Твириновый дурман

Изба. В ней – темнота, мрак, сгустившийся настолько, что очертания предметов угадываются весьма смутно. Хозяйке избы это не мешает – Нина по-кошачьи ловко стелется между ними, снимая с крючков пучки душистых трав и складывая их в мешок, и только глаза едва заметно светятся в темноте. Если не присматриваться – можно и не заметить. Нина готовится встречать гостей. Сестра приезжает завтра на закате – тем лучше, у нее есть время подготовиться, выветрить из дома въевшийся в него терпкий запах твири. * * * * * * Аглая, как всегда, холодна и сдержана, смотрит свысока и немного надменно – как и положено опытному Инквизитору, знающему тот бесценок, за который продаются человеческие жизни. Однако душа ее горяча, беснуется внутри, и Лилич как никогда четко ощущает цену своего собственного существования – ломаный грош в лучшем случае, и то не каждый бы дал. Она кожей чувствует собственную несовершенность, греховность, от которой смутно хочется отмыться. Перед поездкой Аглая даже позволяет себе это сделать и долго стоит под горячими струями воды, смывая с себя собственные чувства. Выходя из ванной, она чувствует себя все такой же запачканной. Деревня, одна из многих, ждет ее, и Инквизитор едет, не зная поначалу, что именно там ожидает ее самое главное испытание. Не зная, что скрывается за черными печатными буквами срочной телеграммы – «ведьма тчк вычислить и доставить». По приезду ее встречает Нина, и острота ощущения собственной греховности вновь выходит на первый план. Нина приветлива и умна, и в темных, почти черных глазах Аглае чудится глубинная насмешка. Дикая Нина видит ее насквозь, кажется ей, величает иногда «госпожа инквизитор» – и в этом женщина тоже выискивает насмешку, в самом присутствии здесь сестры ей видится хохочущее мироздание. Аглая замыкается в себе, становясь еще холоднее, еще неприступнее снаружи, чем большая буря разгорается у нее в груди. И по ночам, лежа в постели, Инквизитор задается вопросом: возможно ли не заметить подобного костра? Отсветы пламени в ее груди мелькают в глубине зрачков, а Дикая Нина улыбается своим мыслям, разливая по чашкам душистый чай, и Аглая мучительно пытается догадаться, о чем она думает, проклиная себя за эту слабость. – Из чего чай? – спрашивает она на третий день, чтобы завести разговор. Нина улыбается и заверяет, что это всего лишь травяной настой – для ясности ума и бодрости духа. Аглая кивает, – слова сестры принимаются ей за аксиому, и Инквизитор отказывается видеть то единственное, за что ей следовало зацепиться. Терпко-ядовитый, сладковатый душок по углам. Дни тянутся пугающе медленно; иногда Аглая ловит себя на том, что, разговаривая с очередным жителем деревни, не понимает смысла задаваемых ему вопросов. Мысль сжечь всю деревеньку кажется ей все притягательнее, и, видит Господь, обреченно думает женщина, она и поступила бы так, если бы не Нина. Ночами она снова и снова обдумывает разговор с сестрой, в красках представляя, как предложит ей уехать отсюда в Столицу и сожжет к чертям эту деревеньку, отчитавшись с чистой совестью перед начальством, а затем – молится, с остервенением стараясь выбросить сестру из головы. Наутро перед ней стоит очередная чашка с травяным настоем. Нина сидит напротив с другой, и в темных глазах Аглае чудится снисходительность, от которой она лишь крепче сжимает ручку чашки и смотрит в темные глубины настоя. Этим вечером Нина впервые ее целует. Осознание приходит не сразу – Аглая медлит перед тем, как отшатнуться, напрячься всем телом, и это мгновение промедления горит на губах еще долгое время после того. Этой ночью она не ложится спать – бродит по комнате, прислушиваясь к тому, что происходит снаружи. Молитвы не приносят ей облегчения; мысли то и дело возвращаются к Нине, ее волосам, изгибу шеи, практически черным глазам… Аглая захлопывает книгу и поднимается. Она знает, что необходимо сделать, что должна совершить, и все равно каждый шаг босой ноги по дощатому полу кажется ей шагом на эшафот. Голову кружит терпкий запах твири, и скользит ладонь по гладко вытесанным перилам лестницы, и повторяет Аглая негромко, цепляясь за фразу из Писания, словно в ней заключена вся жизнь ее: – Входите тесными вратами, потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их… [1] Ее собственные широкие врата раскрыты нараспашку – шаг вперед, навстречу объятиям Нины, жарким поцелуям, травяному запаху, щекочущему раздувающиеся ноздри. Дощатые ступени поскрипывают под ногами, когда она спускается вниз, в горницу. Нина не спит еще, и в ее глубоких черных глазах пляшут языки пламени от очага. Аглая останавливается напротив, встречает ждущий, вопросительный взгляд сестры, набирает воздуха в грудь, отрезая себе путь к отступлению, и произносит: – За занятия ведьмовством, ведовством и сговор с темными силами властью Священной Инквизиции я, Аглая Лилич, приговариваю вас к сожжению на костре. * * * * * * В пасмурный день сложно отыскать дрова, высушенные надлежащим образом, но местные жители, устрашенные возможным гневом Инквизиции, расстаются со своими запасами безропотно, и ком, застывший в горле Аглаи, только скручивается туже. На главной площади несколько мужиков, повинуясь ее приказу, расторопно вколачивают в землю сваю – Лилич не признается в том, что скорость выполнения работ кажется ей слишком высокой, змием, жадно пожирающим последние минуты, отпущенные на этом свете ее сестре, даже себе. Праздные зеваки слоняются рядом, готовые жадно ловить взглядами чужую агонию, и при виде их Инквизитору становится тошно – все цели Инквизиции отходят на второй план. Защита людей? Они, как падальщики, готовы сбиваться в кучи над трупами, драться за лучшие места, только чтобы увидеть, как один из их сородичей отдает Богу душу. Аглая морщится и отпивает чай из чашки, и в ней снова чудится сладкий терпкий твиринный дух. Когда она выходит на главную площадь, свая уже надежно вкопана в землю, и рядом аккуратно уложены вязанки хвороста. У сваи стоит Нина, и Аглая, боясь встречаться с ней взглядом, опускает голову, рукой давая подручным отмашку – те спешно принимаются укладывать топливо вокруг столба и прикрученной к нему ведьмы. Шорох коры и ропот крестьян бьет Аглае по ушам. Она все же не выдерживает. Поднимает голову и смотрит точно в черные бездонные омуты глаз Нины, как раз когда факел летит в кучу хвороста, и веселое потрескивание огня становится громче, готовое поглотить ведьму навсегда. И приподнимается со своего места в едином порыве, когда огонь вспыхивает, разгораясь ярче, добираясь до открытой плоти... Тонкий, похожий на птичий, крик раздается не сразу, и толпа с возбужденным вздохом подается вперед – некому, некому заметить побелевшие костяшки на стиснутых в кулаки руках инквизитора и ее подрагивающие ноздри, тщетно старающиеся не пускать неуместный здесь аромат жареного мяса – и горькую твиринную терпкость поверх нее. * * * * * * Аглая вскидывается с постели, но хватка у Нины железная, и старшая сестра привлекает младшую к себе, устраивая ее голову на своем плече. И сейчас инквизитора не смущает то, что она боса и простоволоса, а из одежды на ней только тонкая ночная рубашка – Лилич прижимается к сестре и вспоминает тошнотворный аромат жареного мяса, крик, черные бездонные глаза… Волосы Нины пахнут твирью, однако инквизитор, зарываясь в них лицом, мельком думает о том, что просто сон так и не выветрился до конца. И она не видит улыбку Нины, бережно прижимающей ее к себе – улыбку человека, который наконец добился того, чего давно и настойчиво желал.