7 moments of lie by Mickey Milkovich

Ложь — неотъемлемая спутница, если ты являешься жителем района, подобного Саус Сайду. Если тебя угораздило родиться Милковичем, она — твоя единственная защита, маска, спасающая от зловонности настоящего наружного мира, беспощадного и мерзкого, наделенного маниакальным желанием сожрать тебя и выплюнуть. Но если ты невезуч настолько, что умудрился в пятнадцать лет открыть в своей сексуальной ориентации новые горизонты, при этом воспитываясь (сильно сказано, но тем не менее) семьей (ладно, кучкой безбашенных людей, биологически приходящихся родственниками друг другу, на деле готовых сожрать слабейшего и в удачные дни) ярых гомофобов, то это уже просто реальное доказательство того, насколько судьба тебя не чествует. Вернее, единственным, кто открыто выражал свой протест и требовал четвертовать геев, был и остается Терри Милкович, — Микки знает, что его братьям наплевать, если кто-то ебется с мужиком и получает от этого удовольствие, — по крайней мере до тех пор, пока он не станет оправдывать свое прозвище.* Ложь первая. — Я скучаю по тебе. — Скажешь это еще раз, и я вырву твой поганый язык. Микки не был до конца уверен, была ли это и вправду его первая ложь, но, так или иначе, едва ли бы он в действительности исполнил хотя бы одну из своих многочисленных извращенных угроз. Ему казалось, Йен об этом знает, — потому что рыжеволосый лишь продолжал тепло улыбаться, глядя на него сквозь пыльное толстое стекло, отделяющее заключенного за решеткой Микки от мира безграничных возможностей (конечно, если ты не заднеприводный гопник из Саус Сайда). Несмотря ни на что, когда Микки выпускают, первое, что он делает после встречи с Мэнди, — ведет Йена на спортивную площадку. И там рыжеволосый говорит ему о своей мечте стать офицером. «Ебнутый, — думает Мик. — Вконец ебнутый, Галлагер». Армия — не для таких, как Йен. Не для таких, как Микки. Там отдают приказы, и ты обязан слушаться. Милкович готов поклясться чем, мать его, угодно, что Йен не протянет долго под таким давлением. Галлагер бунтарь, лидер, и свобода — все, что у него есть. Он такой же, как Микки. Только с красивой мечтой. — Ты пришел поболтать или потрахаться? — перебивает его Микки, вздернув бровь. Йен ухмыляется и замолкает — Микки нравится его самоуверенность, и это еще одно доказательство утопичности наивной мечты рыжеволосого. Ложь вторая. — Если бы у меня в школьные годы была такая училка, я бы никогда ее не заканчивал. Ох, блядь, у меня стоит от одной только мысли об этом, — Микки прикусил губу. — Хэй, Энджи, хочешь потрахаться? — и он идет по направлению к местной шлюхе, даже не смотря на Йена, сжимающего кулаки от нахлынувшего раздражения. Микки никогда не скажет, что их последний секс с Энджи не был похож на предыдущие разы, — хотя бы потому, что в этот раз он просунул в себя два пальца и, трахая ее в зад, представлял блядского рыжеволосого уебка. По закону жанра, спустя несколько дней появился Нэд, и у Микки сорвало тормоза. Он не знал, зачем следил за Йеном, почему так сильно хотел схватить старого пидора, явно сидевшего на Виагре, за ворот его пиздец какого дорогого костюма («Он покупает мне… вещи, заказывает обслуживание в номер…») и въебать со всей своей милковической дури. — Просто парень… с которым я вижусь. Конечно, под «вижусь» подразумевалось «трахаюсь». Под «просто парень» — «парень, который не боится себя и своих желаний». Микки ненавидел весь мир в этот момент. Избить Нэда оказалось хорошей идеей — нет, пиздецки отличной идеей. Хотя бы потому, что Йен потом затащил его в магазин и со смаком выебал в подсобке, выколачивая последние остатки гордости вместе со шлюховатыми стонами. Ложь третья. — В тюрьме должен был трахать я. Иначе бы стал чьей-то сучкой, верно? В целом, это не было ложью. В целом. Но Микки подумалось, это звучит как оправдание. Зачем он сказал «иначе»? Йен и без того должен понимать, что там, за решеткой, действуют другие законы. Милкович затянулся и передал сигарету рыжеволосому, стараясь выкинуть из головы глупую мысль о том, что Йен может принять это на свой счет и думать, что Микки — только его сучка. «Блядь, вот же блядь. Почему ты просто не можешь нахуй вовремя заткнуться?» Ложь четвертая. — Ты всего лишь давалка для меня. В прошлый раз Микки удалось уйти от вопроса Йена о том, был ли это просто очередной ничего не значащий трах, но сейчас… Блядь, Микки хотелось сломать ему нос, как никогда прежде. Он ненавидел себя за то чувство, что появлялось у него рядом с Йеном, — похоть, неотвратимое желание, азарт. Но это было первый раз, потом все стало сложнее. Когда Йен начал приходить к ним домой, чтобы потусоваться с Мэнди, поесть пиццу или поиграть в приставку, Микки стал замечать за собой странные вещи: ему нравилось общаться с Йеном. Пить пиво, разделяя банку на двоих, выкуривать последний косяк, перепираться друг с другом, кидать многозначительные взгляды на дверь комнаты с неаккуратной надписью «STAY THE FUCK OUT» — это стало вдруг таким естественным, будто они становились хорошими друзьями. Все это пиздец как странно, но Микки мог с этим жить. А потом Йен сказал, что их с Липом отправили в детский дом. Временно, но все же… Микки знал, что за херня там творится, — он попадал туда пару-тройку раз, когда Терри был особенно безбашен. И, видит Бог, такому, как Йен, туда просто нельзя возвращаться: законы, действующие в стенах подобных заведений, чертовски сильно напоминают тюремные, и никогда не достаточно просто о них знать. — Отец с братьями уезжает на выходных. Ты мог бы прийти. — Я приглашен на ночевку? — Ебаться — вот зачем ты приглашен, — коротко бросил Микки, смотря в улыбающееся веснушчатое лицо. Конечно, ебаться — зачем еще? Уж явно не для того, чтобы обсуждать фильмы с Ван Даммом и угощать Галлагера свежеиспеченным печеньем. Микки понял всю нетипичность ситуации только глубокой ночью, проснувшись от сильной боли в ноге. Он с трудом разлепил глаза и понял, что блядская конечность просто-напросто затекла от неудобной позы. И да… рыжеволосый спал на нем — вернее, на его плече. Уткнувшись в него носом, и все педиковатые дела. Микки поджал губы, пробормотав страшные ругательства себе под нос, и аккуратно, чтобы не разбудить Йена (и стараясь не думать, почему его вообще парит эта хрень), встал с дивана, сходил в комнату и принес плед, чтобы укрыть парня, а сам отправился в душ смыть не вполне объяснимой природы напряжение (отнюдь не сексуального характера, на заметку). Между ними не было никаких сексуальных связей в тот вечер, они просто сидели в гостиной, пили пиво и развлекались. Микки подумал, это чертовски сильно походило на блядскую ночевку, поэтому он решил исправить это недоразумение на утро, продемонстрировав рыжеволосому элемент своей коллекции в виде анальных шариков. Черт подери, об их существовании не знала даже вездесущая блядовка — его сестра, — а Галлагера оказалось так просто попросить об этом, что Микки и не знал, что думать. Ложь пятая. — Это всего лишь ебучий кусок бумажки. Черта с два. Это была не просто «бумажка» — это была гарантия того, что его тронутый на всю голову папаша не расхерачит рыжему пиздюку его веснушчатую рожу и не выпустит всю обойму в живот. Микки не боялся отца до такой степени, как все кругом думали. Его истинный страх был даже не в признании самому себе в сексуальной ориентации. Микки никогда не боялся за себя, потому что худшее, что могло с ним произойти, уже случилось, — он сын Терри Милковича, и в Саус Сайде не было ни одного человека, который бы не сочувствовал участи его детям. Так или иначе, Микки не рисковал собой, соглашаясь на авантюру отца и женитьбу на Светлане, — он рисковал Йеном. Потому что Терри — блядский хер — был готов задушить ублюдка, совратившего его сына. И Микки пришлось играть роль послушного гетеросексуального сыночка, которого просто потянуло на эксперименты. Микки никогда не скажет об этом Йену, потому что Галлагер сразу поймет, что тут происходит. Поэтому он просто целует его и начинает раздевать, закрывается в какой-то комнате и яростно трахается — лучшее, что он может сейчас сделать, это просто притвориться, что все в порядке, все идет по сценарию. Ложь шестая. — Ты что, думаешь, я буду умолять тебя остаться? — ехидно спрашивает Микки, ощущая, как внутри что-то обрывается. Он-то, мудак, думал, что у них все только начинает получаться, как Йен вдруг ударил его под дых. — Я, вообще-то, не к тебе пришел. Микки точно уверен, если каким словом и можно охарактеризовать их отношения с Галлагером на протяжении всего времени (со всеми Галлагерами, между прочим), то это определенно его излюбленное «блядь» или «кромешный пиздец» — или та надпись, что у Липа на футболке — просто жизненный девиз каждого жителя Саус Сайда.** Все, что Микки роняет, — «Не надо». И этой паршивой рыжей сучке оказывается недостаточно. Йен грустно усмехается и уходит. А потом в душу Микки залезает пиздокрылая сестра, задающая Микки вопрос, на который он не знает ответа. Все смешалось в его голове — мысли, чувства. Быть с Йеном — большой риск, и Микки не мог понять, если все так очевидно, почему Галлагер не вдупляет своей рыжеволосой башкой, что они не могут раскрыться, они не могут быть парочкой, они не могут быть вместе по-настоящему. Даже если Микки уже близок к тому, чтобы признаться себе в этом. После отъезда Йена дни текли нарочито медленно. Какие-то были вполне сносные, другие же — совсем паршивые — и таких было большинство, если честно. Все началось с физических потребностей. Микки хотелось секса, и ему уже порядком поднадоело дрочить на фотографию рыжеволосого, тем более, что в последний раз от порыва непонятного происхождения ярости он разбил стекло в ванной, — так он пришел в «Алиби», закинулся рюмкой алкогольного напитка, вкуса которого даже не почувствовал. — Мне нравятся рыжие. Бледные, с веснушками, выглядящие, как блядские инопланетяне. Кевин усмехнулся и сказал, что ему повезло; он кивнул куда-то в сторону, и Микки на секунду позволил себе поверить в то, что тот увидел Йена. С претензией на удовлетворение первичных сексуальных потребностей Микки потащил рыжеволосую шлюшку в туалет. И ничего не произошло. Никаких «Блядь, как же это охуенно» или «Иисусе, Йен, как можно так долго возиться с презервативом?» Если это был пиздец в квадрате, то Мэнди, ворвавшаяся к нему в туалет двумя днями позже и посоветовавшая сделать «хоть что-то своей проблемой», сделала ситуацию просто патовой. Микки Милкович, всегда твердивший, что их отношения с Йеном просто «приятное времяпрепровождение: нравится тебе, нравится мне — что еще нужно?», и со временем сам научившийся в это верить, не заметил, как, нарядившись в свой лучший (и единственный) костюм, отправился на поиски беглеца. Микки никогда не скажет Йену, какой давящей силы груз упал с его плеч, как только он отнес его к себе домой и уложил на кровать. Галлагер был в безопасности, вдали от наркоты и жирных старых извращенцев. Он, блядь, теперь наконец-то был с Микки, а не в непонятно какой хуете на краю Вселенной. Ложь седьмая. — Ну и вали на хуй! Какое мне, сука, дело? — Йен… то, что есть между нами, делает меня свободным, — Микки ожидал от Йена чего угодно. Серьезно. Галлагер был просто непредсказуемым мудаком, он мог вытворить пиздецких масштабов поебень в любую гребаную секунду. И из всех вариантов на свете он выбрал тот, который Милкович мог бы назвать «ебаный пиздец», — он выбрал уйти. И не возвращаться. Микки задело то, что Йен никак не отреагировал на его слова. Это было признание — даже для самого Микки это было признание. А Галлагер просто встал и ушел. — Я чертов гей! Если кому интересно. Теперь ты счастлив? — Микки не чувствует злости на Йена или что-то еще, что полагается ощущать в такие моменты, когда собственный отец бежит на тебя с кулаками и угрозами закатать в блядский асфальт, — или десятью минутами позже, срывая голос от красочных описаний того, как они с Йеном занимались сексом, — он чувствует удовлетворение… и свободу. И это чувство представляется ему удивительным, потому что он не привык к нему — единственные моменты, когда он был свободен, он разделял с Йеном, и ради такого Микки готов был признаться хоть всему чертовому миру. — Мне хочется просто… убить тебя нахрен, — Микки схватился за голову. — Я волнуюсь за тебя… Я люблю тебя. Удивительно, как быстро Микки научился с этим справляться. Он машинально начинает лгать, а потом понимает, что вся эта напускная важность не имеет никакого значения, если Йен не вернется. Микки волнуется за Евгения, волнуется за Йена, волнуется за них с Йеном. Блядь, он волнуется за весь чертов мир, он даже готов поверить в Бога, который никогда пальцем о палец не ударил, чтобы ему помочь, — даже продать блядскому дьяволу свою черную душонку. Микки не знает, как от «Конечно, мы пара» он перешел к «Я люблю тебя» (не говоря уже о «Ты думал, мы словно парень и девчонка?»), и не то, чтобы это его напрягало. Это нормально. Если он может ненавидеть Терри, то почему он не может любить Йена? Если Милковичи вообще способны на такие высокие чувства с их засраной биографией и врожденной неприязнью к миру. Когда возникала проблема, Микки всегда мог с ней справиться. Просто избить или покалечить — во всяком случае, физических усилий всегда было более, чем достаточно. А потом он понял, что его привлекают парни, и эта проблема не была чем-то, с чем можно справиться, просто разбив ей морду или что-то такое, — и Микки предпочел не делать это своей проблемой. Со временем он стал поступать так со многими другими вещами — и Мэнди считала его бесчувственным и глупым, потому что его ничто не волновало, он ничего не хотел делать своей долбанной проблемой. Биполярному расстройству Галлагера Микки сломать нос не мог. Не мог надрать задницу или вышибить мозги — он просто смирился с ней, как делал это тысячи раз, и… жить. Он не хотел менять Йена — он просто любил его. Весь в веснушках, улыбчивый, жизнерадостный, Галлагер был сломан. Микки знал это, видел это, чувствовал это. Горькая ирония была в том, что Микки был таким же. Он знал не понаслышке, какой пиздец творится у тебя внутри, когда ты сломлен. Не происходит ничего и в то же время все сразу — Микки был единственным, кто понимал его, но Йен не мог этого знать. Он упрямо отправлял таблетки, одну за другой, в унитаз, продолжал злиться на весь мир и лез драться со своим парнем, взбешенный его неожиданной заботой и сочувствием. В тот вечер все кончилось. На самом деле, все закончилось гораздо раньше, потому что Йен порывался сделать это уже много раз, но, когда парни в армейской форме схватили его, рыжеволосый точно знал, что расстанется с Микки. Это были самые сложные минуты во всей его блядской жизни. Микки никогда не ощущал себя таким раздавленным и уничтоженным. Йен просто нахуй выпустил автоматную очередь ему в спину. И все сопровождалось его блядским самодовольным оскалом и взглядом из-под отросшей челки. А потом была чокнутая Сэмми и выстрелы. Суд. Пятнадцать лет тюрьмы из-за какой-то твари, которую, блядь, он даже не сумел прикончить. — Светлана мне заплатила. У Микки упало сердце. Он выдавил хмурую улыбку, с трудом шевеля мышцами. Каждый дюйм его тела нещадно болел от физических нагрузок — правительство Соединенных Штатов считало своим долгом использовать бесплатную рабочую силу в свое удовольствие. Однако он провел в заключении достаточно дней, чтобы научиться скрывать свои истинные эмоции, — по крайней мере, какую-то их часть. — «Галлагер» пишется с двумя «л», — Микки замотал головой. — Нет, блядь, ни хуя подобного, — пробормотал он растерянным голосом; Йен сидел напротив него, старательно избегая смотреть в глаза. Тем не менее, ему пришлось задать этот вопрос: — Ты дождешься меня? Соври, если придется. Восемь лет — чертовски долгий срок. — Да, Мик, я дождусь. Он не знает, ложь это или нет. В конце концов он сам слишком много лгал в своей жизни. Разбивал вдребезги надежды неосторожно брошенным словом, позволял вершить суд одним нажатием на курок, выбивал воздух из легких парой точных движений — и теперь сам остался без дыхания. Дни сменяются ночами, месяцы — годами; Чикаго живет и мечтает, а за воротами городской тюрьмы все такой же серый и жалкий мир, погрязший в несбывшихся надеждах и утопающий под накрывающими его с головой волнами хаоса. Время идет, а режим лишь ужесточается: прогулки становятся роскошью, мясо на обед — прекрасным воспоминанием из прошлого. Микки устраивается местным библиотекарем — Галлагер по достоинству оценил бы эту иронию. Однако Микки и вправду оказывается тут чуть ли не самым образованным — мало кто из коротавших столь долгий срок закончил и школу. В общем и целом, большую часть времени Микки чувствует себя в безопасности — порядки в тюрьме чем-то схожи с порядками на улицах Саус Сайда, и это его вполне устраивает. Тем не менее бывают дни, когда приходилось выживать, — но Микки всегда выживает, неизвестно откуда черпая силы, чтобы вставать по утрам. И только спустя восемь чертовски долгих зим, кажущихся вечностью, побитый временем и блядским тюремным режимом, Микки выходит из здания, бывшего ему прибежищем почти целую декаду, и, перекинув спортивную сумку через плечо, бредет вдоль дороги, не в силах оторваться от изучения удивительного нового мира, открывшегося ему здесь. Все изменилось — и стало лучше, чем Микки помнил. Он запретил Мэнди встречать себя — Микки нужно было немного времени побыть на свободе. Одному. Без пристальных взоров охранников или испуганных — сокамерников. Ему была необходима личная свобода. Только для него, и ни для кого больше. Он пошел на спортплощадку, снившуюся ему бесконечное множество раз, сел на скамью, на которой они когда-то с Йеном пили пиво, и умыл лицо руками. — Блядь. Блядь-блядь-блядь. Блядь! — Микки ударил кулаком о края беседки, в которой оказался, и до боли сжал зубы. — Есть еще куча интересных слов, знаешь ли. «Срань Господня» или… — Блядь, — снова вырвалось у Микки; он сглотнул и зажмурился, пытаясь согнать наваждение. — Блядь, — повторял он, словно мантру. — Очевидно, тюремное заключение не принесло пользы твоему словарному запасу, — издевательски заметил Йен, опираясь на проем, где должна стоять дверь, и скрещивая руки. — Блядский ебаный хер — вот ты кто, — Микки резко поднялся с места, стаскивая с себя майку. — Хэй, Милкович, у меня есть для тебя кое-что, — Йен озорно блеснул глазами и расстегнул пуговицы на белоснежной хлопковой рубашке. По его груди не вполне ясным пятном расплылась покрасневшая надпись «Mickey Milkowich».*** Микки подумал, жизнь не обязательно должна быть прекрасна. Если ты ухватился за пару-тройку моментов, что делают тебя счастливыми, — значит, уже все не зря. И у него были такие моменты. Черт возьми, у него было дохуя таких моментов. И это определенно был один из них. Впереди его ждало невъебенное количество часов принудительных работ и обязанность выплачивать чокнутой пизде компенсацию еще семь блядских лет. В кармане чертовых джинсов не было и двух долларов, чтобы купить пачку сигарет или пиво. Плюс ко всему, он никогда не услышит, как собственный сын называет его папой, — он еще не знает, что Светлана вышла замуж за владельца автомойки, в которую устроилась подрабатывать. Кроме того, Мэнди так и не сказала ему, что потеряла ребенка, потому что Кеньятта избил ее до полусмерти, — и Йен не поведал о том, что Липу за нанесенные сукиному сыну увечья грозит штраф в размере двойной зарплаты. Все это херня. Ничего этого еще нет. Есть только здесь и, мать его, сейчас, есть Микки и есть Йен — на этом поле, в эту самую минуту. И пусть все остальное катится к черту. … *имеется в виду fairy (= faggot)  — в районах гетто в США так называют геев ** fuck u fuckin fuck *** намек на опечатку, которую Микки сделал при написании фамилии Йена (да-да, автор знает, что правильно "Milkovich") P.S. Жду отзывов!