Нелюбимый

Инертный воздух застыл с местной вонью, наполняющей переулки улиц до самого укромного уголка. Скудные лучи солнечного света проступали сквозь щели каменного неба неохотно, растворяясь в сером облаке промышленного дыма и газов, исходящих от разлагающихся трупов. Их яд смешивался с запахами бытовых отходов и грязи, с вонью испорченных продуктов, умирающих стариков, немытых детей и венерически больных женщин. Казалось немыслимым, что над этим местом процветает вполне здоровый и живой мир, наполненный солнечным светом, свежим воздухом и счастливыми людьми, настоящие проблемы которых начнутся лишь тогда, когда Стены падут, что маловероятно. Маловероятно, но однажды все же случится. Именно поэтому Меинхард Кац и вступил однажды в ряды Военной Полиции. Юный Кац был достаточно умен, чтобы понять, что надежность Стен слишком сомнительна, и существование гигантов отнюдь не случайность. Но не был достаточно храбр, чтобы взяться за изучение и истребление этих существ. Кац предпочел более надежное и безопасное решение, ничуть не стыдясь собственной трусости и эгоистичности, поскольку был уверен — это нормально. Нормально бояться, нормально хотеть защититься, нормально хотеть жить и давать жить другим. Но при всем удобстве собственного положения, нескромного достатка и просто до тошноты роскошной жизни, Кац не был достаточно ублюдочным, как полагается офицеру Военной Полиции, и поэтому задатки совести периодически мучили его, когда он по приказу был вынужден проводить дежурство в Подземельях. Это место было подобно кладбищу, заваленный помоями. Это было одним сплошным мусорным баком, куда выбрасывался всякий хлам вперемешку с людьми, что и иного мира не знали и не узнают, кроме этой вшивой коробки. И, оказавшись здесь впервые, юному полицейскому тут же захотелось покинуть это место как можно скорее, и больше никогда не возвращаться и в глаза не видеть это скопище мертвечины, разве что в редких нежеланных кошмарах. Но приказ начальства обязывал остаться и выполнить заданное дежурство по указанным улицам, номера которых и различить было непросто на загнивалых деревянных табличках, что порой и отсутствовали на нужных домах. Спрашивать у прохожих было не по себе: люди и их одежда были насквозь пропитаны сыростью и помойной вонью. Тогда еще совсем мальчишка Кац был откровенно напуган — ему не приходилось прежде видеть столь болезненно бледных, истощенных людей, с запавшими глазами, как у скелетов, и почти беззубыми ртами и проглядывающими из-под полупрозрачной кожи темными капиллярами. Создавалось впечатление, что одного его волновало происходящее, у одного него ныло сердце от поножовщин глубоко запрятанной совести, будто в существовании этого города была и часть его собственной вины. Кац избегал чужих взглядов, пялясь в почти рыхлую землю, что грязными мазками вылизывала сапоги, прилипала к подошве, неприятно смягчая шаг. Сослуживцы будто не слышали тех же запахов, что и Кац, не видели той же картины — вольной походкой они шли и громко беседовали, откровенно ржали, пихая друг друга локтями под ребра, показательно игнорировали лежащих людей у порогов хилых домишек. Их беспечность и отсутствие минимального сострадания выводили из себя, и Кац уже хотел было преградить путь товарищей и остановить их, призвать к разуму, но в одно мгновение он уловил взгляд Маркуса и его натянутую улыбку, что кривой линией выдавала его внутреннюю боль, что он пытался заглушить смехом. Им не все равно, просто они не хотят брать на себя тяжелую ношу вины, что Кац намеревался на себя примерить. Он тут же передумал, глубоко вздохнув сырого зловонного воздуха.

***

Никому из живущих на поверхности не нравился подземный город, и мало кто спускался туда добровольно, и на то должны были быть серьезные причины. Служебный долг — одна из них для молодого Кац, но теперь уже не единственная. В тот вечер он узнал Подземелья с совершенно иной стороны. Сгущающаяся тьма была лишена привычной зловещей ауры. Ее длинные тонкие лапки пробирались сквозь грязные переулки в совершенно неизведанные ранее места, куда Кац бы и не подумал соваться, если бы товарищи не потащили его туда, уверяя, что в этом действительно есть смысл. Узкая темная дорожка постепенно расширялась, выходя на широкий двор, освещенный множеством томно горящих факелов. Кац плохо ориентировался в таком мраке, но друзья вели его, обещая увлекательный вечер, который их товарищ обязательно оценит. Они прошли целый ряд из почти одинаковых домов, и из каждого окна горел приглушенный свет свечей, виднелись стройные силуэты. Юному сержанту понадобилось время, чтобы понять, где они находятся, и неожиданно возникшее любопытство и даже предвкушение приглушили всякие мысли о сопротивлении. Друзья предупредили: возьми с собой денег, да побольше. И Кац взял, и теперь хвалил себя за предусмотрительность, хотя подобное развитие событий он бы не смог угадать в силу своей относительной простоты. Эта же простота и заставляла его смущаться, и Кац благодарил темноту, что скрывала его робость тенью понимания, когда товарищи выбирали для него красивую и здоровую женщину. Те уже знали, судя по всему, что тут да как, и хотели как можно скорей посвятить и юного полицейского — такое уж у них было к нему отношение, особенное. Простой и честный Меинхард Кац, который не стыдился своего эгоизма и отсутствия храбрости, говорил об этом в открытую, не лицемеря, но и не превознося свои человеческие слабости, был хорошо принят в коллективе служащих Военной Полиции. Никто не любит выскочек, зануд, непризнанных воинов и стукачей. Никто не любит тех, кто выделяется, особенно среди избравших наиболее выгодный и безопасный путь для собственной шкуры. Кац не выделялся, но был по-своему хорошим парнем, за что и был любим товарищами. Конечно, не настолько, чтобы они платили за него в баре или борделе, но достаточно, чтобы они не подсунули ему одноглазую сифилисную шлюху. Пройдя в указанную комнату, Меинхард в первую очередь подумал о том, как здесь хорошо пахло. Это было так неожиданно и непривычно в этих землях, что он даже немного смутился. Он и без того оробел, ведь одно дело развлекаться с ровесницей за задней дверью бара или на сеновале, а другое — входить в приготовленную для него комнату к опытной во всех смыслах женщине. Запах сушеных цветов и остывшего чая наполнили сознание, а тусклый свет горящей свечи приняла в свои объятия, куда более приветственно, чем прекрасная Олимпия, что сидела за туалетным столиком и неторопливо расчесывала длинные, черные как смоль волосы. В невнятном отражении на чистом зеркале Меинхард уловил сдержанно холодный взгляд светлых глаз и каменное выражение лица, что тут же сменилось на удивительно правдоподобную маску томного интереса. Но Олимпия и без искренности была красива, как ни одна женщина, которую бы Меинхард знал в своей жизни, и хоть по-прежнему ему было не по себе, он прошел в комнату, аккуратно прикрыв за собой дверь. Меинхард был одурманен глотком виски и мешаниной чистых, насыщенных ароматов, от которых голова шла кругом. Он еще много, много раз приходил к Олимпии, чтобы погрузиться в черное море густых волос, окунуться в ледовитый океан твердого взора, что пронзило его сердце как крупный осколок стекла из окна заброшенного дома. Он целовал умелые нежные руки, был настолько ласков, насколько вообще может быть ласковым несдержанный юный парень в плену прохлады столь соблазнительного женского равнодушия, и Меинхард хотел любыми средствами заставить каменное сердце оттаять, наивно веря, что сможет однажды забрать Олимпию к себе. Он тонул в море собственной любви, что заполняла комнату кипяченной водой, вихрем уходя в центр двуспальной кровати, где, не имея иного выхода, Олимпия отдавалась ему, едва разделяя чужой трепет, поскольку единственные чувства, что наполняли ее саму, была усталость и ненависть. Кушель — таким было ее настоящее имя, как подувший ветерок, теплый, слегка суховатый, режущий слизистую крошечными песчинками. Она выдала его из неосторожности, Меинхард понял это по ее встревоженному взгляду — так непривычно видеть ее такой внезапно беззащитной, уязвимой, почти открытой душой, что изначально планируемое невинное посещение пришлось отложить на другой раз, и вернуть все туда, откуда началось. Кушель ненавидела его, а Меинхард все приходил. Снова и снова приходил, сияя жизнерадостной улыбкой, совершенно не к месту, и эта бестолковость раздражала, но Кушель не имела права его прогонять без серьезной причины. То, что ей гадко, что она не хотела знать ничьих имен, не помнить ничьих лиц и не знать о чьих-либо судьбах и бытовых проблемах — это не причина. То, что она уже видеть не могла это лицо и слышать размеренный, мягкий голос, потому что от него уже тошнит — это не причина. Меинхард не делал ничего, за что его можно было бы прогнать. Он был слишком вежлив, слишком добр и щедр, и он постоянно возвращался. Занимая очереди наперед, он выставлял из списка других, куда более гадких личностей, и Кушель не понимала, откуда у молодого полицейского столько денег, и не жалко ли ему тратить их на эти странные, как Меинхард называл их, свидания. Кушель не раз думала над тем, чтобы поговорить с этим парнем, объяснить ему ту истину, которую он, судя по всему, попросту не осознавал. Но деньги… если накопить достаточно, то можно будет купить билет наверх, зажить совершенно по-иному. Даже такой человек, как она, при нужной сумме, сможет начать новую достойную жизнь. Эта мысль заставила Кушель замолчать и терпеть столько, сколько потребуется, и ослепленному чувствами Меинхарду этого было достаточно. Но ненадолго хватило Кушель, когда чужая приторная любовь выводила из себя, сладкие слова вызвали тошноту, а чрезмерная любезность вызывала такие уколы совести, от которых хотелось избавиться во что бы то ни стало. Очередной поход по темным закоулкам Подземелья станет для молодого Кац последним.

***

Быстрые, но практически неслышные шаги устремлялись в темноту, легко передвигаясь в ней уличной кошкой, лавируя меж узких переулков, забитых мусорными баками и пустыми коробками, шелестя подолом плаща, и едва заметно сверкая лезвием острого ножа. Впереди виднелся силуэт: темноволосый мужчина среднего роста в полицейской форме без всякого сопровождения направлялся в сторону борделя, почти вприпрыжку шагая по каменным плитам. Выверенные привычные движения стальной нити вскрыли поток ярко-красной крови, что быстро покинула крупные сосуды, лишив мозг кислорода, а Кац — жизни. Тело безвольно упало на колени, а после — лицом в камни, заполняя щели алой краской, что ловила на себе блики тусклых факельных огней. Немая темнота укрыла в закоулки мертвого полицейского, на радость голодным псам подземного города.