Меланхолия.
9 февраля 2016 г. в 12:56
Примечания:
Меланхолия — термин, обозначавший до начала XX века один из видов психических расстройств, приводящих к неприятным, болезненным душевным мучениям.
Термин был предложен ещё в древности «отцом медицины», греческим врачом Гиппократом. На протяжении столетий причиной меланхолии считался избыток желчи в организме. Энциклопедическое описание всех видов и проявлений меланхолии (так, как она понималась в XVII веке) приведено в объёмном трактате Роберта Бёртона «Анатомия меланхолии» В настоящее время вместо понятия «меланхолия» в медицинских целях используется термин «депрессия». В обиходе «меланхолией» называют просто грустное, унылое настроение.
POV Ville
«Посвящается дорогому брату Йессе»
… Братьев и сестёр не выбирают.
Кому-то посчастливилось обладать самыми лучшими родственниками на свете, а кто-то вынужден терпеть оных при себе, поминая не самым красным словцом.
Каждый день смиряться с разностью характеров, кричать от бессилия, пытаться наладить отношения, а то и вовсе — пустить эти самые отношения на самотёк.
Я, Вилле, предпочёл сделать именно так: не обращать внимания, даже не брать в поле зрения собственного брата.
«Он справится», — твердили мои мысли.
«Он станет самым лучшим братом в мире», — вторили мои мечты.
«Он не заслуживает отведённой ему жизни», — внушали мои страхи.
Но я откидывал всё это прочь, тем временем оставаясь в мнимой засаде.
Я верил, что покуда я наблюдаю за ним в радостях и горестях, то ничего плохого не случиться, не сможет произойти…
Так ли это было на самом деле?
«Он справится», — приглушённо повторяли надежды и так
гласили мои мысли.
Но он не справлялся. Отныне его навязчивость становилась поистине непоколебимой, вместе с тем — непонятной.
Он навязывался отнюдь из самых лучших побуждений. И не потому что не понимал, что так делать нельзя, а потому что его сознание было по-прежнему расстроено и одиноко, как и много лет назад.
Моя главная ошибка не в том, что я не такой как все и не могу поддержать в самый сложный момент. Моя ошибка в моей же слабости.
Я издевался за его спиной, жестоко и почти неприкрыто. «Как так получилось?», — спросите вы? Я ли этот зверь?
Я отвечу: «Наверное, я устал от его болезни».
Вечер тысяча девятьсот восемьдесят третьего года встретил меня исполинским покоем за окном, но не в душе. Ничто, как и ранее, не предвещало бури.
Я отставил гитару в сторону и прислонился к стене в своей комнате, борясь с истиной, погибая в пучине неосознанных открытий.
Ничто не изменилось с того момента, как я перестал думать. Я не думал о своих проблемах с братом, потому что так было проще.
Брат вошёл в мою комнату. Пересёк её, направляясь к окну, подобно сомнамбуле.
Он очерчивал слабую грань, оттиск, параллели между нами, словно бы намекая на разность наших путей в этом мире. Я отвратил глаза и поэтому не мог видеть его запятнанности перед богом, его раскалённой крови на сомкнутых устах.
Его тело было полностью обнажено. Конечно же, я сделаю акцент на этом слове. Невинный взгляд напуганного кролика просился наружу из такого тесного черепа.
Из-за постоянных ограничений в приёме пищи и репрессий собственного тела, его кости, ровно как и грудная клетка, были мягкими, будто манная каша.
Прежде живые и роскошные, волосы напоминали тленную бахрому на обивке гроба.
Скулы печатались на лице неимоверно огромным шрифтом.
Длинные немузыкальные пальцы обхватывали край занавески.
Впервые за долгие годы я сумел найти нужные слова. Засады не существовало более.
Я баюкал брата в своих руках позже. Такого взрослого, но предательски слабого и беззащитного. Я не испытывал былой неприязни. Я поклялся, что огражу его от насилия, из чьих кирпичей выстроен такой нестройный «дивный мир».
Сколько еретиков согласятся со мной? Сколько таких же, как я, прибегнут мне на помощь?
— Йессе, я буду сильным, уникальным младшим братом. Ради тебя и одного тебя. Слышишь?
Я сжал его в своих объятьях, бесконечных и неимоверно ледяных. Словно объятья статуи.
Я не мог даровать тепло, но мог прогонять злых духов под стать кошкам. Я мог опекать, мог покровительствовать…
… Сидя тогда в машине, я думал именно об этом. Об этом сне в череде других не менее странных и меланхоличных. Отключив музыку, я слышал брата и трепетно ласкал звуки его голоса.
Мне нравился тот Йессе, каким создала его природа слов, — моих слов. Он говорил то, что думал, то, что хотел сказать. Он старался забыть своё прошлое, ища сравнительное утешение в будущем.
Лили, что сидел справа от меня, не представлял из себя опасность. Ему я мог доверять без должной тревоги. Рассказать о самых странных своих мыслях.
Право, я не всегда говорил то, что хотел сказать, обрывая себя на половине истории. Линде принимал это и давал мне время. По крайней мере, мне так казалось.
Со стороны, возможно, я был замкнутым ребёнком, но мне не было никакого дела до того, что думают обо мне окружающие. Мне хватало небольшого количества счастья, и оно, безусловно, было вином многолетней выдержки. Не тем эфемерным, что растворялось, будто облачко дыма, а совсем другим по своему содержанию.
Я не был идолом, также не был истуканом на острове Пасхи. В моем поведении присутствовало слишком много погрешностей, во внутреннем мире было слишком много пустых стеллажей. Речи были мрачными, словно вычитка из древних писаний, что пророчили смерть всякому, кто посмеет в них копаться.
Я утолял боль и делал это с достоинством. Потому что она была моей конфессией. Я в исступлении обожал каждую червоточину на моей душе и вливал в неё редкий эликсир.
Этим эликсиром был именно ты, Йессе. Только ты и никто, кроме тебя…
Никто из окружающих не знал, почему я так равнодушен к твоим выходкам.
Почему не отругаю тебя за твое неуклюжее поведение и нескончаемый поток неосознанных фраз.
Но с другой стороны, мне было наплевать на то, что подумают окружающие обо мне и моей семье.
Я знал каждую толику своей правды, — ненавидел ее, пытался прогнать докучливую из своего разума, но неизменно соответствовал всему этому.
Моя семья была моим щитом от всех невзгод. Я мог прятаться за ее грандиозными стенами без боязни быть выброшенным или же осмеянным…