Чистописание

... Даниэль, Дерек... или сначала Дерек, а потом Даниэль... И только потом Дастин. Почерк у него, сколько он себя помнил, всегда был отвратительным, но теперь, выписывая на пергаменте столбик имён, он старательно выводил каждую букву. Эмеральд, Эмили, Эрик. Была и Эмили. Точно-точно. И Эмили тоже. Всё должно быть идеально. Ни единой помарки, ни единой кляксы. Такая вот педантичность, граничащая с мазохизмом. Фред, Джордж. Это хорошо. Имена удачные. Подряд. Осталось немного. Около десятка. А рука уже устала. Всё-таки обычная шариковая ручка намного удобнее пера. И шанс испоганить всё намного меньше. Жаль только, что обычные шариковые ручки на обычном школьном пергаменте не пишут. Вообще. Гарр... Кончик пера замирает в миллиметре над листом. Он всматривается в недописанное имя и старается вспомнить. В распахнутое окно затекают – иначе не скажешь – первые ленивые лучи солнца. Они рыжие, как цветки календулы, отвар которой остывает вместе с чаем в чашке на краю стола. Рыжие и лезут в глаза. ...ет. Чёрточка у «t» выходит слишком резко. Перо пропарывает тонкий пергамент и чернила кляксой расплываются по дырявому листу. Он аккуратно откладывает его в сторону и делает из чашки небольшой глоток, надеясь закончить список раньше, чем закончится чай. Вспомнить так и не получилось. Клякса сожрала аж второе «g». Скатать пергамент в компактный комочек не перепачкав пальцы чёрным уже не проблема. На серебряном подносике аккуратная пирамидка из желтоватых шариков. Он осторожно пристраивает очередной на самую вершину. И заново на чистом листе: Элисон, Эндрю, Брайан, Кортни, Даниэль, Дерек и только потом Дастин... Гаррет, Генри. В этот раз получается лучше. Без дырок и клякс. Легко и свободно. Чётко, ровно, красиво. Не как в жизни. Джеймс. Место нашлось и ему. Он рад, что рука не дрогнула, хотя слева, под рёбрами, всё же что-то заныло, но на это можно не обращать внимания. За последние три года это случается часто. И ровным счётом ничего не значит. Мартин, Монтгомери... Он испортил три листа, прежде чем написать это имя правильно. К чему такой официоз, когда есть просто и понятное «Моооооооонти!». Но вот так сложилось. «Монт-го-ме-ри». Николас. В памяти всплывает первая в жизни поездка в «Хогвартс-экспресс», рыжая чёлка Рона – первого в жизни друга, и карточка от первой в жизни шоколадной лягушки, резво перебиравшей лапками по стеклу и улетевшей таки за окно. Он коротко улыбается, изо всех сил стараясь не засмеяться в голос. Имя на «Р» только одно. С «е» на второй позиции. Реми. Больше сдерживаться он не может и всё-таки сдавленно хихикает в кулак, вспоминая укоризненный взгляд Ремуса и блестяще-синие глаза Сириуса, в которых до самой смерти плясали чёртики. И только крёстному удавалось произнести короткое и сухое «Рем» так, что он моментально вспыхивал, бурчал под нос что-то неразборчивое о заданиях на лето и сбегал к себе, оставляя этих двоих наедине. И больше никаких «Ремииииии». Никогда, до самой смерти. И даже после. Ремус и Сириус. Даже на мраморе в алфавитном порядке. Тео. Как можно величественное «Теодор» сократить до невнятного «Тео» он не мог понять никогда. Ну, гадость же, ей богу гадость. Теодор Рузвельт, Теодор Драйзер, Теодор Нотт, в конце концов, который за это самое «Тео» мог совсем не аристократично, а вовсе даже по маггловски дать в глаз. Вероника, Вайет а ещё Ксавье и Ксандер. Не Алекс, не Александр, а именно так вот. Он откладывает перо и смотрит на почти уже законченный список. С ...дцатой попытки у него всё же получилось. Ровно, аккуратно, буковка к буковке, строчка к строчке. Преподаватели были бы в восторге, если бы все сданные студентами эссе и контрольные были написаны вот таким вот аккуратным и разборчивым почерком. Он думает, что в любом деле, даже таком идиотском, важнее всего мотивация. Прикусив на мгновение кончик пера, он выводит последнее имя. Забини. Вот всегда он был Забини. Не Блейз, Блейзи, или, боже упаси, Блай. Забини и всё. И... Всё. Повинуясь взмаху волшебной палочки, чернила мигом высыхают, но он не торопится свернуть пергамент в рулон. Он ещё несколько раз перечитывает список имён, хотя помнит их все наизусть. Он въелся в мозг, отпечатался на обратной стороне век. Это странно, но у списка есть даже собственный запах, к которому каждый раз прибавлялась новая нота. Список пахнет дикой смесью одеколонов, духов и лосьонов после бритья. Если бы он захотел, он бы даже смог вспомнить названия этих шедевров парфюмерной индустрии. Всё жутко дорогое и не менее жутко модное. Иногда он даже жалеет, что увлажняющее зелье, которым пользуется он, почти не пахнет. Их ровно двадцать. Двадцать имён, двадцать запахов. Пергамент не пахнет ничем и у него появляется иррациональное желание залить его пресловутым увлажняющим. Но в таком случае список придётся переписывать заново, а у него больше нет на это времени. На наручных часах половина восьмого. Он с горькой усмешкой расстёгивает золотой браслет. Стараясь не шуметь, встаёт из-за стола и снимает со спинки стула куртку. Рюкзак с немногочисленными вещами давно стоит у входной двери. Он никогда не любил сумки, а уж тяжёлые и неуклюже-пафосные кожаные чемоданы и вовсе приводили его в священный ужас. Поэтому рюкзак. В сумку просто нечего положить. В последний раз он окидывает взглядом спальню. Ветер колышет занавески, солнце вовсю светит в открытое окно, на столе у окна – чашка с недопитым чаем, кучка бумажных комочков на подносе, сломанное перо в корзине для бумаг, вполне себе целое – поверх списка, зелёная атласная ленточка. На широкой двуспальной кровати – юноша. Красивый. В свете солнечных лучей – золотоволосый. На ангела похож. Банальное, слышанное сто раз сравнение, но что поделаешь, если действительно похож... Он некоторое время переводит взгляд с юноши на список и обратно, а потом, решительно и быстро, хватает перо и торопливо, кое-как, дописывает в конце несколько слов. Взмах палочкой и пергамент сворачивается в трубочку, а бумажные шарики на подносе осыпаются пеплом. Игнорируя ленточку, он надевает на пергаментную трубку серебряное кольцо с небольшим прямоугольным изумрудом. Он знал, что без факультетской символики не обойдётся, и был безумно рад, что не было хотя бы змеек. Письмо вместе с часами, он пристраивает на свободную подушку и осторожно, почти невесомо, целует нежную, тёплую ото сна щёку. Юноша глубоко, размеренно дышит и никак на поцелуй не реагирует. Он облегчённо вздыхает и решительными шагами выходит из комнаты, аккуратно прикрывая за собой дверь. В холле он закидывает рюкзак на плечо и, на мгновение закрыв глаза и крепко прижав куртку к животу, шепчет: «Прости...» *** Через два часа, стоя в аэропорту и потягивая из бумажного стаканчика дрянной кофе, он думает, что вся его жизнь – бесконечный список тех, с кем ему не суждено... Что именно не суждено, он додумать не успевает, потому что голос из динамика объявляет, и он, достав из кармана куртки билет, подходит к стойке регистрации. Сегодня он добавил в этот список ещё одно имя. Позже, уже почти засыпая в кресле эконом-класса, накрытый пледом с логотипом авиакомпании он обещает себе, что больше в его жизни не будет никаких списков. Кроме тех, в которых он будет значиться первым и единственным номером.