До конца наших дней

Выпавший за ночь снег покрыл землю ровным, ослепительно белым одеялом, ярко сверкавшим в лучах утреннего солнца. Погода стояла ясная и на диво морозная для этой части Франции, для Пуату — за десять лет своей жизни Луи не мог припомнить такой погоды. Анри ещё спал, сбив во сне кружевной чепчик и разметав по подушке светлые локоны, сладко посапывая во сне. Их положили в одной комнате, чтобы не топить лишних каминов, и чтобы дети не замёрзли ночью, когда гас огонь и воздух в комнате остывал, казалось, до ледяного звона. Обычно Луи не тянуло на улицу, он — слишком болезненный, тощий и слабый для своих лет — предпочитал проводить день как можно ближе к камину в гостиной, забираясь с ногами в кресло и, укутавшись в плед, коротать часы за очередной книгой, пока не темнело окончательно. После ужина они с Анри сидели возле камина уже вместе, поглощая сладкие пирожки или сушёную вишню, играя во что-то не слишком шумное. Раньше Анри пытался расшевелить кузена, уговорить его поиграть с ним в догонялки или даже в войну, но от бега у Лескюра кружилась голова и ломило ноги, а игры в войну закончились в тот день, когда Анри, заигравшись и пытаясь взять Луи в плен, довёл того до слёз. Лескюр не переносил насилия даже в игре. Лескюр совершенно не любил шумных игр — но, странное дело, сейчас ему хотелось выбежать во двор замка и набрать полные пригоршни искристого снега, холодного, но так весело и ярко сверкавшего, слепить из него снежок и забросить так далеко, как только сможет. А ещё можно было слепить из снега статую или даже попытаться сделать домик — на это, конечно, уйдёт немало времени, но дело обязательно будет этого стоить. Конечно, лучше не стоит уходить без разрешения, и вообще лучше сначала позавтракать, потом отпроситься у тётушки Констанс, тепло одеться — не хотелось бы снова простыть, а такое с ним случалось прискорбно часто... Руки, конечно, отмёрзнут, а солнце и сейчас слепило его слабые глаза, но Луи всё равно был исполнен решимости — вот только осталось позавтракать и отпроситься... Но для начала было бы неплохо дождаться пробуждения Анри — впрочем, тот и сам уже был недалёк от этой мысли. Анри тихонько завозился рядом и широко зевнул, демонстрируя полный набор белоснежных молочных зубов. Ему сравнялось четыре года, и он напоминал маленького ангелка — при виде него все взрослые немедленно расплывались в улыбке, начинали теребить пухлые щёчки, перебирать золотистые локоны и восхищаться голубыми, как топазы, глазами. «Ангелок» стоически терпел подобные вольности, но после дулся, и его настроение улучшалось только после того, как кузен соглашался залезть с ним на его любимое дерево, с которого было видно весь замковый двор до пруда. — Луи? — Он снова широко зевнул, на этот раз слегка прикрыв рот пухлой ладошкой, обманчиво девчачьи-нежной. — Доброе утро. Скоро завтрак? Как бы высоко не витали мысли Анри, в каких бы эмпиреях он не пребывал за минуту до этого, грёзя хоть во сне, хоть наяву — ничто бы не заставило его пропустить завтрак, особенно нынешний, воскресный, после которого обязательно на сладкое давали по куску свежего яблочного пирога. — Лучше посмотри, что за окном. Я уже выглянул, — Луи поджал ноги, чтобы кузен, чего доброго, не вздумал перескочить через него. Если бы он сделал это неудачно и свалился на Луи, то, чего доброго, мог бы ему что-нибудь сломать. Анри подскочил на кровати, глаза его горели любопытством. Камин уже растопили, комната успела прогреться, так что Анри, ничуть не смущаясь, спрыгнул босиком прямо на пол. Босые ноги протопотали по доскам, слетевший чепец развевался за спиной, точно плюмаж на рыцарском шлеме. Анри, не достававший немного до подоконника, подтянулся на руках и с размаху шлёпнулся на него животом, прилипнув носом к стеклу. — Ух ты! — звонкий голос кузена почти оглушил Лескюра. — Луи, мы сейчас же идём гулять! — Нес не отпустят до обеда, — пробовал было слабо возразить Луи, но младший брат был неумолим. — Подумаешь! Мы возьмём одежду сами. Сколько времени осталось до завтрака? Словно в ответ на его вопрос часы пробили половину девятого утра. — Ну вот, видишь, а завтрак — в девять. Мы успеем всё, что угодно, даже добежать до Сен-Обена и обратно. Тут Лескюр был готов возразить, что Анри, конечно же, добежит и вернётся за столь короткий срок, но своего хилого кузена он оставит на половине дороги и ему придётся подбирать его на обратной, но Анри всё равно не стал бы слушать. Лихорадочно подорвавшись с места, он бросился к своей одежде, кое-как набросанной на стул и неловко, но резво начал одеваться, едва не надев дневную рубашку не той стороной и криво повязав платок. Луи, про себя тяжело вздохнув на неугомонность кузена, последовал его примеру — медленнее, но аккуратнее. — Луи...помоги, кажется, я запутался в кюлотах , - раздался жалобный голос Анри. Кузен только недавно сменил младенческие платьица на взрослую одежду и первое время был потрясён тем, что теперь ноги не скрываются под неудобным подолом — а значит, по замку можно носиться втрое быстрее! Луи, снова сдержав тяжёлый вздох, взялся выпутывать кузена из перепутанных штанин, а тот только поторапливал: — Быстрее, нас скоро позовут на завтрак, а мы ещё не вышли на улицу! В конечном итоге Луи начал подозревать, что из этой идеи, при всей её привлекательности, не выйдет ничего хорошего. *** Они смогли втихую проскользнуть мимо слуг, возившихся на кухне, взять из гардеробной тёплые сюртуки и уличные башмаки — и, наконец, выскочить на улицу. — Наперегонки до пруда? — азартно засмеялся Анри и, не дожидаясь ответа, побежал, да так, что кузен при всём желании не смог бы угнаться за ним. Луи мысленно махнул рукой и осторожно побрёл, с трудом вытаскивая ноги из липкого, уже чуть подтаявшего снега, который лип к башмакам, делая их тяжёлыми, ступни быстро намокли — под верхним слоем снег уже превратился в набухшую от воды кашу. Ещё немного — и он должен был сойти совсем. Было немного грустно от того, что нельзя построить ни замок, ни даже статую вроде тех, что были перерисованы в его книжке про древних греков... Размышления его были прерваны твёрдым комком мокрого снега, проехавшимся по лицу. От неожиданности Лескюр подскочил и, поскользнувшись, упал спиной в снег. Анри, уже начавший было смеяться, мгновенно примолк и тут же подскочил к нему. — Тебе больно? — с тревогой спросил он. Луи попытался улыбнуться, но боль, прострелившая позвоночник, помешала ему это сделать. — Немного ушибся. Сейчас встану. Анри внимательно посмотрел на него и вдруг плюхнулся на снег рядом с ним. — Если нас будут ругать за мокрую одежду, — заявил он удивлённому кузену, — то пусть ругают вместе. И улёгся рядом с ним на спину. Набежавшая мелкая тучка осыпала их последним, прощальным снегом. Анри, подняв правую руку, пытался поймать снежинки и смеялся, а левой рукой крепко сжимал руку Лескюра. Скоро на улицу вышла мать Анри, тётушка Констанс, и их обоих ждала строгая, но справедливая выволочка, а потом Лескюр простудился и неделю чихал, но, оглядываясь впоследствии на свою жизнь в не самые лучшие её минуты, он признавался себе, что это было одно из самых счастливых воспоминаний его одинокого, неприкаянного детства... *** — Успокойся, — устало сказал Лескюр. — Если я выживу — я стану тебе помогать. Я стану твоим адъютантом. Даю тебе слово. Анри недоверчиво всхлипнул и поднял на него глаза, распухшие от слёз. Последние полчаса Луи тщетно пытался успокоить новоявленного генералиссимуса вандейской армии, который был далек от восторга по поводу своего назначения. Виктория насилу нашла Анри, забившегося в угол в дальней комнате дома — разумеется, сюртук его от пыли и паутины напоминал сейчас половую тряпку — и он долго отказывался выходить на свет, а когда Виктория почти насильно за руку привела его к Лескюру — бросился к нему на шею, едва не задушив, и расплакался, так горько и бурно, как не плакал с самого детства. Поначалу искренне пытавшийся утешить кузена, за эти полчаса Луи смертельно устал. Голова чудовищно болела, так, как ни при одной мигрени, так, что он не спал уже третьи сутки, с трудом сдерживаясь, чтобы не сорваться на ни в чём не повинных людях, окружавших его. — Успокойся, пожалуйста... Наверное, Анри всё же уловил панические нотки в голосе кузена, готовые прямо перерасти в истерические. В конечном итоге, они знали друг друга с самого детства, вот уже двадцать лет — и научились понимать друг друга почти без слов. Даже сейчас, когда нервы у них обоих были измотаны до предела. — Хорошо. Анри кивнул почти механически, точно кукла-марионетка — такой непривычный, чуждый для него жест. Может, он и был чересчур мальчишкой для своих лет, но всё же достаточно умён, чтобы понимать — никто, кроме него, не может занять эту должность. Ни за кем больше не пойдут отчаявшиеся люди. — Ступай, Анри. — Лескюр слабо, едва заметно шевельнул рукой, почти умоляюще глядя на кузена. Сейчас ему хотелось, чтобы все оставили его в покое, покинули его в этой комнате наедине с буравящей черепную коробку болью. Луи не хотел ни на ком сорваться — несколько дней назад он и без того чуть ли не впервые со дня свадьбы повысил голос на бедняжку Викторию по какой-то совсем пустяковой причине и не хотел, чтобы подобное повторилось. Анри, кажется, понял это — несмотря на сумбурность своих собственных чувств, он всегда был удивительно чутким к чужим. Молча и сумрачно кивнув, кузен поднялся с колен — он стоял так рядом с кроватью Луи — медленно обернулся и вышел из комнаты, и было странно видеть его всегда прямую спину прекрасного фехтовальщика сгорбленной, точно у древнего старика. Лескюр бы хотел изменить хоть что-то — хотя, пожалуй, менять бы следовало всё, а ещё лучше попросту не рождаться на этот свет — но ничего изменить было нельзя. Никто ничего не мог больше изменить. *** Вопреки собственному неверию в то, что он когда-нибудь встанет на ноги, Лескюр пошёл на поправку. Потихоньку он начал вставать даже без посторонней помощи, недолго ходить, даже ездить верхом. Он падал в обмороки, но с каждым днём всё реже, и теперь мог помогать Анри хотя бы со штабной работой, к которой тот не имел ни малейшей природной склонности. Среди бумаг и перьев было знакомо и уютно. Когда за окном не грохотали орудия, можно было даже забыть, что он находится на войне, можно было представить, что подсчёты убитых — счета, расчёты ренты, очередные его попытки выплатить чудовищные долги отца. Тогда, оставшись восемнадцати лет круглым сиротой с сотенными долгами и громким титулом в качестве наследства, он почитал себя несчастным, с трудом отбиваясь от родственников, наперебой предлагавших ему отказаться от наследства — но он не мог. Он не любил отца и не знал матери, но титул маркиза де Лескюр был единственным, что напоминало ему, что у него когда-то была семья, что он не подкидыш, что его не принесли из ниоткуда феи, выбросив в этот мир без всякой жалости... Всё. что у него было — имя, долги и дружба с Анри. Тот выглядел уставшим, задёрганным, часто огрызался на подчинённых — но с кузеном старался вести себя как можно мягче, даже улыбался, ужасно устало и немного вымученно, так, что Лескюр сказал ему однажды: — Я не думал, что доживу до момента, когда ты не сможешь искренне улыбнуться. — Но дожил же, — почти отрезал Анри. Уже стемнело, а они только приступили к убогому ужину — каждому досталось по миске жидкой похлёбки. — Иногда мне кажется, что не хотел бы... — задумчиво протянул Луи, помешивая мутную бурду в тарелке. Она ничуть не вызывала аппетита, вдобавок его снова лихорадило, и на еду было даже смотреть тошно,но он знал, что, оставшись голодным, не сможет завтра подняться с кровати, чтобы помочь Анри — ему просто не хватит сил. Анри вскинул голову, словно от тычка и внезапно схватил его за руку. От неожиданности Луи чуть не опрокинул на себя тарелку, неловко взмахнув свободной рукой и выронив из неё ложку на грязный пол. — Не вздумай умирать, — почти прошипел Анри. — Не вздумай умирать без меня! Я не хочу тебя хоронить, я не хочу оставаться в этом чёртовом мире без тебя, слышишь! Не хочу! В голосе его, почти сорвавшемся на крик, было что-то истерическое, прежде ему несвойственное, глаза лихорадочно блестели. На секунду Лескюр с ужасом подумал, что кузен сходит с ума. Возможно, так оно и было. В конце концов, должно быть, они все окончательно сойдут с ума. Он мог только подняться на ноги, подойти к кузену и обнять его так крепко, как мог. Ноги с трудом держали его после тяжёлого дня, руки дрожали, и Анри пришлось обнять его в ответ, чтобы Луи не упал. — Война — это то, чему лучше было бы остаться в книгах, — с трудом прошептал наконец Лескюр. — Если я выживу, то никогда не стану читать книжки про войну, — так же шёпотом ответил Анри. Было что-то пронзительное в этих кратких минутах мира и покоя посреди вымазанной грязью и кровью безнадёжности. — Ты не читал их и раньше. Никаких. — Луи улыбнулся мелькавшим перед глазами воспоминаниям. У них в детстве всё же было счастье, было много того, что стоило помнить — в их немного общем детстве. — Но мог бы. И если выживу — может, и стану. Я не хочу больше быть генералом, Луи. Я хочу просто выжить и жить где-нибудь в глуши. Чтобы там были лошади и собаки, можно было ходить на охоту... и ты жил где-нибудь рядом. Чтобы вы с Викторией и детьми приезжали ко мне в гости как можно чаще... — А сам не планируешь жениться? Даже в темноте было заметно, как зарделись щёки Анри, всегда стеснявшегося перемолвиться даже словом с девушками. — Наверное. Если она тоже будет любить лошадей и собак и научится ездить верхом. Они долго молча стояли в темноте, не разнимая объятий. Наконец Анри шепнул в сгустившуюся, почти кромешную темноту: — Так ещё может быть? — Так должно быть, Анри. Но мы можем только надеяться. *** Вскоре Лескюр стал сопровождать кузена в сражениях. О сам настоял на этом, зная, как кузен порой отчаянно бросается под пули, не желая беречь себя. Он настоял сам, но для этого ему пришлось буквально переступить через себя. Луи не переносил насилия, вид сражения вызывал у него дурноту, и даже под страхом собственной смерти он не смог бы заставить себя убить человека. Даже прежде, командуя армией, он часто шёл в бой без оружия — к тому же он всё равно владел им из рук вон плохо. На самом деле он подозревал, что будет для Анри только обузой, но тот не выказал своего неудовольствия, разве что обеспокоенно поинтересовался, не упадёт ли он в обморок прямо посреди сражения, но Лескюр только отмахнулся. В сущности, он делал это ради собственного спокойствия. Вокруг чуть ли не ежедневно трещали выстрелы, свистели сабли, блестели штыки, раздавались крики и лилась на размокшую по осени землю ярко-алая кровь. Крови и трупов было столько, что в конечном итоге даже Лескюр вскоре перестал реагировать на них с хоть какими-то эмоциями, и тела людей для него стали значить не больше, чем придорожные камни. За поясом у него торчал заряженный пистолет, но всякий вечер он вытряхивал из него порох, порой порядком отсыревший, чтобы наутро зарядить оружие вновь. На этом настоял Анри, и Луи послушался кузена, чтобы не спорить. В глубине души Лескюр не был уверен, что даже в отчаянной нужде сможет им воспользоваться — он был заметно близорук, а от расстройства нервов часто тряслись руки. Должно быть на свете ещё не рождалось человека, меньше подходящего для войны, чем он. Даже пистолет он заряжал медленно, просыпая порох и долго сворачивая пыж. Он даже в охоте не участвовал никогда , не любя шумные развлечения — и теперь он напрямую подчинялся первому человеку во всей армии, своему кузену, которого он помнил пухлым ангелоподобным младенцем. Сейчас Анри тоже напоминал ангела, ангела битвы, прекрасного даже в гневе, смертоносного и величественного. Лескюр, некрасивый и неуклюжий, особенно остро сознавал в такие минуты странность судьбы, сделавшей столь непохожих людей родичами и лучшими друзьями. Должно быть, ни ради кого больше — разве что ради жены? — Лескюр бы не совершил того, что пришлось ему сделать в одной из бесчисленных стычек. Он был в трёх шагах от солдата, занесшего над Анри саблю, которую тот не успевал отбить — и Лескюр, не помня себя от страха, выхватил пистолет. Кровь брызнула ему в лицо, тошнотворно тёплая человеческая кровь. Всё вокруг перевернулось, желудок судорожно сжался, ноги подогнулись — и он упал на колени прямо на грязную, окровавленную землю. Где-то словно через слой ваты звучал голос Анри, его хлопали по щекам и тормошили, но три жутких слова «я убил человека» колотились в сознании, заглушая стук собственного сердца... ... — я думал, тебя ранили. Обеспокоенное лицо Анри, наклонившееся над ним. Свет. Тепло. Кровь с лица отмыли. — Всё в порядке. — Анри улыбнулся ему и, понизив голос, прошептал тепло и почти нежно, как давно не говорил уже: — Спасибо, что спас меня. Я знаю, что тебе невыносимо... — Я сделал бы это ещё раз, чтобы спасти тебя. Столько, сколько потребуется. Лескюр слышал свой голос словно со стороны, но в то же время твёрдо и непоколебимо знал, что сказанное — правда. Как бы не были ему противны убийства и кровь — он готов сражаться и убивать, чтобы защитить тех, кто ему дорог. Чтобы защитить кузена Анри. *** Все вокруг ожесточались. Кажется, каждый был готов убить за кусок хлеба, за пару картофелин, за тёплое одеяло — всего этого не хватало. Холод, голод и сырость стали привычными спутниками отступавшей армии, и Лескюру иногда казалась, что прежняя жизнь, спокойная и сытая, была всего лишь блаженным сном — но она не могла им быть, потому, что снились ему только мутные, муторные кошмары, похожие на горячечный бред. Армия была близка к агонии. По дорогам лежали трупы беженцев, и он, казалось, уже привычный ко всему, отворачивался с ужасом при виде трупов маленьких детей, ровесниц его дочери. И у всех них, бегущих, затравленных, бездомных изгнанников, разгоралось в глазах безумие. Когда выдавалась свободная минута для того, чтобы привести себя в порядок, Луи старался не смотреть в глаза своему отражению в мутном зеркале, боясь увидеть там зловещие огоньки, боясь, что его взгляд точно так же тупо остановился и остекленел. Анри почти не спал, заботясь о прикрытии для арьергарда, заботясь обо всех сразу и не будучи в силах позаботиться ни о ком — даже о себе самом. Прежде, в благословенные довоенные годы, именно Анри всегда напоминал кузену, чтобы тот не забывал есть, а сейчас Лескюр всеми правдами и неправдами добывал для него кусок хлеба, стараясь не думать, что какой-то ребёнок мог бы выжить, будь у него этот кусок — или тот, что съел Лескюр. С такими мыслями было долго не прожить — хотя «долго» тут значило «до первого боя» — пули не разбирали, в кого лететь, и отпускали на свободу страждущих, и несли равенство каждому, кому не повезло оказаться под выстрелами, и братство наступало в братской могиле -вместе со смертью. С желанной смертью. Если бы не жена и Анри, Луи бы давно уже сдался, не поднялся бы однажды утром с очередной убогой постели, свернулся бы клубочком и стал ждать смерти. Рана давала о себе знать, в некоторые дни он по нескольку раз терял сознание, голова болела почти постоянно, но он притерпелся и почти не замечал. Он был — механизм, не думающий, не рассуждающий, и помнящий только о том, чтобы защитить своих близких. Куда делся его блестящий интеллект, его заумные речи, его рассуждения о высоком? Всё съел голод, уничтожил холод, всё погребла под собой вечная, непреходящая усталость... Все они менялись — и менялись не к лучшему. Глядя на застывшее, закаменевшее лицо Анри, Луи иногда ловил себя на мысли — полно, неужели это действительно мой кузен Анри, которого я знаю с младенчества? Анри сделался мрачен, почти угрюм. Он больше не улыбался, только резко, отрывисто, почти зло отдавал новые приказы, и глаза его горели сухим огнём — вдохновения ли, безумия? И этот огонь однажды вспыхнул всепожирающим пламенем, и Анри в бессильной ярости схватил одного из бежавших с поля боя, струсивших вандейцев, совсем ещё мальчишку — младше себя — и, выхватив пистолет, приставил ему к виску. По лицу его было видно, что говорить бессмысленно, да и поздно — он был готов выстрелить в следующую секунду — и Лескюр просто бросился к нему и со всех сил рванул на себя руку с пистолетом. Выстрел пришёлся в воздух, перепуганный насмерть мальчишка вывернулся, оставив ветхий воротник в руке Анри, а тот обернулся — и Луи впервые в жизни испугался своего кузена по-настоящему, потому, что пламя в глазах, казалось, без остатка сожгло того Анри, которого он знал. И тот, кто был когда-то Анри, ударил его со всей силы кулаком в лицо, ломая нос, выбивая дыхание, переворачивая мир и заливая его кровью. Луи бессловесно закричал — не от боли даже, а от страха и отчаяния, от предательства того, от кого он никогда не ожидал, и помыслить не мог, что такое может случиться. Даже плакать он не мог, лёжа навзничь на грязной земле и прижав ладонь к разбитому лицу, и отстранённо думая, что достаточно перезарядить пистолет, чтобы всё это закончилось... — Луи?! В знакомом голосе впервые за долгое время — эмоции. Непонимание, растерянность. и — что это? Страх? Лескюр попытался было ответить, но вышло только бульканье из разбитого носа. — Луи...это...это я? Анри — снова Анри? — упал рядом с ним в грязь, схватил его за плечи, поднял. В глазах, снова знакомых, где не горит огонь, лишь тлеют угли ярко вспыхнувшего безумия — слёзы. — Луи, Боже мой... Прости меня... Я... я не хотел, это... это будто не я... И Лескюр поверил сразу — потому, что Анри, которого он знал всегда и которого видел сейчас, никогда бы не ударил его. Потому, что сейчас Анри вытирал с его лица кровь собственным платком, умывал водой из фляги, а потом — внезапно, почти невесомо — коснулся его разбитых бледных губ своими, тёплыми и растрескавшимися от сухости, целомудренно, словно прикасался к святыне. *** Это была последняя ночь — он знал это твёрдо. Это последние сутки их жизни, как и жизни всей армии. Лескюр успел отправить жену и дочь прочь. Была надежда, что они спрячутся в деревнях, найдут приют. Виктория плакала и не хотела расставаться с ним, но он убедил её расстаться с ним навеки — ради их дочери, которая не должна погибнуть завтра. Костёр шипел и горел скверно, не согревая. Они с Анри сидели возле него рука об руку в мрачном, поистине погребальном молчании. — Тебе страшно? — наконец нарушил его Анри. — Наверное, нет. Немного жалко умирать. Немого жалко бросать всё, что успел сделать. Но и только. — А мне как жаль... — Анри грустно улыбнулся. — Жаль упущенных шансов и того, что могло бы со мной случиться. Мирные приключения и мирная жизнь — этого не хватает. — Этого никогда не бывает достаточно. — Пожалуй, ты прав. Но помнишь, как мы мечтали... — он вздохнул немного прерывисто. — Каждый из тех, кто собрался здесь, о чём-то мечтал — кроме, разве что, грудных детей. Завтра закончатся мечты. — Но...это же несправедливо! Лицо Анри вспыхнуло алым от возмущения — неожиданно живого, точно всё вернулось на год назад, словно не было войны, словно не было всех кошмаров . — Я надеюсь, что на Небе и для нас найдётся справедливость. Что в Раю будет всё то, что мы любили, кузен. Что любил каждый из тех, кто оказался его достоин... — Лескюр вздохнул и поворошил палкой головни, почти не дающие тепла. За последний месяц он так замёрз, что, казалось, не отогрелся бы вовеки, даже если бы и имел какой-то призрачный шанс прожить подольше. — Откуда ты знаешь? — спросил Анри чуть недоверчиво. — Я просто верю, должно быть. Просто это было бы... естественно — то, что мы встретим там то, к чему стремится наше сердце. — А мы там встретимся? Или, может, нам обоим не место в Раю? — глаза Анри на секунду блеснули беспокойством, но, как показалось Лескюру, даже не от перспективы лишения райских кущ — а от возможной разлуки с ним. — Не нам решать, достойны мы или нет. Мы можем только надеяться, что прожили свою жизнь достаточно хорошо. — Куда бы не попал ты — я хочу оказаться рядом, — просто сказал Анри, и Лескюр так же просто кивнул в ответ, потому, что слова были бы уже лишними между ними — после этой незатейливой клятвы верности их дружбе. *** Серый рассвет последнего дня занимался на востоке. Королевская Католическая армия готовилась дать последний бой и умереть с честью. ...Они шли в бой, как Христово воинство, с молитвой на устах, и те, кто замарал свои души проступками, смывали их кровью. Они дорого продавали свои жизни и падали, безвестные солдаты, измученные, изнурённые, с верой и надеждой, и последний их взгляд был обращён к Небу, точно отходная молитва... Анри был отважен и безрассуден в каждом бою, но тут он сражался с отвагой обречённого, не думая даже обороняться, отстранять от себя смертоносные удары — они до поры словно бы сами щадили его, пока штык не оказался направлен ему точно в сердце, а у Лескюра уже не было пистолета, чтобы спасти его... И он просто шагнул вперёд. — Луи! И снова он на руках Анри, только почему голос кузена вдруг прерывается, а из груди торчит окровавленное острие? Почему так больно? *** Бой ушёл в сторону, ночь опустилась на землю. Стыло завывал ветер. — Знаешь... — Анри шептал с трудом, прерываясь, — а ведь завтра Сочельник... — Помнишь, как замок украшали омелой? — Лескюру тоже давалось с трудом каждое слово, но это, по сути , было не так уж важно. — А подарки? А свечи? А колокольный звон, который долетал до самого замка? — А помнишь, как мы играла в снежки...тогда, когда мы убежали на улицу, и я упал от снежка? — Холодно...Луи, дай мне руку... ... — а умирать не страшно...только...холодно очень... — Не бросай...не бросай меня там... — Мы увидимся... — А в Раю есть лошади? а собаки? — В Раю не страшно...и не холодно... — Обними меня...пожалуйста... — Смотри — снег!... ...С неба тихо падал снег, укрывая их пушистым одеялом. Им больше не было ни холодно, ни страшно.