Исцеление

Мельхиор внимательно смотрел, как Рене перевязывет его раненую руку; она делала это с осторожностью и старанием, от которых он давно отвык. Конечно, его соратники, заботившиеся о нем до этого, вовсе не желали причинить ему вред, но они не могли находиться рядом с ним хоть сколько-нибудь долгое время: им постоянно приходилось отражать атаки синих, и поэтому рана Мельхиора была обработана наспех, а сам он — оставлен в одиночестве мучиться от боли и тревоги за тех, кто доверил ему свою жизнь, а теперь был вынужден защищать его собственную. Он не имел понятия о медицине и с тревогой прислушивался к собственным ощущениям; в ране что-то горячо пульсировало, и Боншан старался не думать о том, что его может постигнуть участь Кателино. Когда появилась Рене, стало легче — хоть Мельхиор знал, что здесь она в опасности, что ей нельзя надолго тут оставаться и лучше было бы не приезжать вовсе, все эти соображения оказались ничтожными перед лицом облегчения, которое испытал он, когда понял, что о нем позаботятся и он не будет один. «Малодушие, — клял он себя теперь, стараясь не морщиться от боли, чтобы не беспокоить жену: она, казалось, и без того боялась даже вздохнуть лишний раз, чтобы ненароком не навредить ему. — Ужасное малодушие — оставлять ее здесь, когда она должна быть в безопасности, рядом с детьми...». Возможно, Рене догадывалась о том, какие мысли бродят в его голове, но ничего не говорила и не спрашивала, даже не поднимала глаз, просто продолжала молча накладывать повязку. В какой-то момент Боншан не выдержал и мелко дернулся, сдавленно зашипев, и несчастная супруга тут же вскинулась: — Простите, я не хотела... вам очень больно? — Ничего... ничего страшного, — Боншан пытался улыбнуться, но чувствовал, что улыбка получается неживой; его бросило в холодный пот, и он ощутил, как от его лица и ладоней отливает кровь. — Вы очень аккуратны, это я виноват. Поверила она ему или нет — неизвестно, но без дальнейших вопросов вернулась к своему занятию. Мельхиор с трудом перевел дух. Его ранение было не опасным — так говорили все армейские доктора, но от одной-единственной пули, неудачно угодившей в локоть, было больше боли, чем от целого картечного заряда — она мгновенно расползалась по всей правой стороне тела от любого движения, и иногда Боншан с трудом сдерживался от крика. Он искусал себе все губы, пока его перевязывали сразу после неудачной стычки, теперь они растрескались, и ужасно хотелось пить. — Вы недовольны мной? — Мельхиор не сразу понял, что еле слышный, похожий на шелест голос принадлежит его жене. — Мне не стоило приезжать? Он набрал в грудь побольше воздуха, чтобы сказать все, что думает, на одном дыхании. Вдыхать второй раз на середине фразы было опасно — Боншан сделал так, когда отдавал приказания Отишану, и когда его вновь пронзила боль из простреленного локтя, едва не задохнулся. — Я не могу назвать это благоразумным поступком, — сказал он со всей присущей ему искренностью и тут же поспешно добавил, заметив, что на бледное лицо Рене набегает испуганное выражение, — но я рад видеть вас здесь. Ее лицо разгладилось. Она смущенно потупилась, снова пряча взгляд, и парой ловких движений увенчала законченную повязку небольшим бантиком. Сколь бы плохо Боншан ни ощущал себя, он не смог сдержать улыбки при взгляде на это милое, почти домашнее украшение: — Замечательно. Рене ничего не ответила. Она всегда была молчалива — сколько он ее помнил. Когда-то он думал, что умение молчать — главное достоинство женщины, и руководствовался этим, выбирая себе супругу, но и не подозревал, что спустя пару лет брака будет готов грызть стены от бесплодных попыток выбить из жены хоть слово. Он не помнил, чтобы Рене была сердита или раздражена — лишь иногда, когда им надо было разлучиться на некоторое время, она делала опечаленное лицо, но Мельхиор отнюдь не был уверен, что за этой горестной маской не скрывается затаенное облегчение. Кому-то Рене могла показаться простой и понятной, читаемой, как открытая книга, но это было обманчивое первое впечатление — спустя несколько лет брака Мельхиор не мог даже понять, любим он в этом браке или нет. Рене была идеальной супругой — наверное, во Франции было не сыскать другой женщины, которая бы с подобным рвением и тщанием исполняла все свои обязанности, — но это уже давно перестало быть поводом для его радости и гордости. Глядя на то, как Рене просиживает вечера за вышивкой или шитьем, ровным приятным тоном читает наставления детям или ухаживает за цветами в парке Баронньера, Мельхиор не мог отделаться от тоскливых размышлений: он предпочел бы не идеальную, но — живую. Семейная идиллия оказалась настолько приторной, что ее невозможно было даже попробовать на язык. Ему же предстояло питаться ею до конца своих дней. — Вы расстроены? — Рене вновь напомнила ему о своем присутствии; точнее, о том, что она все еще чудовищно близко и так же чудовищно далеко. — Вам дурно? Принести воды? — Если вам не сложно, — вздохнул Мельхиор, и Рене тут же потянулась к стоящему на подоконнике кувшину. Он подождал, пока она наполнит бокал и забрал его здоровой рукой, поднес ко рту, сделал пару глотков. Все это время он не отрывал глаз от лица Рене, но так и не смог поймать ее взгляд хотя бы на секунду. Кажется, она пряталась постоянно — и во время их знакомства, когда он все силы свои употребил на то, чтобы очаровать сидящую обособленно от всех сироту, и на венчании, и даже в их первую ночь — когда Боншан вспомнил о ней, у него против воли вырвался невеселый смешок. Тогда он чувствовал себя почти преступником, как будто брал силой то, что никогда не смог бы получить по праву, а ответом на его нежные притязания, теперь казавшиеся ему невообразимо наивными, был не обычный девичий страх, который бы легко разрешился, развеялся без следа, а немое, но от того не менее отчаянное отторжение. Мельхиор думал, что жена оттает со временем; может быть, все дело в том, что дает о себе знать монастырское воспитание; но время показало, как жестоко он ошибался. Она, конечно, никогда не отказывала ему, но он чувствовал каким-то краем сознания, что его ночные визиты — единственное, что серьезно омрачает ее существование в Баронньере. В любом случае, ее беременность достаточно быстро поставила на них крест — после того, как Рене узнала о своем положении, она казалась совершенно счастливой. Казалась. Рене забрала у него опустевший бокал. — Я могу быть еще чем-нибудь вам полезна? Мельхиор взял ее за руку, привычно не ощущая никакого ответного движения тонких, теплых пальцев. — Если вас не затруднит, не покидайте меня на ночь, — попросил он, внимательно наблюдая за тем, как она среагирует. — Ночью бывают сильные приступы. Ни слова протеста Боншан от нее, конечно же, не дождался. Но его ждало приятное удивление: вместо того, чтобы, как он считал, лечь на кушетке возле стены или найти себе другое место для ночлега отдельно от него, Рене перебралась на противоположный край узковатой кровати и устроилась там, взбив жесткие подушки и накрывшись плотным одеялом, которое предложил ей Мельхиор, себе оставив лишь небольшое стеганое покрывало. — Я постараюсь не уснуть, — серьезно сказала Рене, — но если это случится, и вам потребуется моя помощь — будите меня без промедления. Вышло, как ни странно, наоборот — она, поборовшись с подступающим сном несколько минут, устало закрыла глаза и задремала, а он не мог сомкнуть глаз, опасаясь, что если он сделает это — видение, свидетелем которого он стал, тут же исчезнет. Кончиками пальцев здоровой руки он едва-едва касался Рене, но этого хватало, чтобы чувствовать тепло ее кожи и то, как размеренно приподнимается ее грудь в такт умиротворенным вдохам и выдохам. Черты ее лица были почти не видны в темноте, но Боншан жадно всматривался в них, почти изучал со странным для себя пылом, и тому была весомая причина. Той ночью он впервые за все время брака видел ее спящей. *** Когда начало светать, и Рене мелко зевнула и заворочалась, готовясь проснуться, Мельхиор поспешно прикрыл веки и сделал вид, что все это время и не думал пробуждаться — ему не хотелось ставить жену в неудобное положение. Но он не мог удержаться от того, чтобы продолжать украдкой наблюдать за ней: вот она чуть приоткрыла глаза, явно не осознавая спросонья, где находится, и тут же, нащупав рядом с собой его руку, подскочила на месте от неожиданности. Даже когда она, несомненно, вспомнила, каким образом позволила себе такую вольность, как оказаться в одной постели с собственным мужем, напряжение никуда не ушло из ее лица: пытливо посмотрев в лицо Боншана и убедившись, что он не собирается открывать глаз, она принялась разглядывать его — пожалуй, так же внимательно, как и он — ее. К сожалению, невозможно было угадать, о чем она думает, но на лице ее был написан такой неподдельный интерес, словно она видела Мельхиора впервые. Он употребил все свои силы на то, чтобы не шевельнуться, когда она, робко протянув руку, прикоснулась к его волосам, но когда ее осторожные пальцы скользнули по его лицу — прикосновение слепого, пытающегося единственно возможным для себя способом понять, что находится перед ним, — Боншан все же не удержался и мелко вздрогнул. Рене тут же отдернулась. Притворяться дальше было бессмысленно. — Доброе утро, — непринужденно произнес он, улыбаясь. — Как вам спалось? — Прекрасно, благодарю, — отозвалась она, виновато пряча руку за спину. — Я вас разбудила... — Я вовсе не сержусь, — сказал Мельхиор, — последнее время мне не доводилось просыпаться от столь приятных вещей. Ее щеки мгновенно стали пунцовыми, как спелые яблоки — не продолжай боль в ране неотступно преследовать Боншана, он бы немедленно зацеловал и их, и маленькие, растерянно приоткрытые губы. Но не время и не место было для бурных выражений чувств, поэтому он предпочел уйти с неудобной темы: — Если вам нужна помощь, можно позвать жену хозяина дома. Рене, все еще смущенная донельзя, кивнула, и тут же, как специально, из-за двери донесся голос Отишана, который спрашивал, не нужно ли генералу чего-нибудь — как подозревал Боншан, услужливый кузен всю ночь провел под дверью и тоже проснулся, заслышав из комнаты их с Рене голоса. Все устроилось быстро, и следующие несколько минут, прислушиваясь к доносящемуся из-за простецкой ширмы шороху ткани — вечное женское таинство утреннего одевания! — Боншан изо всех сил пытался убить в себе труса. Ему удалось это сделать к тому моменту, когда прибранная, посвежевшая Рене выплыла из-за ширмы и благодарным кивком отпустила тут же исчезнувшую женщину — Мельхиор окончательно уверился в том, что не простит себе, если с женой что-то случится, и это было последним гвоздем в гроб его малодушия. — Вам необходимо вернуться к детям, — тихо, но убедительно сказал он, когда им принесли завтрак. Рене взялась сама налить ему травяного отвара, и он увидел, как задрожала ее рука. Лица жены он не видел — после его слов она только ниже склонила голову, и ответа не дождался тоже. — Поймите, — он старался говорить мягко, — сюда каждую минуту могут ворваться синие. Вы не лучше меня знаете, что они делают с теми, кто попадет им в руки. — Знаю, — скорбно откликнулась она. Боншан забрал у нее сосуд с отваром, прежде чем жидкость перелилась через край. — Я благодарен вам за то, что вы решили обо мне позаботиться, но в такое опасное время вам лучше находиться рядом с детьми. Рене продолжала сидеть неподвижно, как статуя, не смотря на него. Безумно, до боли в сердце хотелось схватить ее в крепкие объятия, прижать к себе и попросить остаться, убедить, что он сможет ее защитить — но такая наивность была бы непростительна сейчас, когда вокруг идет настоящая резня. Боншан вспомнил беспорядочно сваленные на обочине трупы расстрелянных республиканцами пленных и до того ясно представил среди них Рене и детей, что ему пришлось сделать гигантский глоток обжигающего отвара — оправдать выступившие на глазах слезы. — Вам надо уехать, — повторил он тверже. — Незамедлительно, пока дорога еще свободна и безопасна. Жена наконец посмотрела на него, и он увидел, что лицо ее все так же каменно-спокойно, как и всегда. Казалось, даже просвисти возле ее лица пуля, она не шелохнется. — Я сделаю так, как вы велите, — сказала Рене и, поднявшись, вышла из комнаты — по счастью, так стремительно, что Мельхиор не успел ее окликнуть. Он снова остался один. *** Ближе к ночи ему стало хуже. Рана болела так, будто в нее залили раскаленный свинец, и Боншан, с трудом соображающий в полуобмороке, вяло думал, что скоро согласится отрезать многострадальную руку. Перед глазами у него все расплывалось и темнело, а уши будто бы зажали чьи-то невидимые, но крепкие ладони; Мельхиор видел и слышал все, как сквозь тугую повязку, а сознание его поминутно проваливалось в пучину невнятного бреда. Какие-то картины из прошлого, мелькавшие перед ним, наслаивались одна на другую, и он не мог различить, что именно раздражает его воспаленный мозг. Единственное, чего он боялся — впасть в состояние, похожее на тягостный сон, когда его нельзя будет отличить от мертвого; c ним случилось такое однажды, когда он возвращался с войны в Новом Свете, и его, сочтя умершим, едва не бросили в океан. Тогда его спасло чудо, но Боншан не думал, что подобная удача может повториться с ним еще раз. Поэтому жалкие остатки своих сил он употреблял на то, чтобы удержать при себе ускользающее сознание, но смутно понимал, что надолго его не хватит — так что даже не испугался, когда за дверью послышалась какая-то возня и чьи-то решительные шаги. Если это синие — пусть их; он будет им даже благодарен, если они соизволят пристрелить его на месте. Жаль Отишана — он был так молод, так горяч, так предан, ему было далеко не время умирать... Он не сразу понял, откуда ему знакома возникшая на пороге фигура, чьи очертания угадывались в свете свечей, лившимся из соседней комнаты. Это были вовсе не синие. Это была Рене. — Вы... — беспомощно прохрипел он, не в силах более произнести и слова. Сознание его мгновенно прояснилось, и вопросы, не имеющие ответов, замелькали там так быстро, что у Мельхиора закружилась голова. Почему она здесь? Неужели она вернулась? Но почему? Неужели что-то произошло с... Он не успел подумать про детей — из-за спины Рене вынырнули два маленьких силуэта и тут же оказались возле него; дробный топот их шажков отозвался гулким эхом у Мельхиора в висках. — Отец! — Зоя по праву старшей первая забралась на кровать и устремила на Боншана взгляд живых, блестящих в полумраке глаз; Эрмин попытался залезть следом за ней, но ему не хватило роста, и он остался стоять на полу, обиженно надувшись. — Как вы себя чувствуете? Сил говорить у Мельхиора не было, поэтому он ограничился лишь вымученной улыбкой и, протянув здоровую руку, погладил дочь по голове. Зоя тут же цепко ухватила его за кончики пальцев и переливчато засмеялась, и Боншану захотелось смеяться в ответ, невзирая на боль. Наверное, до сих пор он даже не осознавал в полной мере, как сильно успел соскучиться по детям. — Подними, подними меня! — Эрмин, справедливо считающий себя обделенным, дернул сестру за подол платья, отчего та едва не упала, но очутившаяся рядом Рене успела ее подхватить. — Осторожно, — строго сказала она, и дети притихли. — Ваш отец ранен, ему может быть больно. — Не стоит, — запротестовал Боншан и подал руку Эрмину, чтобы тот мог проворно вскарабкаться по ней и сесть рядом. — Я в порядке, просто немного... немного... Последнее сделанное им усилие было, очевидно, лишним — все слова мгновенно разбежались с языка, перед глазами стало темно, а в голове — пусто, и только затихающие отголоски смеха Зои продолжали биться в ней, как птица в слишком тесной клетке. Боншан закрыл глаза — как ему показалось, лишь на секунду, — а когда открыл, увидел, что детей рядом больше нет, осталась только Рене, а сквозь плотно задернутые занавески пробивается с улицы дрожащий солнечный луч. — Что... что со мной было? — прошептал он, судорожно шаря по кровати рядом с собой, точно в поисках какой-то точки опоры, которая убедила бы его, что он больше не в обмороке, не спит и не умер. — Дети... мне приснилось... — Вам не приснилось, — ласково возразила Рене. — Они здесь, я просто увела их, когда вы лишились сознания. Они сейчас спят, переезд утомил их. Он слабо кивнул, все еще не веря в происходящее, и хотел попросить глоток воды, но его просьба была угадана, даже будучи невысказанной — Рене напоила его, бережно придерживая бокал, и размякший Боншан вновь откинулся на подушку. Жена не отводила взгляда от его лица — это было до того непривычно, что он снова заподозрил, что спит или забылся. — Почему вы вернулись? — спросил он. — Вопреки тому, что я говорил... — Вы были правы, — ответила Рене, вновь касаясь его лица; Боншан схватил ее за руку, чтобы не упустить снова, и теснее прижался к ней щекой. — В такое опасное время я должна быть рядом с детьми. Но... но я хочу быть и рядом с вами. На его памяти Рене никогда не говорила «я хочу» в его присутствии — если бы Мельхиор был падок на местные суеверия, то решил бы, что его жену подменили. Но это было она, несомненно она, только извечное покорное выражение пропало с ее лица, уступив место чему-то новому, что Боншан пока затруднялся описать. И снова, как в тот вечер, когда она без спроса и предупреждения явилась к нему, раненому, впервые, он ощутил странное облегчение — на сей раз оно было сильным до того, что казалось оглушительным. Наверное, он до сих пор не сознавал в полной мере, что значит не чувствовать себя одиноким. — Спасибо вам, — пробормотал он, беря жену за руку; она впервые за все время сжала его ладонь в ответ, и в этом пожатии он ощутил ответную благодарность. Они еще недолго смотрели друг на друга, прежде чем Рене наклонилась к лицу Мельхиора, и он, насколько мог, потянулся навстречу ей. Но поцелуй, которого Боншан ждал все предыдущие годы их брака, не успел состояться — из-за двери вновь послышался голос Отишана, спрашивающего, не нужно ли генералу чего-нибудь. — Нет, благодарю! — крикнул ему Боншан и добавил шепотом, обнимая Рене и глядя в ее искрящиеся, безумно красивые глаза. — Ведь теперь у меня есть вы.