Seven sins

В первый раз он приходит, когда уходит Илай, собрав все свои вещи и громко хлопнув дверью. Слишком театрально, как в малобюджетной драме, оставляя горький осадок на душе, стылые слезы в глазах и ничего больше. Появляется из темноты, бледный, словно фарфоровая статуэтка, и жутко красивый, сошедший с картины обезумевшего от любви художника, написавшего портрет самого Дориана Грея, бесшумно подходит к кровати, на которой сидит Джесоп, прижав колени к груди, и легко касается лица холодными пальцами, осторожно проводя по смуглой коже. Джесоп ничего не чувствует, только заворожено смотрит на пульсирующую, отливающую фиолетовым во мраке спальни жилку на чужой шее и не может выдавить из себя ни слова. Удары сердца отдаются гулким эхом в тишине, а кровь стынет в венах то ли от страха, пробирающегося под кожу, то ли от мертвого холода пустой — потому что без Илая — спальни. Губы ночного гостя, слишком яркие на бледной коже, расплываются в улыбке, соблазняющей и дурманящей рассудок, глаза горят похотью и желанием и таят в себе надменный росток, который проклевывается сквозь страсть и шепчет о тщеславном вожделении и жажде собственничества над чужой душой. Кисоп медленно начинает расстегивать пуговицы на рубашке, одну за одной, оголяя тонкие ключицы, грудь с фиолетовыми капельками сосков, стягивает тонкую ткань с плеч и позволяет ей упасть к ногам. Легкий толчок в плечо заставляет Джесопа лечь на спину, утопая в мягких простынях, и чувствовать, как проседает кровать под весом чужого тела. Кисоп нависает над ним, стягивает футболку и касается губами кожи, слизывает капельки пота. Он пытается быть нежным и податливым, как ластящийся котенок, но даже темнота не может спрятать лукавый блеск глаз с тенью азарта на ресницах. Таинственность атмосферы, витающая в воздухе, исчезает, призрак обретает плоть и кровь, становится теплым, совсем как человек, и у Джесопа в голове что-то щелкает, переключая из спящего режима в рабочий, он вновь обретает способность чувствовать. Возбуждение выбивает остатки трезвых мыслей из головы, и он срывается. Забывает обо всем, даже об Илае, и поддается глазам Кисопа, в глубине которых плещется холодная демоническая тьма. Он обхватывает Кисопа за талию и подминает под себя, перехватывая инициативу. Кисоп улыбается, смакуя сладкий вкус власти на языке, и тихо стонет, пытаясь поймать желанные губы своими, когда пальцы скользят по линии бедра, нежно лаская и доставляя неземное удовольствие. — Он тебя не достоин. Только я, только я… — шепчет Кисоп, впиваясь ногтями в кожу, до крови царапая спину нависающего над ним Джесопа, и впивается в чужие губы, до боли прикусывая. — Потому что я лучший. Этой ночью Кисоп полностью отдается ему, а Джесоп понимает, что может жить без Илая, но в глубине души молит, чтобы тот вернулся, пока эта подступающая тьма, отражающаяся в полуприкрытых глазах призрака, источаемая телом, выдыхаемая с каждым стоном, не завладела им полностью и безвозвратно. И Илай возвращается. После бесконечного числа пропущенных звонков и сотни сообщений с одним единственным: «Прости». После множества ночей в объятиях призрака Джесоп наконец зарывается пальцами в темных волосах, вдыхая терпкий и такой родной аромат свежемолотого кофе, обнимает со спины, кладя подбородок на плечо в то время, как Илай готовит ужин, так что в воздухе уже витает запах рамена и рисовой лапши, и понимает, как же сильно скучал по нему. Джесоп чувствует, что счастлив так, что кончики пальцев приятно колет, а в животе розовый туман стелется, заполняя арктическую пустыню внутри, образовавшуюся после того, как Илай ушел, и наконец оттаявшую в лучах горячего солнца, когда тот вернулся. Джесоп не хочет вспоминать о том, что было между. А Кисоп не может забыть. Он возвращается, когда Джесоп уже счастлив. Приходит в кошмарах и зовет за собой, заманивая в безвыходные лабиринты Минотавра, хватает за руки холодными пальцами и с головой окунает в темноту, которая проникает внутрь, наполняя легкие липкой чернотой. Джесоп ходит кругами, бежит за светом и вновь натыкается на глухую стену сомнений и вины. Уши закладывает от протяжных стонов, так стонет ветер, проносясь над его головой вдоль уродливых коридоров и темного монохромного неба, точно так же стонал Кисоп, когда впивался ногтями в спину, сминал простынь, ловил его губы. Джесоп засыпает на работе, пьет слишком много кофе и абсолютно не высыпается, возвращается домой раздраженный и выжатый до последней капли и сразу же падает на кровать, утыкаясь лицом в подушку. Все вновь повторяется, только с каждым днем все ярче и реальней сон, все дальше и расплывчатей — реальность. Он блуждает где-то между, когда в его снах появляется образ Илая, искаженный, словно сквозь кривое зеркало, и фальшивый. Его кожа бледная и покрыта трупными пятнами, губы зашиты тонкой нитью с засохшей кровью вокруг прокола и век нет. Джесопу отвратно и страшно, а Кисоп смеется где-то рядом, невидимый в своей темноте, как паук в паутине. Кисоп не хочет отпускать, он не привык делиться. ______ Собираясь домой после тяжелого рабочего дня в морге среди серых ячеек и в душном кабинете, разгребая результаты лабораторных экспертиз, он сталкивается в коридоре с Кисопом в белой накрахмаленной рубашке и в черной оправе, слабо сидящей на переносице, с несколькими папками подмышкой, выглядывающими бежевыми корочками, и пряным одеколоном, щекочущим ноздри мускатом и сладкой корицей. Кисоп приветливо улыбается, легко кивая головой, и ловит за рукав. — Как ты смотришь на то, чтобы выпить после работы? Ты, кажется, совсем вымотался со своими трупами, — он говорит мягко, даже робко, теребя сверкающую капельку в мочке, словно школьник, впервые приглашающий девушку на свидание, да еще и очки эти глупые напялил для полноты образа, а глаза из-под челки блестят, тая в черной радужке призрачную глубину его похоти, и в бледно-желтом свете очертания монарших крестов над ним золотым нимбом опоясывают голову. Кисоп — хороший актер, и не поспоришь. — Я скучал, — шепчет он, сильнее впиваясь пальцами в запястье Джесопа, и закусывая губу, и это «давай начнем все заново» в его глазах читается между строк, наполненных фальшивой тенью слез на ресницах. Джесоп аккуратно высвобождает руку и делает несколько шагов назад, отступая. — Нет. Извини. Мне нужно домой, — он больше не хочет видеть Кисопа с его жалкими попытками доказать, что его псевдолюбовь настоящая, блистая своим превосходством. Кисоп слишком любит себя, как он может любить кого-то другого? Джесоп спешит к выходу, на ходу натягивая куртку. — Почему? Почему он? — слышит он вслед. Кисоп срывается на крик, сдерживая слезы ярости, выступившие в уголках глаз, и сжимает кулаки, его дьявольская сущность выходит наружу, сочится сквозь кожу. — Чем он лучше меня?! Джесоп возвращается домой, стараясь как можно тише зайти в квартиру. Из кухни слышится звон посуды, в прихожей витает нежный ванильный аромат и смесь различных запахов готовящегося ужина. Атмосферой уюта наполнено все помещение, теплой и душевной, такой, что чувствуешь: тебя любят, совсем не так, как в ледяных объятиях Кисопа с сизой пустотой между ними, которую не заполнишь никакой любовью, и глубокой пропастью, разделяющей их души километрами бессмысленных ночей вдвоем и лживых стонов. Джесоп несколько минут мнется у дверей, стягивает ботинки, кладет ключи рядом с фотоаппаратом, который Илай все время таскает с собой, и влетает в кухню, запинаясь о порог, утыкается носом в чужую шею, обвивая руки вокруг талии, так что Илай вздрагивает от неожиданности и ругается, роняя ложку в кастрюлю с кипящим бульоном. — Я дома, — шепчет Джесоп, целуя в висок, и ластится, довольно улыбаясь. Ложка оказывается вытянута палочками, использованными в качестве щипцов, под тихое ворчание и брошена в раковину остывать. Волосы Илая теперь горят бурой рыжиной, обжигая пальцы. По-осеннему ярко и нежно. Ближе к ночи погода за окном портится. Дождь безжалостно барабанит по подоконнику, гулким эхом раздаваясь в комнатах, ветер яростно рвется внутрь, ударяясь о стекло, и протяжно воет. У Джесопа на душе неспокойно, он видит в этом какие-то сигналы, не сообщающие ничего хорошего, как черный кот или тринадцать для суеверных, но старается не думать об этом, отвлекаясь чтением. Они долго не ложатся спать, валяясь на кровати, Илай лежит рядом с закрытыми глазами, раскинув руки в стороны и напевая себе под нос мотив новой песни, которую часто крутят по радио. — Я собираюсь поехать в Осаку через неделю, — неожиданно нарушает сонную тишину Илай, поворачиваясь к Джесопу лицом и подпирая голову рукой, и тот, отрываясь от чтения, смотрит на лежащего рядом парня. — Меня пригласили на выставку, где будут представлены работы фотографов со всего мира. Сказали, что им очень понравились мои фотографии, особенно те, которые я снял в Пусане прошлым летом, помнишь? (Джесоп кивает) «Почему вас вдохновил вид мертвой рыбы?» Не мог же я им сказать, что мой парень - криминалист. Илай смеется и трет слипающиеся от усталости глаза. — Подожди, Осака? Это же в Японии, — Джесоп откладывает книгу. — И надолго? — Ну, на пару недель, полагаю. Не волнуйся, все будет хорошо. Я буду писать и звонить тебе каждый день. Ты даже не успеешь соскучиться, а я уже вернусь домой, — он нависает над Джесопом и нежно целует того в нос. Крестик, свисающий с его шеи, слегка поблескивает в ярком свете прикроватного ночника, привлекая к себе внимание, и Джесоп легко касается его кончиками пальцев и верит в то, что тот защитит Илая от тех демонов, которые таятся в углах. Невидимых при свете, дневном или искусственном, но открыто властвующих ночами, стучащих в стекла, раздаваясь звонким дребезжанием в ушах, и тщеславных до одурения. Персональных демонов Джесопа. Точнее, только одного. — А теперь спать, — Илай выключает свет, погружая комнату в темноту, и почти бегом возвращается в кровать, ложится рядом, прижимаясь к груди. Страх делает его немного уязвимым и похожим на ребенка, Илай все еще боится темноты. Он сразу же засыпает, видимо, совсем вымотался за день, в отличие от Джесопа, который долго не может уснуть, ворочается в постели и молится, сжимая в объятиях теплое тело, чувствуя, как вздымается грудь. Пришло время его выхода, и Джесоп уже не боится, вглядываясь в синий мрак, только в горле пересыхает, и сердце учащает биение. Под раскаты грома и слепящие вспышки над городом Кисоп выходит из темноты спальни, словно срисованный с ночного кошмара, с горящими от ненависти глазами, наполненными демоническим огнем Ада, с плотно сжатыми губами, налитыми багряной кровью. Белая рубашка отливает голубизной в холодном свете, проникающем сквозь окна, острые ключицы, проглядывающие из-под распахнутого воротника, лезвиями рассекают воздух при каждом блике молний, силуэт короны над его головой отливает золотом, растворяясь в беспросветной черноте вокруг. Джесоп садится на кровати, внимательно наблюдая за каждым движением призрака, слышит шелест простыней рядом — Илай ворочается во сне, отодвигается ближе к краю. Воздух становится вязким и тяжелым, наполненным напряжением, а бушующая стихия за окном накаляет его все больше, делая совсем невыносимым. Призрак подходит слишком близко к спящему Илаю, сейчас беззащитному и невиновному ни в чьих грехах, и уже тянет бледные пальцы к его шее, но Джесоп не позволяет, резко прижимаясь к обнаженной спине Илая, и рычит сквозь зубы: — Только тронь его и пожалеешь, что однажды вылез из своей Преисподней, чертова тварь! Глаза Кисопа вспыхивают, и он отдергивает руку, словно ошпарившись, мерзко шипит змеей. Серебряный крестик блестит на простыни, словно играя с призраком, и указывает путь сбившемуся Джесопу, и тот сжимает его в руке, зажмуривает глаза, надеясь, что этот кошмар наконец закончится, и чувствует, как чужие пальцы хватают за волосы, со всей силы сжимая, и горячее дыхание опаляет кожу рядом с ухом. — Ты все равно не сможешь его спасти, так зачем напрасно тратить силы? Ты будешь моим, Джесоп, — призрак проговаривает каждое слово, разбивая на звуки, шипящие, стонущие, режущие уши, и прокусывает его мочку, и Джесоп сильнее сжимает кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в кожу, пытаясь сдержать крик боли, готовый сорваться с языка. Теплая кровь пачкает шею. — Потому что я… Кисоп исчезает так же внезапно, как и появляется, лишь в тишине спальни отголоском недавнего безумия звучит: «Лучший, лучший, лучший…» - и растворяется в яростном вопле грома. Джесопа трясет, словно в лихорадке, и все тело покрыто испариной. Он больше не верит темноте и ждет, вслушиваясь в каждый звук, но вокруг только голый мрак с легкими очертаниями мебели, изредка освещаемый белесым светом, и еле слышное сопение Илая. Гроза смолкает слишком быстро, оставаясь гулкими отзвуками вдалеке и симфонией дождя. Сердце перестает колотиться, как сумасшедшее, и затихает, Джесоп облегченно выдыхает, понимая, что кошмар кончился, по крайней мере, этой ночью, и разжимает пальцы. Теплота, исходящая от Илая, успокаивает, и тишина спальни вдруг становится такой привычной, в нее вновь врываются звуки жизни: гул машин за окнами, мерное тиканье часов на прикроватной тумбе, звуки чьих-то полуночных шагов из-за стены — в соседней квартире кто-то тоже не может уснуть. Джесоп смаргивает подступающие слезы и еле заметно улыбается, вглядываясь в любимые черты лица и пытаясь увидеть в темноте, как дрожат чужие ресницы. На этот раз он победил. ______ Всю следующую неделю беспрестанно льет дождь. Поздняя осень подкрадывается незаметно и оставляет мокрые следы на улицах, домах, одежде и даже на людских лицах, таких же серых и пустых, как и все вокруг, с потекшей тушью, скрытых под черными капюшонами и голубыми дождевиками и с прилипшими ко лбу волосами. Городские подворотни и спальные районы мрачными пейзажами наводят тоску и неприятное чувство страха. Когда Джесоп подъезжает к месту преступления, там уже стоят несколько полицейских машин, и все загорожено. Пара мужчин в форме разгоняют любознательных зевак, которые пытаются узнать, что же произошло. Джесоп, погруженный в свои мысли, равнодушно наблюдает за привычной картиной и проводит пальцем по стеклу, следуя за стекающей каплей на той стороне. Он думает о предстоящей работе и беспокоится об Илае, который вчера позвонил и сказал, что задержится на работе, но так и не вернулся домой. И все эти мысли смешиваются с тоскливым пейзажем, оседая неприятным осадком волнения внутри. Кисоп больше не приходит ночными кошмарами со своими фильмами ужасов в стиле Хичкока, проектируемыми в сознании на четвертой стадии сна, самой глубокой, когда глазные яблоки уже не двигаются беспорядочно под веками, они не встречаются на работе, и это кратковременное затишье перед бурей пугает. Влажная земля вязнет под ногами, пачкая замшевые ботинки, холодные капли дождя путаются в волосах, стекают по лицу, Джесоп мысленно ругает себя за то, что забыл зонт дома. Вокруг слишком много шума. Люди толпятся, плачут, перешептываются и не хотят расходиться, вдалеке слышится вой сирены. Его уже должно быть ждут, но все, что Джесоп слышит, подходя ближе, это крики полицейских, и сердце тревожно колотится в груди, отдаваясь пульсирующей болью в висках. — Не подпускайте его к телу! Не подпускайте. Все сливается в один сплошной стон, стон отчаянья и боли, сорвавшийся с губ, и вся эта ненужная суета, тихие разговоры где-то за спиной, женский плач, сопровождаемый надрывными всхлипами, становятся такими далекими. Темные фигуры людей в полицейской форме, словно в замедленной съемке, размазаны перед глазами, желтая полоса полицейской ленты сливается с грязной синевой дождливых улиц, уродливо выделяясь на сером фоне. Все это похоже на сцену из криминальной драмы со множеством неразрешенных вопросов, трагичным концом и с Джесопом в главной роли пожилого детектива, который, почти добравшись до сути, потеряет очень дорогого человека из-за убийцы. Он уже видел подобное в одном фильме. Джесоп не детектив и совсем еще молодой, он не брался ни за какое дело, это просто его работа быть на месте преступления самым первым, но свербящее чувство тревоги в груди подсказывает, что конец будет таким же. Он пробирается сквозь темные фигуры, которые, кажется, специально загораживают ему дорогу, сплошной стеной окружая тело. — Пропустите. Дайте пройти. Пропустите меня, я криминалист. Стена наконец дает трещину, позволяя выбраться из удушающей толкотни, чтобы забыть, как дышать, и задыхаться вновь от увиденного, чтобы остановиться и почувствовать прошибающий насквозь озноб. Вокруг слишком много крови, и изуродованное тело в неестественной позе, полностью обнаженное и с чернеющими следами ножевых ранений. Рыжие волосы, спутанные, мокрые, грязные, покрытые кровью, потеряли свой яркий медный оттенок и стали темными, пирсинг на брови, который так нравился Джесопу, вырван с корнем. Дождь смывает кровь, и она, смешиваясь с холодной водой, стекает по коже, разводами расползаясь по асфальту, темно-алыми струйками бежит к ливневым решеткам. Лицо Илая неестественно спокойно, словно он знал, что будет убит, но в стеклянных глазах отражается страх и боль, которую он испытал перед смертью. У Джесопа ноги подкашиваются, и он падает на колени, не обращая внимания на мокрый асфальт и темные пятна, расползающиеся на брюках. Горячие слезы текут по щекам, и все, что он сейчас хочет, чтобы это был просто дурной сон, самый страшный кошмар, но не реальность. Лишь бы не видеть эти переполненные болью и немой мольбой глаза. Никогда, никогда их не видеть. Он все еще не верит, что его Илай больше никогда не вернется домой, не перекрасит волосы вновь в белый или черный, не будет дурачиться, как ребенок, делая забавные лица, он не верит в то, что не осталось ничего кроме пустого «никогда». Почему? Почему он? Почему не я?! Пустота в душе сменяется дикой злостью, лишая рассудка. — Ублюдок! — рычит Джесоп и, выхватив пистолет у стоящего рядом полицейского, направляет его на Кисопа, который стоит в паре метров от него, весь вымокший до нитки, с расширенными зрачками, так что радужки почти не видно, и улыбается, словно безумец. Кисопу хочется смеяться, громко, безудержно и от радости, а у Джесопа огромная дыра в груди, и больше ничего не осталось, кроме чувства вины, гложущего изнутри. Его смывает осенний дождь, прозрачными каплями стекая по лицу, капая с носа, оставляя влажный осадок на теле, и этот мерзкий серый город плюет в лицо, раздавливает, как ничтожную вошь, не имеющую право на счастье. Это твое наказание, Джесоп, пришло время платить за свои грехи. У Илая сегодня вечером самолет до Осаки, где его ждут с невероятно чувственными, яркими и живыми фотографиями. Теми, которые он сделал в Пусане в прошлом году и на побережье Циндао с ярко-синим морем, отражающим безоблачное небо в своей глубине, и голубым переливом небоскребов вдалеке, с оранжевым горячим песком и желтыми фигурами людей в разноцветных купальниках. С Джесопом, сидящим на корточках у воды и ловящим рукой набегающие прозрачные волны, в бежевых джинсах с намокшими краями штанин и в шляпе с полями. Там даже была фотография самого Илая, слегка размытая, со сверкающим солнцем в его волосах, единственная, которую сделал Джесоп. Все происходит за долю секунды, слишком быстро, чтобы кто-нибудь успел прервать эту немую сцену черно-белой трагедии на засвеченной пленке с расплывчатыми бликами и потертостями. Слышатся выстрелы, женские крики, низкие голоса полицейских, и все как-то резко затихает, словно в одно мгновение выключили звук во всем мире. Только крови на асфальте становится больше, и руки заламывают больно, не давая возможности выстрелить себе в голову. Это просто сцена из фильма с искусственной кровью, бутафорской реальностью и выдуманными именами, только слезы настоящие. Сцена из фильма, номинированного на Оскар за горькую драматичность и душераздирающий сюжет, за слишком реальные эмоции и спецэффекты без примеси глупой американской штампованности. Просто в сотый раз прокручиваемая в голове (не)реальность. Мертвое тело Кисопа неподвижно, бурые пятна расплываются на одежде, на волосах, делая их совсем черными, и застывшая пустота в глазах смывается промозглым осенним дождем. А кровь у тебя такая же красная, и умираешь ты так же с простреленной грудью и головой. Так чем же ты лучше, сволочь?!