Холодно

Есенин умеет выкручиваться. Есть такой тип людей, которые из любой дряни выходят, приглаживают белую шерстку и мило улыбаются, пока за спиной у них рушится мир. Только сейчас мир рушится у самого Есенина, отчаянно извивающегося под весом Жукова. Позади—стена, с трёх других сторон—Маршал и град ударов по нервным центрам. Непривычно, да? После практически полной свободы. Некомфортно, неправильно. Есенин обожает ошейники, но терпеть не может поводки и цепи. Дикая смесь свободолюбия и периодически возникающего желания отдать себя на вечное владение. Второе никогда полностью не пересиливало первое. Потому он, аки кошка, гуляющая сама по себе, решил остаться один. Жуков окончательно подминает под себя Есенина и щёлкает наручниками. Полная и бесповоротная победа насилия над здравым смыслом и привычным порядком вещей. Тело бьет крупная дрожь, кожу царапают неровности пола, пальцы судорожно сжимаются и разжимаются. Есенин искрит страхом настолько, что его эмоции пробиваются сквозь абсолютную нечувствительность Маршала. Лирик предполагал, что где-то в глубине подсознания живут инстинкты первобытного зверя. Но чтоб они вырвались наружу? Не было и не должно было быть. —Уйти решил, да? Устал, надоело, тяжело. Хочется любви и чтоб всё было надежно, да, Есенин? —Жуков хрипло шипит, с каждым словом сильнее сжимая запястье Есенина. А хватка—ой-ей, руки у него сильные, а кости у Есенина больно тонкие. Если бы раздался хруст, никто бы не удивился. Но в любом абсурде есть благоразумие. Кости Лирика остаются целыми. В огромных зрачках Маршала отражается огонь—настоящий, дьявольски рыжий огонь. Безумие, думает Есенин, и вжимается в стену, чувствуя, как этот огонь проникает ему под мозг и распространяется по всему телу. И почему никто не говорил, что сумасшествие заразно? Жарко. —Что ты от меня хочешь? —устало спрашивает он, внезапно переставая сопротивляться. Руки крепко прикованы к полу, а на пинки ногами Жуков не обращает ни малейшего внимания. Чёртова выносливая тварь, всегда побеждавшая даже в шуточных схватках. —Всего-то тепла и участия. Я никогда не просил больше, Есенин, но ты и это последнее решил забрать у меня. Так нельзя. Знаешь, каково это: выть от боли, когда тебе настолько холодно, что готов сжечь себя заживо, чтобы согреться? Не знаешь, Есенин. А я тоже не знал… пока ты не решился уйти. Ты же читал ту дурацкую сказку, в которой приручили лиса? Так поверь, я чувствую себя куда отвратительнее, чем тот рыжий зверёк. И я тебя не отпускал. Думаешь, собрал вещи, умчал без предупреждения и всё, свободен? Ошибаешься. Смотри, Есенин. Жуков поднимает руку, демонстрируя запястье. Оттуда тянется тонкая красная нить—к ошейнику на шее Лирика. Маршал не умеет улыбаться. Ухмылки, усмешки, поджатые губы с едва заметно поднятыми кончиками, призванные обозначать миролюбивую улыбку—всё что угодно, кроме нормы. Сейчас он зло скалится, и Есенин совсем перестаёт узнавать в нем своего Жукова. Того, неуклюжего, уютного, надежного. Которого он решил оставить в прошлом. Тот Жуков никогда не говорил о своих ощущениях. Он вообще не говорил о себе, и потому Лирик был практически уверен, что тому плевать на него. Ошибался? Руки Маршала лихорадочно шарят по всему телу Есенина, будто обыскивают его. Искать-то нечего, на обнаженном теле спрятать что-либо крайне затруднительно. Кажется, что по коже с бешеной скоростью перемешаются змеи, оставляющие за собой длинные тонкие следы порезов. Кровь стекает вниз по горящей коже. Есенин отстранённо смотрит на своё тело. Ни черта это не красиво, зато крайне больно. Жуков останавливает ладони на шее Лирика и удовлетворенно выдыхает. Лирик пытается прикинуть, где холоднее: на скованных запястьях или на шее. Кожа ведь должна быть теплее металла? —Мне холодно, Есенин. Слишком холодно, чтобы выжить одному, —успевает услышать он прежде, чем Жуков сжимает ладони, и Есенин отключается. Дурацкое короткое признание, отдающее безнадёжной горечью. Слишком несвойственный Маршалу тон. Во рту ощущается мерзкий привкус ночного кошмара. Есенин на всякий случай ощупывает себя, проверяя, нет ли синяков и ссадин. В комнате душно, что является единственным разумным объяснением участившихся кошмаров. Тело идеально чистое, как и должно быть. Болит исключительно голова. Дурные сны оказывают влияние только на сознание. Жуков, Жуков, Жуков, когда ж ты уйдёшь из головы? Пора бы уже, давно пора, а в идеале вообще хотелось бы, чтобы Маршал исчез из жизни и воспоминаний. Он бредёт в коридор и долго обшаривает карманы куртки в поисках пачки сигарет. Стрелки часов показывают половину пятого утра. Наконец, находит и щёлкает зажигалкой. Останавливается перед зеркалом, глядя больше на тлеющий кончик сигареты, чем на себя, а когда переводит, наконец, взгляд, то вместо своего отражения обнаруживает там Жукова. Есенин на всякий случай крестится и поворачивает голову, проверяя, не стоит ли Маршал у него за спиной. Сзади находится исключительно стена. Жуков в зеркале не похож на Жукова из сна. У него синяки под глазами и хмурый взгляд, и кажется, что он не ожидал увидеть Есенина. Лирик с тоской думает о том, что пора лечиться. От кошмаров, от паранойи и от излишних привязанностей. Он молча прислоняется к зеркалу и почти не удивляется, когда его запястье хватает ледяная ладонь Маршала.