиной. Как то, что бьется в груди ошибкой, грехом, его собственной слабостью, о которой он жалеет и вместе с тем никогда не будет переставать желать вновь. Так и другое - то сердце, что осквернено жаждой власти, силы, жаждой его самого, что смотрит теперь жестко и безразлично, и безумие во взгляде более нельзя спрятать. *** В храме Митал Лавеллан разрывается. Откровенная жажда выпить все знания Источника, не позволить жалкой шемленке узнать тайны, которых достоин только он, он один, обрывается Соласом и его верой. Боги есть, знает он. Есть где-то там, потерянные или обманутые, запертые, спящие. Они есть. И совершенно не в его планах становиться их слугой. И Солас тоже против. Хорошо, думает Лавеллан. Пусть пьет. Пусть помогает Инквизиции. Эта Морриган на удивление сильна для человеческого существа, умна и хитра. Но никакая ведьма не сможет выстоять против вооруженного отряда Инквизиции, готовой к встрече с ведьмой. Пусть пьет. Он может узнать все попозже. *** Солас рассказывает свою почти-последнюю правду в тишине среди высоких крон деревьев и едва уловимого журчания ручья. И Лавеллан, к его удивлению и ужасу, отказывается смыть с себя рабские клейма. - Почему? - уязвленно и потерянно выдыхает Солас вопрос. На него смотрят сверкающие зеленой магией глаза, а руки, замечает он, руки, что могут командовать Тенью, порывисто тянутся к нему. Он делает быстрый шаг назад, боясь снова потеряться в пламени горящего в пустоте факела, которым все равно слишком давно стал одержим. С первого вида Метки и дальше, вплоть до всего Лавеллана целиком. Тот замирает, видит этот почти испуганный шаг, медленно опускает руки и склоняет голову набок, впиваясь еще сильнее взглядом в лицо Соласа. И говорит, тихо и спокойно, словно и не было этого позорного отступления-прощания: - Я и есть раб. Твой. И молчит. И смотрит. Солас чувствует, как сходит с ума. Он больше не может выдерживать этот взгляд. И практически бежит прочь из долины, из Тени, отовсюду, лишь бы дальше от тянущего к нему языки своего пламени факела. За ним не идут. *** Осколки шанса на лучшее лежат в руках Соласа холодными насмешками. Это его наказание? Это его проклятие? Это злая шутка? Кошмар мира мертв, стал пылью и победой Инквизиции, но для него это был провал, поражение. Обещание еще больших потерь. - Ее можно восстановить? - просто спрашивает Лавеллан, вдруг оказавшись очень близко. Спрашивает так, словно все знает. Сейчас Солас уже не удивился бы этому. Поворачиваться и видеть того, кем стало его сердце, совершенно нет желания. Безумное, потерявшее последние рамки. Он сделал его таким, отказываясь замечать, поддавшись собственной слабости. И снова теперь сбегает. Так пусть лучше в его памяти останется другой Лавеллан — тихий, внимательный, непохожий ни на современных эльфов, ни на тех, других, пьяных силой и властью, которых он наблюдал бесконечный сон назад. - Нет, - короткий ответ. Надо уходить. Впереди ждет слишком много ужасного — того, что так хотел избежать. Он отворачивается, шепча на эльфийском все признания, все извинения - все слова, что пылают в душе. Зная, что его услышат. И уходит, стоит только Лавеллану неосторожно отвернуться к остальным. *** Солас спит привычно, исчезая в Тени, бродит во всплесках минувших дней. Он не замечает, когда оказывается на пятнах уничтоженного Храма Священного Праха. Только все воспоминания — тех, кто искал Урну, тех, кто нашел ее, кто строил Храм и кто погиб во взрыве, в последней битве с Корифеем — сменились еще горячим пеплом, выжженные и обращенные в пустошь. И каждая искра, каждая пылинка пепла звенит единой фразой, единым голосом, единым криком на всю изломанную и бесконечную Тень. «Я найду тебя. Ты не сможешь от меня уйти». *** Он получает тревожные вести от собственных верных последователей. Верховной Жрицей становится Лелиана, но неотступно за ней следуют двое из Инквизиции. Между Викторией и Вестником ведется активная переписка. Войско продолжало расти, занимая опустевшие крепости изгнанных Стражей. Амарантайн теперь принадлежит Инквизиции. И Скайхолд. Докладывают о его Лавеллане. О темницах с увеличившимся количеством пленников, которые он стал посещать. О том, что Жозефина была отправлена на встречу с представителем то ли Неварры, то ли Антивы и очень долго не возвращается. О том, что генерал принимает лириум и получает его лично из рук Инквизитора. О шрамах, появившихся на худых запястьях. *** Инквизитор Лавеллан ступает по трупам, идет между окаменевшими статуями, мимо руин и обломков, утопает ногами в высокой траве и не видит совершенно ничего вокруг. Его взгляд прикован к единственному, кто имеет значение. Его богу, богом и оказавшимся. Его свет, его жизнь, его учитель, его друг, его душа, его любовь, его божество. Его сердце. Солас — Фен'Харел, Ужасный Волк, но плевать, все едино, все великолепно и прекрасно — глядит исподлобья, не пускает из плена глаз, на дне которых полыхает — Лавеллан видит, чувствует, знает — прежний голод и жажда, их общая, им обоим нужная. Но тяжелый вздох и напускное, спокойное: - Полагаю, у тебя есть вопросы. Лавеллан идет стремительно, уничтожает пространство между ними быстрыми шагами, подходит — Солас не успевает или не хочет успеть отстраниться — и впивается пальцами ему в плечи, притягивает ближе и выдыхает в губы: - Фен'Харел. Я знаю и так. Солас дергается, будто пытаясь вырваться, даже сжимает пальцы Лавеллана собственными, но горячо дышит, коротко то ли рычит, то ли стонет - и впивается поцелуем, кусает губы до крови, срывает барьер двух бесконечных лет. Безумие горит в каждом движении, руководит каждым совместным вдохом. Их обрывает вспышка Метки. Лавеллана выбивает оглушающей болью, Соласа же окатывает холодом реальности. Инквизитор слушает и почти не слышит, и только ярость в голове глухо стучит и выплескивается наружу вопросами — почему не взял с собой, почему не рассказал, почему оставил одного. Почему не поверил его словам и его клятвам на все вечности? - Я не мог впутывать тебя в это, - говорит Солас, не в силах все равно выпустить из рук. Ты уже слишком безумен. Я уже слишком тобой одержим. Метка вспыхивает вновь, и Лавеллан на миг слепнет от боли, падая на колени, и Солас опускается на землю вместе с ним. - Прости меня, vhenan, - шепчет он и снова дальше, уже высказанные при первом прощании признания и извинения. Он не может позволить себе говорить их иначе, в других обстоятельствах, ибо тогда утонет в забвении, утонет в самом Лавеллане. В безумии, рожденном в Лавеллане, пропитавшем его и тянущимся теперь и к нему длинными ядовитыми ветвями. Он шепчет сквозь рваный поцелуй, все такой же голодный и горячий, и древняя магия, впитанная со смертью старого друга, стирает Метку, стирает руку. Лавеллан чувствует силу магии и забывается в ее великолепии, не осознавая даже боли или потерянной конечности. Солас не может больше и собирает последние силы, чтобы отстраниться. Словно ударом поддых из него выбивает воздух, когда он встречается с одурманенными зелеными глазами. - Я все сделаю ради тебя, - говорит Лавеллан еще одни однажды произнесенные слова, но теперь они сверкают угрозой, отчаянием, безумием и переливаются кровью — пролитой и которую еще прольют. Кровавой магией, которую, по слухам и отчетам, Лавеллан уже давно изучает. - Я знаю, - голос Соласа срывается, но он поднимается на ноги и отворачивается. Проходя через элувиан, он знает, что им еще предстоит встретиться. И ему страшно от мысли, каким всепожирающим может стать одержимость и безумие Лавеллана в следующий раз. *** Шпионов обнаруживают. Солас знает это, потому что раз за разом у статуй Ужасного Волка находит бессмысленно бормочущие тела эльфов. На телах их совсем нет физических повреждений. Шрамы не сходят со здоровой руки Лавеллана. *** Войны не было. Слишком быстро и безнадежно, чтобы так называть происходящее. И о каком вторжении может идти речь, когда Инквизиция уже давно была везде? Проникла в каждый угол. Всюду крепости. Всюду уши, ловящие каждый шепот и каждые разговор в темноте комнат. Не было и казней королей. Какой смысл казнить, если можно просто встать выше уже существующей системы? Поставить себя в ее главе? Инквизитор прибывает в Денерим, и принимают его со всеми возможными почестями, устраивают бал и торжественный ужин, а вечером Вестник запирается вместе с королем для приватного разговора. В Халамширале уже давно отведены покои лично для Инквизитора. Все было хорошо. Хорошо, правда? И на виселице, никогда не пустующей теперь на центральной площади Вал Руайо, только преступники и грешники. И солдаты теперь носят меч и глаз только потому, что Инквизиция продолжает следить и помогать всем и каждому даже спустя столько лет. Все было хорошо, убеждает себя каждый, ведь они в безопасности, живут спокойно и даже счастливо. Благодаря Инквизитору. Да славится Вестник Андрасте. Да будет он жить вечно. *** Солас больше не сомневается в правильности того, что хочет сделать.