Серый / Призрак мертвого бога.

Все это когда-то уже было. Оголенные осенним холодом деревья за окном, ограда, по которой незаметно пропущен электрический ток. Ганнаев знает о нем, хотя не должен понимать, что такое электричество. Серое небо разбухло от дождя и вот-вот прольется ливнем. Ганн чувствовал, что сон держался на ниточках, отдавался гулом в ушах и привкусом крови во рту. Нити грозили оборваться, обрушив в бездну все вокруг. Так же, как и раньше, только в этот раз им даже антидепрессанты не понадобятся. Какой уже раз вертелась безумная карусель? Четвертый? «Как же я тебя ненавижу, безумная ты сука». Серый кабинет, в котором не висит ни единой картины или фотографии. Серы даже карандаши в банке на столе. Только ластики на их обратных сторонах напоминают о том, что этот мир еще не утратил цвет. Они блекло-розовые. В этом мире все неестественно. И никаких сахарно-пастельных комнаток с улыбающимися психологами, которых обещают рекламные брошюрки. В этом мире все – ложь. Ганн неотрывно смотрит на Линдетт Фарлонг. Она сидит перед ним, такая же серая, как и в прошлый раз. Единственное ее отличие от той, которую он знает – ее руки не обожжены кислотой. Ее лицо не уродуют шрамы, которые он нанес ей, желая избить до смерти, нанести столько ран, чтобы она сдохла и наконец-то покинула сон. Ее волосы собраны в небрежный ассиметричный пучок. Он уверен, что если спросит эльфийку, как начался сегодня ее день – она не сможет этого вспомнить. Снова. - Доброе утро, Ганнаев. Линдетт Фарлонг всегда вела себя с пациентами осторожно, отмеряя каждому из них тщательно взвешенную и обдуманную порцию профессиональной заботы пополам с участием. Или строгостью. Или просто выписывала рецепт. Она прекрасно знала, как себя подать в каждом из случаев. Одним нужны лекарства, вторым понимание. Многие из них являлись сюда добровольно, но далеко не все, особенно в эту больницу. Линдетт поморщилась и переступила под столом ногами, обутыми в безупречно белые туфли. Лодыжка, которую она явно потянула, споткнувшись на парковке, ныла до сих пор. С некоторыми ее пациентами справлялись только шокер и наручники, и их держали в одиночках, больше похожих на тюрьмы. Даже форму выдавали тюремного оранжевого цвета. Шизоаффективное расстройство, бредовые идеи и эскапизм. Перед ней сидел еще один Джон Доу без имени. Этот экземпляр был одержим идеей, что его зовут Ганнаев-из-Грез, фантазиями о другом мире, и уже который раз говорил ей, что все вокруг является сном. Интересно оказалось то, что он нашел ее сам. Сказал, что по визитке, но не сказал, кто порекомендовал ему ее. И не смог объяснить причин так, чтобы она поверила – с чего вдруг он так захотел потерять свои прекрасные фантазии, излечившись от них. Очень интересно и может быть опасно. Линдетт пригубила кофе из картонного стаканчика, отогнула за край папки лист тонкой светло-желтой бумаги. Старая больница, большой психиатрический центр на окраине города, давила на нее и одновременно успокаивала, как убежище, в котором можно спрятаться от любого кошмара среди других кошмаров. В ее безнадежности Линдетт находила большие деньги и извращенно-привлекательный уют тишины. «Возможно, здесь мне самое место». Серый цвет подходил ей: брюки и джемпер в тон столу, полам, стенам – всему, что окружало ее здесь. Даже папки с материалами пациентов были серыми. Словно кто-то забрал все краски мира, которые обещали вернуть пациентам рекламные брошюрки. Ганн так и не смог заставить эту сумасшедшую шеваритку покинуть сон. Она заперлась в нем, а ключ спрятала так глубоко, что добраться до него стало сущей пыткой, и каждый раз Линдетт вырывала ключ из его окровавленных в буквальном смысле рук именно в тот момент, когда Ганн больше всего верил, что на этот раз все позади. Он помнил, что сны не имеют границ, и время, равное здесь четырем годам, обернулось для эльфийки всего лишь парой часов в совсем другом мире. Ее настоящем мире. Его настоящем мире. Ганнаев уже знал, что может творить с этим миром все, что пожелает. Он же сноходец, и порой нет ничего проще, чем обмануть такого профана, как Линдетт. Какой раз она засыпает за всю свою настоящую жизнь? Второй или третий? Он один остался тем, кто сохранил память в окружающем безумии, которое она создала. На этот раз он не позволит упечь себя и других в кошмар на десять лет, которые пролетели в мучительном ожидании. Как жизнь, которая не нужна, потому что знаешь, что ждет на следующей странице. Если только хватит сил и ума ее перевернуть. У Линдетт – так и не хватало, а его силы почти иссякли. Он так истаял, что мог превратиться лишь в тень воспоминания в ее разуме, но не собирался позволить ей такой роскоши. - Привет, Линде. Как прошло твое утро? Она бросает на него колкий взгляд из-за очков в тонкой серебряной оправе. В уголках мерцают тусклые бриллианты. «Или стекляшки. Самая большая подделка здесь – она сама». - Хорошо, Ганнаев, - она даже не выдавливает улыбки и сосредоточенно изучает какой-то лист тонкого черного пластика с призрачными белыми и синими очертаниями. Она говорила, что именно это – его мозг. Что именно это движет всем, что он из себя представляет. Вот эта картинка. Ганн знает, что все это – одна большая ложь, потому что откуда тогда берутся духи? Откуда ее сон? Фантазии, которые он уже слышал слишком много раз. Он помнит, о чем она будет говорить. Он помнит все, с чего начнется этот день. «Я должна сказать тебе, что результаты МРТ без патологий». - Я должна сказать тебе, что результаты МРТ без патологий. «И сейчас ты выключишь телефон, на который тебе позвонит твой мертвый парень». Линдетт машинально отключает телефон, не замечая, что звонит ей человек, который уже давно мертв. Мертв и здесь, и там. Мертв, потому что прошлый раз она сама нашла его труп с разнесенным на куски затылком, через который прошла пуля, которую он пустил себе в лоб. А еще она находила его ослепленное тело в аварии. А еще он просто бросал ее. Телефон она отключает так, словно не придает этому значения. Ганн узнает хрустальный перезвон, который служит Линде мелодией. «За четыре года можно и запомнить, сколько бесполезного дерьма в этом мире, который она создала». - Я думаю, что первое время мы можем обойтись без серьезных препаратов, - она щелкает блестящей черной ручкой и что-то пишет. – Но кое-что я тебе все равно назначу. Это станет… помощью для твоего разума. Вроде витаминов, - она делает неопределенный жест рукой. - Я чуть позже расскажу тебе о действии этих препаратов. Будь уверен, что они совершенно безопасны, - она смотрит на него из-за очков. – Я твой лечащий психиатр, и ты можешь мне доверять. «Лгунья». Как она говорила? «Результаты неврологических обследований тоже в норме. Физически ты здоров». - Результаты неврологических обследований тоже в норме. Физически ты здоров. Он смеется над иронией этого бесконечного сна. Неужели она не помнит ничего? Неужели, попадая дважды в одно и то же место, больная голова этой шеваритки не смогла создать ничего лучшего? Ничего, кроме мира, в котором она без конца делает одно и то же, желая посадить его в клетку, перестать слышать, и при этом убедить себя, что спасает его? «Ничем не отличается от того, как она ведет себя дома». - Тебе так нравится копаться в моей голове думая, что это я сумасшедший? Это твой мир. Она наконец-то бросает на него куда более холодный взгляд. Колкий. Снова щелкает ручкой и задумчиво откладывает ее в сторону. - Мой мир? Он спокойно кивает. - Твой. И я знаю, что его создало твое воображение, Линдетт. Я знаю. Ганн заранее знает, что она еще и еще будет щелкать чертовой ручкой, будет снова писать. Куда более быстро. Он утомленно вздыхает и вытягивает ноги, откидываясь на жесткую спинку стула. «Еще десяток лет. Обойдешься». Ганнаев смотрит в потолок и прикрывает глаза. Все, что скажет сейчас Линдетт Фарлонг, спящая в долине Иммил, ему давно известно. А еще теперь ему известно, что попытка убийства ни к чему не приведет, и что он не хочет провести в этой бетонной коробке четыре года еще раз. И если он попытается воткнуть карандаши ей в горло – его попытка не увенчается успехом. И даже если убьет всех, кто был ей дорог. Даже если убьет ее саму. «Они же безопасные. Гибкие. Поэтому в этот раз я поиграю по твоим правилам, но все равно разрушу то, что ты создала. Ты забыла о течении времени в своем мире, Линдетт Фарлонг. Ты забыла, что я могу попытаться втянуть в твой сон, кого пожелаю. Даже бога. А боги Рашемена злы на тебя, Фарлонг. Очень злы». Теперь он знал, что перемотать время снов ничего не стоит. Это так же просто, как перевести стрелки на часах. Вопрос оставался только в том, что стрелки в часах этого мира сломались и шли как попало. И в том, что сил у Ганнаева уже не осталось. Он отчаянно нуждался в помощи всех озлобленных духов, которые с удовольствием стерли бы этот больной мир с лица ткани снов. Окку, бог-медведь Рашемена, всегда боялся сонной воды колодцев Люру. Старые медведицы говорили, что сделаешь неосторожный глоток чуть больше необходимого, закроешь глаза - и потеряешься во сне, забудешь, кто ты и откуда пришел. Духи и звери становились безумными, пробуждаясь от снов колодцев Люру, и каждый раз их влекло в эту смертельную колыбель, где ступало копыто единорога Миеллики. Благословленное место стало опасным в тот самый момент, когда на землю Рашемена ступил пожиратель духов. Эта земля пахла застарелой болью, лиловыми цветами вереска, железом и землей. Вода – снегом и призрачным ароматом сонных цветов. И кошмарами. Вереницей черных безумных духов, поглощенных когда-то пожирателем. Одни его шаги оставили незаживающие раны на родине Окку. Окку знал, что так пахнут сны. Он прикрыл глаза, и лизнул на вкус воздух этого места, родного, страшного и позабытого. Меда и крови, цветов, железа и снега. Он подошел ближе к водопаду, вдыхая запах искристых капель сонной воды - нюхал, но не пил. Пожирательница и шаман спали возле озера, на самом краю каменной чаши, переполненной прозрачной темно-синей водой, и рыжие волосы девчонки со слабыми следами божественных сил в крови разметались по серому песку, запутались в густой изумрудной траве. - Ты упадешь, - сказала ему красная тэйка. - Окку, отойди оттуда. Он ответил волшебнице рыком, подступая ближе к краю чаши, пытаясь вслушаться в рев предков в шуме воды и бурлении водопада. Расслышать, что говорят голоса тех, кто ослаб настолько, что оставил после себя одно эхо. «Когда-нибудь они станут сильнее». Огромный бог-медведь лишь спустя доли секунд почувствовал, как когти и лапы скользят по мокрым камням, как огромный кусок земли, на котором он стоял, сползает в воду, а тэйка кричит. И кричит крылатая жрица Илматера. Ледяная пропасть сонной воды объяла его, лапы пронзили обжигающие иглы холода и боли, страшных даже для него. Сонный лед пробрался в самое его нутро. И именно тогда Окку всей пастью хлебнул тихой смертельной воды колодцев Люру. Сон унес его разум в черную пустоту. Он плавал в мареве боли, которая захватила его тело, как разъедающая сеть. Мерцание факелов резало глаза, смазываясь и возникая перед ним вновь. Запах мокрого камня, жженого масла в тряпках на факелах, сырости и вкус крови – такой навязчиво-частый, что солоноватая пленка на языке уже осточертела. Его куда-то тащили, и каждый шаг причинял горячую пульсирующую боль в сломанной ноге. Омерзительный хруст отдавался зудом даже в зубах. Раздробленная кость сама по себе - пытка. Колено не гнулось, пурпурная от воспаления кожа выглядела чужой. Он кричал, покрывая своих тюремщиков потоками ругательств, пока даже на крик не осталось сил. Все силы уходили на дыхание. Шаг. Боль. Вдох. Шаг. Рывок. Боль, выбивающая воздух из легких. Вдох. Касавир пытался услышать звуки, осмыслить, что происходит, но не мог. Сознание заволокла огненная пропасть боли, и когда он чувствовал, что вот-вот ухватится за ускользающее сознание, то новая обжигающе-парализующая молния спазматического напряжения пробивала его огненным бичом – от кончиков пальцев до головы, взбираясь по позвоночнику, как ненасытный паразит. Шаг. Крик. Боль в вывихнутом плече. И все с самого начала. - Шевелись, бля! Огонь. Искры. Блеск металла на чьем-то шлеме. Ожоги саднило от каждого движения воздуха. Всего одна капля ледяной воды, попавшая на раны, выбивала из него крик. Он весь превратился в одну сплошную рану без имени и памяти. Вкус крови. Запах жженой плоти. Новый ожог. Тьма, тьма, боль, огонь, блеск ножей, короткое облегчение, тьма. Он медленно умирал здесь, и день ничем не отличался от ночи. Тьма. - Сэр? – девушка в форменной белой рубашке и зеленом фартуке улыбнулась ему. - Ваш капуччино с двумя шотами эспрессо без сахара. Шипение кофемашин и шум людских разговоров выдернули Касавира сюда. В кофейне толпилась уйма народу, словно специально. Возможно, на улице собирался дождь. «Что?» Касавир тупо посмотрел на протянутый ему ярко-красный стаканчик в белых снежинках. На боку черным маркером написали его имя и нарисовали смайлик. Украшенная красными шариками и золотой мишурой доска предлагала пряничный латте. За шумом телевизора и гулом голосов он слышал рождественские песни. О, я возвращаюсь каждый год домой на Рождество… Но его руки превратились в месиво кровоточащего мяса, которое изо всех сил борется за жизнь, исторгая из себя гной. «Или нет?» Он машинально забрал стаканчик и пробормотал благодарность. Девушка дежурно улыбнулась ему. Кофейня в центре города, название которого он смутно припоминал, будто бы после долгого сна. Словно он уснул дважды, уже находясь в кошмаре без начала и конца. Ему не хотелось находиться нигде из этих мест. Больше всего хотелось закрыть глаза и окунуться в черноту, закончив хаос калейдоскопических картин, созданных умирающим разумом. Или нет. «Или я схожу с ума. Я был в этом кафе». За панорамными окнами Касавир видел, что небо над городом распухло от низких облаков. Он засмотрелся на них, на мгновение завороженный этой клубящейся массой, которая текла и вихрилась высоко над головой: сизый цвет смешивался с белым, и темнел до почти черного. «Странное для декабря небо». Он застегнул пальто и отпил глоток из красного бумажного стакана, но тут же сморщился: обжег язык. «Планы раскалываются. Держись за них, хотя для тебя это бесполезно. Время течет слишком быстро. Быстрее, чем она хочет». Касавир не знал голоса, но тот прозвучал так отчетливо, будто кто-то сказал это прямо ему на ухо. «Какого черта?!» Краем глаза он увидел, что изображение на экране телевизора в углу мигнуло, пошло серой рябью, и исчезло, сменившись белым шумом. Бариста хмуро посмотрел на небольшую плазму, подвешенную под потолок, и залез на табуретку. Дернул провод антенны, но исправил ситуацию лишь на мгновение. - Мы прерываем наше вещание… - креолка в белом платье с прической в стиле ретро поблекла, пошла помехами. Белый шум. Стекло в раме со звоном лопнуло, взрываясь сотней осколков. Они впились десятками болезненных игл в лицо. “Оно сгорит. Лицо сгорит”. Касавир не знал, откуда у него возникла эта мысль в переполненной людьми кофейне из-за простого разбитого стекла. Он с криком без причины отмахнулся от осколков, на мгновение увидев в них раскаленные лепестки огня. Его скулы лизнул обжигающий жар, а губы - привкус крови. “Я умираю”. Словно во сне, асфальт на улице вздыбился рваными серыми пластами, будто хорошо пропеченный серый бисквит. Он ломался с такой же легкостью. Среди людей пронесся вздох, перемешанный с вскриками ужаса. Женщина в бежевом пальто в углу зала завопила, метнулась к стойке, и споткнулась, падая. Касавир сам едва устоял на ногах, потому что пол зашатался, пьяно накренился, по земле пошла трещина, словно все здание оказалось на спине гигантского чудовища. Лампы замерцали и закачались, послышался звон разбитых бутылок с сиропом, по полу полилась молочно-кофейная смесь. Руки и грудь обожгло горячим кофе. «Линдетт». Он не удержал равновесие и попытался зацепиться за стол, но и тот падал. Противоположная стена здания кренилась, пол вставал вертикально, его ботинки скользили по полу. Касавир не мог удержаться на отвесной стене – свалился, ударившись спиной о подоконник и чудом уцелевшее окно, которое тут же пошло трещинами под его весом. Позвоночник хлестнуло плетью боли, иррадиируя в колени и даже зубы. Мужчина зашипел, тщетно цепляясь за гладкие края оконного проема. «Нейлат? Аланна?..» Он не помнил смысла ни одного из этих трех имен, но каждое из них всплывало в памяти, неся в себе обжигающую до боли важность. Касавир попытался перекатиться на уцелевшую сторону окна, когда толстое стекло рядом с ним пробил стол. “Твою мать”. На окно рядом с ним упала женщина, сплевывая кровь. Женщина с короткими светлыми волосами и голубыми глазами. Почему-то она показалась ему знакомой. Касавир вытащил чудом уцелевший телефон. Стекло под его спиной угрожающе хрустнуло. Музыка в кафе все еще играла, подернутая белым шумом. Вопли ужаса. Крики боли. Чью-то ногу сломало железной ножкой еще одного упавшего стола. …мы можем построить снеговика И представить, что это Парсон Браун. Все три номера стояли на быстром наборе, хотя что-то ему подсказывало, что здесь должен быть только один из них, потому что только одна из них захотела бы его сейчас слышать. Стекло хрустнуло еще раз, на этот раз сильнее. Упала тяжелая машина для вспенивания молока, образовав дыру в соседнем окне. Звон металлических банок. Грохот падающих кофемашин. Хруст разбитого стекла. …он спросит: "Вы женаты?" Мы ответим: "Нет, друг Но ты можешь обвенчать нас, Когда будешь в городе. В телефоне он не слышал ни гудка, ни голоса автоответчика, словно звонок проходил в черную пустоту. В трубке стояла тишина. Имя Линдетт застыло в его телефоне вместе с ее фотографией. Фотографии жены на звонке не стояло вовсе, как и ее имени. “Тебе приснилось это”. Сознание оскальзывалось в пустоту. “Я должен до нее дозвониться. Должен”. Касавир вскрикнул, закрываясь рукой, когда стекло под ним разбил падающий стул и он выпал на землю. Асфальтовая крошка впилась в спину. Перед глазами мелькнул бетонный блок с уродливо торчащей арматурой, летящий в его голову. Ужас только и успел разлиться в теле ледяной волной. Тьма. «Время течет слишком быстро. Быстрее, чем она хочет». После того, как этот Джон-Доу-из-Грез исчез, как успела окрестить его Линдетт, она вытянула отяжелевшие, сдавленные туфлями ноги, и подперла голову ладонями, растирая ноющий лоб. Руки налились тупой пустотой, глаза жгло от напряжения и однообразия обстановки. «Как же я устала». Этот чертов пациент ушел, как будто забрав вместе с собой все силы Линдетт. Время возвращаться домой. Линдетт медленно разложила папки в ящики. Медленно заполнила истории болезни, позволяя машинальным движениям руки отвлечь себя от головной боли. Время возвращаться в дом. Пустой и серый, как и ее работа. Была бы ее воля, она бы просидела так в кабинете еще час, и два. Просто разминая лоб. Просто расслабляя руки и ноги и упиваясь усталостью, не позволявшей даже оторвать задницу от стула. Антидепрессанты давно не помогали. Папа умер как раз под Рождество. И Бишоп тоже. Стоит выйти за порог – и проклятый мир снова накинется на нее со своими снеговиками и гирляндами. Оставался только дядя Дункан. Он слушал ее пьяные излияния, когда она приходила в слезах в «Утонувшую Флягу», надиралась и вызывала такси до дома. Была бы ее воля, она бы сама водила машину, но дядя ей никогда не давал этого сделать. Слезы – всего лишь набор физиологических реакций, никак не отражавший внутренние проявления ее чувств. Вот и все. Линдетт слишком хорошо знала об этом, будучи психиатром. С другими это работало, но не с ней. Сказать хоть что-нибудь ей мог разве что брат. Ее дорогой брат, чья фотография на каминной полке была давно перевернута лицом вниз и покрывалась пылью. Под его пристальным взглядом – плевать, что не настоящим – Линдетт даже не могла спокойно картошку порезать. Вот только больше всего на свете ей хотелось, чтобы он сейчас вернулся, обнял ее, как когда-то, поцеловал в лоб, и все объяснил. Объяснять и защищать Линдетт от ее собственной глупости у Касавира всегда хорошо получалось. «Но если уже и ты бросишь свою сестру-идиотку, я не знаю, что мне делать». Линдетт бросила тоскливый взгляд на часы и сверилась с экраном телефона. Все то же время. Время возвращаться домой. Вот только она никак не могла вспомнить, почему же, черт возьми, Касавир исчез, словно его никогда и не было, или они рассорились много лет назад. Так, что она даже голоса не могла вспомнить. Медведь Окку видел смещающиеся планы, утонув в калейдоскопическом хаосе миров, чужих снов и памяти. Он летел по реке, сдавленный со всех сторон воспоминаниями – глаз и слух выхватывали то обрывок смеха, то застывшую в янтаре времени фигуру, то один и тот же силуэт, черной нитью тянущийся сквозь миры. Он видел самого себя, отраженного в тысячах иллюзий, словно в миллионе зеркал. Пространство и время исчезли - верх и низ, право и лево просто не существовали, поскольку то, что он видел сбоку, в следующее мгновение оказывалось над головой. Цвет и звук стали условностями, потому что цвет вокруг создавался лишь его воспоминаниями и отражениями от него самого, словно внутри стеклянного шара. Ни дорог, ни входов, ни выходов - лишь первозданный хаос и калейдоскопическая россыпь зеркальных отражений самого себя, в которых он не мог понять, куда ему идти. Он заревел, чувствуя, что его разум, разум бога, теряется в этом хаосе. Медвежий рев обратился в человеческий крик. Ганнаев мог убить Линдетт еще давно – мог безо всяких проблем. Дел-то – притвориться медбратом и ввести этой безумной дуре побольше нужных лекарств. Убедить ее под их воздействием, что так и нужно, и что проснется Линдетт в мире, который окажется куда лучше, чем этот. Она же устала. Она же не хочет жить в этом мире после смерти отца и Бишопа. Она уже наглоталась таблеток так, что оказалась здесь. Ее дядюшка наверняка давным-давно ушел к себе домой, а больше у нее никого нет. Тогда Ганн из последних сил стянул нити сна Линдетт. Убедил весь персонал больницы, что он обязан присутствовать в этих полупустых стерильных коридорах. Что он, медбрат в маске, закрывающей лицо – всего лишь идет на обход проведать пациентов. Ганнаев приоткрыл дверь палаты, и едва не отшатнулся от того, что увидел. «Ты опередила меня, дрянь. Я же отослал его, избавился от него, он должен был превратиться только в голос, а потом исчезнуть навсегда из твоей памяти, раствориться в твоей обиде. Он уже исчез навсегда». Но ее чертов защитник, ее братец, сидел возле больничной койки Линдетт, окруженной тихо попискивающими аппаратами и связками проводов. Касавир напряженно посмотрел прямо на него, и не оставлял ему ни единого шанса на убийство. Сейчас Ганну не помог бы ни шприц, ни скальпель. Проблема: в этот раз у Касавира был пистолет, и он лежал на коленях паладина так, словно тот ждал Ганна. Проблема: в этот раз пистолет шел в комплекте с полицейским жетоном. - Она спит, - очень тихо и убедительно произнес Касавир. – Я говорил с заведующим отделения. Мне разрешили остаться здесь. «Хитрая ты сука. Ты подменила воспоминание, свое собственное воспоминание. Ты вернула его сюда вместо своего папочки и Бишопа». Для Ганнаева это было хуже, чем предыдущие оба вместе взятые. - Не переживайте, я просто проверил, что все в порядке, - солгал Ганн. – Вам что-нибудь нужно? Паладин смотрел прямо на него, и на мгновение Ганну почудилось, что говорит с ним вовсе не Касавир. С ним говорила Линдетт. Лицо паладина расплылось, заострилось, голос стал выше и резче, изменилась даже фигура, сидящая в кресле. - От тебя – нет. Где-то грохотал гром - или он уже совсем не помнил, что происходит в палате госпиталя. Или в коридорах реанимационного отделения. Позвоночник превратился в раскаленный штырь металла. Боль накатывала волнами – от спины к голове и обратно, как будто нечто пыталось раздавить его, разорвать на куски, заставляя тело плясать и дергаться от боли, как марионетку. Мышцы бились в болезненных судорогах. Потолок над головой расплывался, превращаясь в свод замка. Лампы операционной били в лицо, хотя он должен был быть под наркозом. Свет от заклинаний жрецов до слез резал глаза. Трубка для интубации в горле не давала сглотнуть. Скальпели. Чтение заклинающих молитв жрецов Тира, обладающих целительной силой. Писк аппаратов жизнеобеспечения. Золотой. Синий. Серый. Зеленый. Ослепительно-белый. Ветер бил в лицо так сильно, что вырывал из рук людей зонты, раскрытые в ожидании дождя. Его висевший на шее пропуск в полицейское управление едва не сорвало. Галстук трепался от штормовых потоков воздуха, как нитка. Фонарный столб перед Касавиром заискрил разорванными проводами, упавшими на землю, и дергающееся тело какого-то человека отбросил в сторону разряд такой силы, что света от него хватало на целый город. Еще один столб придавил несколько машин, и крики умирающих заглушил рев бури и скрежет расколотой земли. Асфальт растрескался, встал дыбом, земля шаталась, огромные здания проседали и рушились с грохотом громче любого штормового гула. Смерч кошмаров и хаоса миров сметал город. Линдетт Фарлонг поправила очки на носу, а затем поморщилась и убрала их в футляр. Погода сегодня с самого утра оставалась неважной: стоило только посмотреть на небо. Голова из-за проклятых перепадов от снега к дождю просто раскалывалась. «Будет снегопад». Девушка бросила хмурый взгляд на свинцовые облака и вернулась к изучению истории болезни, задумчиво вертя в пальцах ручку. Она до сих пор сомневалась в правильности назначений этому… Джону-Доу-из-Грез. Но у нее не было никаких прав упечь его в психушку только за то, что у парня не оказалось документов – по забывчивости он их не взял, как ей сообщили в регистратуре, или умышленно, она не знала. Или их и впрямь не было. Но не может же человек совсем не оставить следов – ни в полиции, ни в регистратурах больниц. Нигде, словно провел в лесу всю жизнь и внезапно решил воспользоваться услугой очень хорошего платного психиатра. Странно, ничего не скажешь. Что-то в этом парне не давало ей покоя. Возможно, профессиональное чутье, которым она научилась распознавать психопатов, нормальных с виду. «Нужно изучить его повнимательнее». С этой мыслью Линдетт оставила халат в шкафу и заперла свой кабинет. Каблуки туфель гулко стучали в пустых коридорах, где уже давно горел дежурный свет. «Единственное место в городе, которое никак не украшают на Рождество. Ненавижу Рождество». Она даже не заметила, что по городу вокруг прошелся шторм. Он уже исчез, словно ничего и не бывало. «Хватит на сегодня. Пора в проклятый дом». Рухнувший небоскреб вернулся на привычное место, едва Линдетт толкнула дверь больницы, чтобы выйти наружу. Время застыло. Два жреца так и замерли, склоненные над его постелью. Они превратились в слегка размытые и нечеткие, почти призрачные светлые силуэты. Его тело осталось лежать. Касавир не чувствовал боли и ощущал себя на удивление пустым и легким. «Я умираю. Это точно». Касавир не слышал ни звука. Палата госпиталя растянулась на бесконечную длину в обе стороны анфиладой арок, и каждая из них заканчивалась где-то так далеко, что он не видел конца. Словно два зеркала поставили друг против друга. Ветер бил такой, что сносило с ног. Касавир сощурился, отвернулся, прикрывая лицо ладонью, чувствуя, как пыль и каменная крошка режет кожу и глаза. Неизвестно откуда взявшийся синий плащ трепался за его спиной, гулко хлопая, и мешал идти вперед. Латы были покрыты кровью. Брызгами крови, будто он случайно оказался возле умирающего с разорванной артерией. Поток воздуха пронес клок черно-серой бумаги, покрытой непонятными рисунками и письменами, сделанными слишком мелким для любой живой руки шрифтом. С трудом сопротивляясь ветру, он сделал несколько шагов вперед. Соседняя койка была такой же. И еще одна. И еще одна. Снова и снова. На каждой постели он видел себя и двух склонившихся жрецов. Во внутреннем дворе зеленые деревья сменили цвет листьев на темно-багровый. Громыхнуло. Сверкнула молния, слепя его еще сильнее ветра. - И где же твой бог? Касавир попытался обернуться на голос, но ветер тут же швырнул плащ ему в лицо, не позволяя увидеть, кто звал его. Лишь почудилась темная фигура, которая исчезла, едва он смог открыть глаза и отлепить от лица плащ. Сквозь грохот шторма Касавир различил музыку. Едва уловимую мелодию, которую он поначалу не узнал, но несущую вместе с собой что-то настолько знакомое, что в груди появилась болезненная тяжесть тоски. Не та, которая должна быть. Не та, которую он должен помнить. Всего лишь напоминающая о чем-то до боли важном. Но не здесь. Может быть, о Нейлат. Но не о… - Линдетт? Он вновь обернулся на голос невидимого человека. Прямо ему под ноги ударила молния. Вспышка. Щелчок затвора фотоаппарата. - Эту фотографию я поставлю на каминную полку, - Нейлат смеется. В ее невероятных рыжих волосах живые орхидеи. Духи новоиспеченной жены Касавира пахнут морским бризом, цветами на рассвете и лесом в разгар летнего дня. И совсем чуть-чуть – мандаринами. Великолепное свадебное платье, больше напоминающее оперение зимородка, а не сахарное пирожное, шелестит, когда она берет Касавира под руку и тянет за собой в залитый светом зал, где сверкают хрустальные люстры и благоухают гигантские букеты. В бокалах пузырится очень дорогой и очень хороший брют. Вспышка. Фотограф делает еще один кадр, когда Касавир целует жену. «Все та же музыка». Такая, какой она должна быть. Без искажений. Вспышка. Линдетт улыбается ему. Когда она последний раз меняла полностью отсутствующий макияж и серые тряпки на изящные стрелки, темную помаду и изысканное красное платье? Как бы оно ни было, выглядит сегодня названая сестра Касавира потрясающе. Сегодня все наоборот. Линдетт в красном вместо серого, он сам – почти весь в белом вместо нейтральных черно-синих оттенков, к которым обязывает работа. Линдетт смеется и даже хлопает в ладоши. - Я так рада за тебя, братец. Нет, конечно, ты теперь совсем пропадешь, но вы такие счастливые. Поздравляю! Смеется Нейлат, прекрасная в своей короне из орхидей и пестром зимородковом платье. Она улыбается чуть-чуть лукаво. - Обещай поймать мой букет, Линде. Вспышка. Касавир смеется в ответ и обнимает Линдетт, которая потом первой бросает где-то на уровне его груди лепестки белых роз. Вспышка. Шторм, накрывающий город, Ганн чувствовал свинцовой тяжестью в голове. Он пытался преодолеть разрушение сна, расходившегося прямо под его пальцами, как ветхая ткань – скрепи ее в двух местах, и в двух других появятся дыры. Все равно что воевать с торнадо, сбивающим тебя с ног за секунду. Напор был такой силы, что он слеп и глох от напряжения, пытаясь стабилизировать хоть что-нибудь. Проблема: они не выбрались отсюда до сих пор. В одиночку ему больше не справиться. Проблема: разрушенный сон сомнет их души, превратив разумы в кашу, и проснутся они обезумевшими. Ганн знал, что проклятая больница, возле которой он стоял, останется неподвижной. Как иначе? Это же любимый склеп Линдетт. Ее уютное омерзительное кладбище всех поглощенных душ и позабытых воспоминаний, которые она так желала запереть навсегда, бесконечно пропуская через себя одно за другим, одержимая мыслью, будто может кого-то вылечить, запихнув в клетку своей ненасытной гордыни и вины. Разве может эта шеваритка заметить кошмары вокруг нее? Разве могут они пробиться за забор с шоковой оградой? Вряд ли, как и всегда. И, видят духи, в этом мире он ненавидит ее. Она даже не замечала, что он не давал сойти ей с ума. Ганнаев хотел, чтобы этот мир рассыпался без следа. Мира, который Линдетт задушила своими небоскребами, телефонами, вышками радиосвязи, рекламой и прочим кичливым дерьмом, призванным лишь для того, чтобы спрятать от нее правду. «Интересно, что там? На краю ее мира?» Ганн понятия не имел, что может быть на краю этого безумного сна, и есть ли у этого зацикленного уродства край. Больше всего на свете он хотел открыть глаза и почувствовать запах цветов, земли, воды и снега родной долины Иммил. Горизонт пересекали молнии. Тяжелое сине-свинцовое небо набухло от предстоящего шторма, но не разливалось дождем. Один из дальних уродливых стеклянных клыков обрушился. Ветер трепал волосы Ганна, отбрасывая их на лицо, и до треска гнул ветки деревьев, вот-вот готовых сломаться. Он закрыл глаза, подставляя лицо разрушительному ветру, и еще раз отчаянно понадеялся, что его услышит хоть кто-нибудь из духов. Того, кого Линдетт еще не успела упрятать за решетку. Кого-то, кого она уже считала мертвым богом. «Ведь ты не знаешь, дорогая, что есть и другие миры». Не то время. Не то место. Окку не понимал, где он. Ноги или лапы бежали по лесу или… Слишком ровному серому камню? Между деревьев? Огромных башен из стекла? Не важно. Куда-то. Земля перестала быть землей, какофония звуков оглушила его. Звон, треск и лязг были такими громкими, что мешали даже думать. Безумная карусель вертелась вокруг, и каждый шаг возвращал его на один и тот же угол улицы перед кубом из стекла выше облаков. Его попытались толкнуть, его сбивал с ног поток людей, железная змея едва не поглотила его, подмяв под себя. Тень, с которой он сражался столько времени, шла ему навстречу, но мышцы и кости превратились в студень, не подчиняющийся его воле. Мир и звуки исчезли. Погасли, оставляя его в благословленной тишине, но он остался один на один с тварью, сотканной из тысяч голосов и душ. В другой раз он бы раздробил ей кости и оболочку, и запер бы духов в их самых худших кошмарах навсегда, чтобы они не покинули Рашемен. ::Здравствуй, здравствуй, бог-медведь. Ты знаешь, что ты присоединился к Множеству?:: Тень желала его поглотить, но она выбрала добычу не по зубам. Окку оскалил зубы размером с человеческий палец. - Убирайся с моей дороги, чумная тварь. Тень в лохмотьях, тень с когтями из пыли и пепла, скребущая по земле, тень, говорившая голосами тысяч замученных в Печи душ. От одного ее вида в желудке поднимался желчно-едкий лед. ::Ты уже часть Множества, бог-медведь. Тебя не существует:: Тень прошла сквозь него и исчезла. Место, в котором он оказался, не просто пахло. Оно смердело хуже трупа. Горелое масло, ядовитые испарения, гниль и железо. Кислая вонь. Едкая вонь. Мелькал блеск металла, рев и грохот. Куда ни посмотри – ни куста, ни дерева – сплошной… Названия затопили его мозг, словно плотину, прорванную во время паводка. Машины. Мобильные телефоны. Небоскребы. Троллейбусы. Такси. Метро. Радиовышки. Торговые центры. Неон. Электричество. Фастфуд. Реклама. Интернет. Окку ревел и тряс головой, пытаясь избавиться от этой заразы, от морока, который завел его неизвестно куда. От боли, с которой ворвалось в его измученный разум знание, которого не должно быть. Кто-то имел наглость влезть в его разум, в разум бога. «Они поплатятся». Он знал, как работает какофония вокруг него, по каким законам живет этот ад. И по-прежнему задыхался и несся хоть куда-нибудь, где станет тише. «Они поплатятся». Мир сводил его с ума до головной боли своей вонью и бесконечным шумом. Его сводило с ума чужое человеческое тело: уродливое, слабое, неприспособленное для жизни в тех условиях, которые он всегда переносил с легкостью. Сети и спирали цветных шрамов и краски татуировок покрывали его кожу и волосы, но вся эта пестрая мишура была ничем по сравнению с его медвежьей мощью, которой он обладал на родине. Он спрятался от этого кошмара под огромным мостом, сжав голову ладонями. Единственное место, которое показалось ему надежным, голому и перепуганному, каким и надлежит быть дикому зверю, загнанному из родных лесов в уродливое смешение бетона и металла. Люди опасались его – слишком огромного по их меркам, слишком заметного в своей дикости. Он спрятался от их глаз, от их голосов, от их смеха. Спрятался под вибрирующей и дребезжащей от потоков машин громадой металлических перекрытий и раскачивался в ритм биению сердца до тех пор, пока невыносимый зуд не отпустил его кожу, измученную здешним ядовитым воздухом. До тех пор, пока простая человеческая оболочка не почувствовала холод, способный оказаться для нее смертельным. Страшный шторм улегся, и мир вокруг начинал приобретать стабильность. Ганн глубоко выдохнул, и серая пленка слепоты в глазах понемногу начала рассасываться. Он вновь увидел неясные очертания больничного корпуса. Дерева. Ограды. Он так и остался возле уродливой коробки психиатрической больницы, прислонившись спиной к огромному отсыревшему дубу, и не собирался никуда уходить до тех пор, пока его тюремщица не покинет свой склеп. Линдетт, не глядя на него, села в аккуратный серебряный кроссовер. Закрыла дверь с глухим хлопком. Фары машины загорелись в наступающих сумерках. «Мы поиграем, дорогая. Нравится тебе это или нет». Он знал почти наверняка, что все эти прекрасные намерения исцелить каждого в городе, перетряхнув его душу, рано или поздно обратятся в ту вину, которую лелеяла в себе Линдетт. Ганн слышал, как иногда сумасшедшая шеваритка разговаривает с совершенно пустым пространством вокруг нее и сетует, что лучше бы не поглощала медвежьего бога. Но на этот раз он чувствовал во сне… нечто новое. Новая нота. Новая сила. Кто-то очень могущественный, который забрал у него огромную часть нитей сна, будто взрослый – у ребенка, взявшего меч в руки и решившего, что это игрушка. Созданный из осколков бесплотных сожалений должен был учуять ту, которая лишила его жизни. Говоря по справедливости, Ганн никого не призывал сюда. Он всего лишь бросил самоубийственный клич о помощи, подтолкнул сон в правильном саморазрушительном направлении. И на этот раз он не позволит остаться в нем никому. Окку прятался до самой ночи. До того момента, когда проклятый город наконец-то вздохнул и звуки стали тише. В этом аду не нашлось мест, где могла царить тишина, где он мог бы скрыться, оставшись собой – оборотнем-медведем, провалившимся в проклятый мир. Он вздрогнул, когда над его головой раздался гудок трамвая, и резко обернулся на звук, словно оттуда мог смотреть лук охотника, который решил его загнать. Весь мир был населен пустыми духами и иллюзиями. Всеми, кого помнила маска проклятия, переданная кому-то. Маска, ставшая единым целым и открывшая ему путь сюда. Окку не знал этого точно, но крики миллиардов душ были слышны так сильно, что он до сих пор каждый раз вздрагивал от ярости и боли, пронизывающей тело, как магические молнии, когда слышал навязчивый шепот каждого поглощенного, каждого хранителя этого сна, который тоже не имел здесь своей воли. В судороге бились его руки и ноги, живот и бедра, даже шея. Каждый фут здесь был так пропитан отпечатком отравы пожирателя, что он не мог перепутать его ни с чем другим. Каждая поглощенная душа ликовала от его появления. Мир, пребывание в котором хуже смерти. Все они были здесь. Все, кого он так ненавидел, все, за кем всегда охотился, все, кого он не знал, все, кого знал и не желал уничтожать. Даже старик, обманувший его, будто умрет, а на самом деле переселившийся в этот рай, который оказался слишком уродлив, чтобы существовать. Старик, который уже однажды едва не заманил его в такой же кошмар. Он чуял, что весь этот мир был таким же, как его собственный - просто затасканный и спрятанный под всей той мишурой, которую выдумал мозг неизвестного безумца. Того самого, кто влез ему в голову и решил, что может поиграть с мыслями бога, будто с обычным смертным. Эта маска, это серое обличье, было ему незнакомо, но старик, породивший первую ловушку, заставившую его спать столько времени, точно не мог никуда исчезнуть. «Он поплатится. Он поплатится за то, что возомнил себя выше бога. Все это держится на его костях». Сны Рашемена оказались на удивление устойчивы. Цвета, звуки и запахи Нейлат чувствовала, как наяву – и даже ярче, чем наяву, словно обладала беспредельной властью над своим телом и инстинктами. Движения становились ловчее и легче, реакции – быстрее, словно законы этих снов оказались иными, нежели в мире снаружи. Тягучие кошмары колодцев Люру, ее кошмары, рассеялись, как дым, и оставили ее в месте, с которого все начиналось. Она стояла в ловушке для пожирателя духов, окруженной бездной и подземными водопадами. Ганн рядом с ней нахмурился и повел ладонью в воздухе. Нейлат ожидала, что сон, как и прошлые разы, треснет, поблекнет, осыплется в пустоту перед пробуждением, словно тонкое стекло или картина из песка под порывом ветра. Но Нейлат держала в руках три обломка маски, украшенные ритуальными каплями перламутра и самими снами, принявшими форму, а пробуждение все не наступало. Она сложила их, приладила друг к другу и маска в руках обрела форму, края ее срослись, а трещины исчезли. Маска в руках казалась ей гипнотически притягательной. Настолько притягательной и реальной, что она не могла отвести глаз от перламутровых переливов внутри камней. Силуэты и люди двигались в крохотных опалесцирующих полусферах, будто под водой. Нейлат наблюдала за ними, и каждую секунду обещала себе перестать смотреть. - Что-то не так, - утвердительно произнес Ганн, но Нейлат едва ли его слышала. Ответ на их вопрос был где-то в этой маске. - Мы не просыпаемся… Проклятье! Нейлат даже не обернулась бы на голос Ганна, но услышала слишком много страха. Они оказались в западне. Там, где раньше она видела пещеру, сон обрывался в ничто. Чернота, посреди которой сияли обереги рашеми. Нейлат отшатнулась от жадной темной пелены, которая застыла на границе огненного рунического круга. Она могла поклясться, что впервые видит в глазах Ганна страх. - Что ты натворила?! – обернулся он к ней, почти крича. – Почему сон разрушил дорогу обратно? «И он смеет сейчас говорить что-то мне?!» - Это ты у нас сноходец! Шаман облизал губы, глядя на пустоту, которая захватила их в плен, и потер виски, словно пытаясь сосредоточиться. - Маска стала единым целым, а рунический круг удерживает тьму, - он прищелкнул пальцами. Амулеты на его запястьях звякнули. - Я смогу распознать руны, а ты осмотри свою маску. Возможно, что-то в воспоминаниях Акачи поможет выбраться нам. Когда… когда сон не заканчивается пробуждением - это очень плохо. «Руны. Те самые, в которых раньше были заключены воспоминания». Каменный круг остался невредим, и Нейлат снова взглянула на маску. Ганн рассматривал руны, но живые картины в крошечных полусферах стали ярче, ближе, объемнее – и Нейлат казалось, что она еще никогда в жизни не держала в руках настолько реального предмета. Она упивалась контрастом гладкого обсидиана, мягких, как шелк, полос шерсти, шероховатого металла. Красивая вещь. Дикая. Она смотрела на камни в маске – огромной, в две ее ладони величиной - до рези в глазах, пытаясь уловить их форму, внезапно ставшую гипнотически изменчивой. Словно под поверхностью самоцветов текло жидкое стекло и это стекло проступало каждый раз новыми картинами, уводя ее за собой, превращаясь в цветной вихрь. В шторм. В связь между… мирами. Сон баюкал ее, будто на морских волнах. Ганн почему-то молчал. Может быть, она уже просыпалась? Или нет? Нейлат вздрогнула всем телом, будто окунувшись в ледяную воду. Маска из ее рук исчезла, оставив в полной темноте без начала и конца. Отчаянно восстанавливая в памяти последние секунды, Нейлат даже не могла вспомнить момент исчезновения маски. Ганн говорил ей искать ответы, она взглянула на маску… и оказалась в темноте. Здесь. Живот скрутило, словно кто-то решил выжать ее внутренности. Столько времени искать проклятые осколки – и зря?! - Ганн? Ганн! Ответом была тишина. Нейлат ничего не видела, кроме полной тьмы, оказавшейся под ногами неожиданно плотной, и оцепенело застыла, боясь, что сорвется с края рунического круга. Боясь, что дела могут пойти еще хуже. «Потому что если сон не заканчивается – это очень, очень плохо». Ощупывая руками пространство вокруг, как слепая, она ничего не чувствовала, кроме пустоты, потерявшей даже движение воздуха. Ни запахов, ни вкусов. Ничего. - Ганн! – она панически прокричала имя сноходца, надеясь, что он сможет ее отыскать, но ответом вновь была тишина. Дуновение ветра. Она почувствовала его кончиками пальцев и лицом, попыталась найти его источник на ощупь, и ей показалось, что тьма вокруг стала не такой плотной. Ослепшие глаза различили смутные очертания до боли знакомого силуэта в призрачном сером свете, слишком тусклом, чтобы иметь белый цвет. Под ногами она не видела ничего. «Сон во сне?» - Нейлат? Откуда-то из темноты, как будто из-за стен, ее звал до боли родной голос, но страх усилился стократ. Что-то шло не так. Что-то стало только хуже. - Касавир? Он был где-то далеко от нее. Очень далеко и одновременно – очень близко, потому что его силуэт в холодной тьме колыхался и исчезал вместе с призрачным сиянием, находясь всего в нескольких шагах. Сияние стало ярче, огни пульсировали в ритм ударам сердца, и рисунок световых пятен один в один повторял камни, увиденные Нейлат на проклятой маске Предателя. - Нейлат! Она попыталась коснуться Касавира, найти его, взять за руку, двигаясь навстречу призрачным огням. Пыталась его дозваться, но снова осталась в полной темноте. Силуэт исчез, и в этот раз она слышала в его голосе боль, испугавшись только сильнее. - Касавир! Подожди меня! Где ты?! Что с тобой?! «Это же сон. Если он может их видеть, он жив». Нейлат закричала, чувствуя, как оскальзывается, будто на ледяном камне, как падает вниз, и опора под ногами превращается в пустоту. Что-то заставило ее пересечь границу, о существовании которой она даже не подозревала. Ее обдало обжигающим холодом, ноги сдавило, словно Нейлат попала под лавину, нырнула в нее с головой, в ледяную сухую топь из снега, которая окутала ее лицо, уши, волосы, забила нос и рот, вселив панический страх, что она так и умрет, задушенная, с ободранным в кровь лицом. Живот сдавило снежными пластами до боли. Она не могла пошевелить и пальцем, облепленная со всех сторон тьмой и снегом. Ее затягивала в себя гигантская снежная воронка, ставшая ветреной, но она ничего не видела, крепко зажмурившись, чтобы ледяные иглы и снег не выкололи ей глаза. Руки обожгло болью, и давление исчезло, ветер толкнул ее в спину. Нейлат панически попыталась найти опору, открыть глаза, но тут же зажмурилась снова, увидев лишь на мгновение черно-серую воронку дьявольского шторма, почувствовала, как песок, снег и пыль царапают глаза до слепоты. Ветер мотал ее, как щепку, а затем в висок болезненно врезалось что-то тяжелое, и разум рухнул во тьму. Проснувшийся под мостом мужчина совершенно не помнил, как оказался здесь. «Твою мать». Разум соскользнул в пустоту, едва он попытался задать себе вопрос, что произошло. Словно никаких воспоминаний у него вовсе не было. Глаза его тяжело привыкали к темноте. С трудом он осознал, где находится. Руки были ободраны, ноги - сбиты в кровь и нещадно саднили от множества мелких ранок. Тело била крупная мерзлая дрожь, потому что он нашел себя голым, как новорожденный младенец. Хуже всего, что он не мог вспомнить даже своего имени. Обруч боли сдавил виски, как самое тяжелое похмелье. Он был слеп и глух до тех пор, пока обжигающее давление в голове не ослабло ровно настолько, чтобы вызвать ослепительную вспышку пробудившегося знания о том, что ему делать. Кто он. «Фургон. Фургон у моря». Воспоминание оказалось таким ярким, что ослепило его на мгновение и вызвало новый сполох давящей боли в висках. Единственная ниточка, за которую он сейчас мог ухватиться, чтобы понять, кто он. Он жил в нем. Жил и переезжал то туда, то обратно. Он помнил шум волн и отрывистый плач морских котиков. - Возвращайся домой, - его голос в этом мире оказался неожиданно хрипло-низок и все равно слишком мягок вместо медвежьего рыка. - Там еда и одежда. «Медвежьего?» Воспоминания возвращались тяжело, словно он проснулся и пытался вспомнить сон. Близкий и знакомый, но при этом неуловимый. Он пытался дозваться до собственной памяти, пробудить в себе понимание, как оказался здесь, но не мог. Вместо воспоминаний в его голове пробуждались лишь разрозненные факты. - Твой дом не здесь. Он вздрогнул, нервно дернулся от этого голоса, впервые осознав, что видит что-то вокруг себя, и упал со скользкой от воды металлической опоры, на которой сидел. Яркий свет фонарей рисовал за мостом белые лучи: расширяющиеся и невесомые, как тонкие женские юбки. Снег клубился на свету и искрил. Выл ветер. Но под мостом оставалось темно и пусто. Никаких силуэтов, которые он мог заметить в уличном освещении. Никаких шагов. - Я так сдохну, - пробормотал он. – Бред. Тело болело от холода: вода, капающая с потолка, и ветер кусали его так, что он дрожал от каждого движения воздуха. Он попытался встать на скользких камнях в наледи, шипя от колючей боли и жгучего холода. Ему казалось, что еще чуть-чуть, и обе его ступни придется отрезать, настолько они заледенели. “Окку. Маска Пожирателя”. Он не понимал, с чем связана эта мысль. Лишь почувствовал, что она необъяснимо важна, раз всплыла первым после того, что поможет ему выжить. И вновь память услужливо подбросила ему новое воспоминание. - Бьорн, - он произнес это имя, которое появилось в его голове неожиданно легко. Легло, будто кусочек мозаики на место. То самое имя, которое стояло в его документах, в подмоченном дождем паспорте, который валялся в ящике на кухне в фургоне. И вновь ветер донес насмешливый чужой голос: - Ты сделал слишком большой глоток воды колодцев, медведь. - Кто здесь?! Ответом ему была тишина. Он встряхнул головой и сжал виски пальцами. Боль вгрызалась сквозь них, как назойливое сверло. Как будто кто-то решил протянуть огненную нить сквозь его мозг. «Холодно, холодно, как же холодно». Сквозь бурю воспоминаний проклюнулось новое чувство. Стыд. Стыд того, что он остался на улице голым и не мог даже ничем прикрыть себя. Но под мост то и дело швыряли всякий мусор, и он не нашел ничего лучше, чем напялить на бедра дырявый пакет. Лучше, чем размахивать яйцами на глазах у всего города. Как-нибудь спрячется. «Если раньше не отморожу себе жопу и член». Мир становился все привычнее и осязаемее, и все меньше пугал. Гудки барж и гул машин. Дребезжание опор моста. Шорох шин. Редкие разговоры случайных прохожих. Отрывочные знания о том, кем он был. Форма, краски, знания – все это секунда за секундой вставало на свои места, как мозаичные фрагменты, и даже головная боль ослабла. «Нужно добраться домой». Он не мог вспомнить, где стоит фургон, но в нем возникло устойчивое чувство, будто тот должен был остаться неподалеку. Если не в двух шагах. И слава всем богам, что он не успел далеко убежать от дома. Он хохотнул. - Завтра в газетах точно будет новость. Точно-точно. Голый чувак на пляже, когда скоро ебаное Рождество, айе. Сколько Бьорн жил, ему никогда не попадалась настолько отменная дурь. Нет, с другими бывало и хуже, и очухивались они у полицаев, но только не он. Чего-либо, что взяло бы его, он еще не встречал. Он стал выбираться из-под моста, осторожно ощупывая босыми ногами камни и раскрошенный асфальт, чтобы не наступить на разбитые бутылки и ржавую арматуру, которые точно могли лишить его ступни. Ноги были сбиты в кровь, когда он добирался до дома под жгучим ветром, снегом, косыми взглядами прохожих, которые смотрели на него, как на сумасшедшего. После первой бесконечной четверти часа ему стало плевать на то, что происходит вокруг. Мир превратился в смесь режуще-белого, черного, отсветов от неоновых вывесок и машинных фар. Все косились на него, смеялись над ним, и поначалу, когда он еще мог, то прятался в тени. Но зверский холод пробирал настолько, что уже было плевать: свернуть на освещенном асфальте одеревеневшие от холода голени сложнее, чем в кучах мусора и грязи у дороги. Он так и шел, почти бежал, прикрывая яйца одной рукой, а второй то и дело растирая покрытые яркими, как радуга, татуировками, предплечья и пальцы, и страшно боялся, что его может замести полиция – так, что страх и нервное ожидание заставляли его живот и спину дрожать еще сильнее. «Как холодно, черт возьми. Чуть-чуть. Чуть-чуть». Бьорн терпеть не мог города и все, что с ними связано. Если бы он так потерялся в лесу, проблем было бы куда меньше - по крайней мере, ему бы не пришлось прятаться от копов, а жратву он всегда мог достать, убивая голыми руками. Не впервой. Один раз по шоссе пронеслась полицейская машина, вынудив его нырнуть за вонючий мусорный бак. «Чуть-чуть». Он почти в бреду добрался до заброшенной парковки у моря, трясясь от холода и будучи полностью уверенным, что его ноги и руки наверняка придется отрезать. Не могло быть живым то, что он уже не чувствовал. Пальцы от простого прикосновения к ключу фургона, почему-то заботливо лежащего именно там, где он должен был его не оставлять, резало, словно кто-то нанес ему десятки тонких глубоких царапин. Руки тряслись. «Боги, как холодно». - Ты и есть бог. Поэтому ты все еще жив. Вероятно, Бьорн услышал бы эти слова, если бы не хотел оказаться дома настолько сильно. Обычный дом на колесах казался сейчас самым желанным оазисом посреди ледяной пустыни. Он ввалился в фургон, неожиданно теплый и блаженно безветренный после зимней улицы, и без сил свалился на кровать, дрожа и безуспешно пытаясь согреться. Когда кровь принялась пульсировать, пробираясь в его отмороженные руки и ноги, он заорал от колючей боли, съежившись калачиком под теплым шерстяным пледом – первое, что он инстинктивно натянул на себя, оказавшись дома. «Как холодно». Он понятия не имел, сколько времени лежал вот так, прежде чем ледяные иглы в пальцах ног и рук утихли, и Бьорн смог подняться, чтобы поддать тепла в печку, а заодно запереть дверь и одеться. «Чертов пакет». Смешно и стыдно. Он поскорее натянул штаны и забрался обратно под одеяло на продавленный матрас - его дом на колесах был старым как мир и вечно пытался развалиться, но Бьорна все устраивало. Даже то, что он иногда воровал еду или деньги. Или работал в самый голодный сезон, отмывая полы и сортиры где-нибудь в больницах. Иногда приходилось обходиться чем-то помимо охоты и еды из того, что давал мир. “Отброс”. Рык внутри. Его как обухом по голове ударили или резко упало давление. Голова закружилась, и на мгновение он совсем перестал понимать, кто он, и что здесь делает. «Мое лицо. Что с моим лицом? Каким оно стало?» Бьорн понятия не имел, почему это показалось ему настолько странным и важным. Почему хватило сил, пошатываясь, но выбраться из теплой постели и пройти в закуток, где стояли сортир и душ. Он постоял несколько секунд, чтобы унялось головокружение. В треснувшем с угла зеркале, в свете тусклой лампы, вечно отдававшей зеленой желтизной от грязи, скопившейся изнутри, он не мог себя узнать. Он ощупывал свое лицо, как будто пытаясь увидеть в нем что-то большее. Что-то, помимо себя. Он водил пальцами по носу, по линии губ, скулам и бровям, сам не понимая, с чего они кажутся ему такими непривычными. Такими… странными. Он навязчиво дотрагивался до них, до разноцветной копны волос, как больной после ампутации до перевязи на культе, словно не может поверить, что ноги или руки больше нет. Бьорн встряхнул головой, снова ощущая боль и холод. Раскрасневшиеся и одеревеневшие пальцы ног кололо и щипало, тело била мелкая дрожь. “Слабак”. - Надо пожрать горячего, - тихо и вслух самому себе сказал он. Ему хотелось и каждый раз было неуловимо непривычно говорить вслух. Он был готов ощупать свое тело и даже голос, как то, что осталось от руки или ноги. На автокухне Бьорн открыл несколько ящиков, где обычно хранил еду, которая не нуждалась в холодильнике (совершенно пустом, если не считать пятна из-под соуса). В одном из них была бутылка из-под кетчупа и пакет от хлеба, в другом – мусор. Зато в ящике с его летним барахлом нашлась лапша “залей-водой-и-ешь”. Бьорн понятия не имел, как упустил эту пластиковую коробку из виду, но сейчас выбирать не приходилось: не то чтобы он это любил, но лапша с кипятком была горячей и сытной. Ему сойдет. Вот только от привычного запаха его замутило. Как будто эта дрянь успела разложиться на все химические составляющие, которые напихали в нее на заводе. «Нет. Нужно что-то ещё». Соль и резина, из которой, как ему показалось, состояла проклятая лапша, стала отвратительно маслянистой на вкус. Песок хрустел на зубах. Он давился этой дрянью “с натуральным мясом”, и внезапно понял, чего хочет на самом деле. Настоящего мяса. Того, которое сочится кровью. Еще живого. Хотелось так, что он с силой протолкнул в горло несколько порций ненавистной лапши, намотанной на пластиковую вилку. - Жри, - прошипел он себе. - Или сдохнешь. В тот вечер он заснул с таким чувством бетонной усталости и такой болью во всем промороженном теле, что погрузился в дрему, едва голова коснулась подушки. Голоса опустошенных снова набросились на него с ненасытной силой. Ими был переполнен каждый уголок этого мира. Трепещущие слабые оболочки, вопившие от ярости, оставшейся в них, как последняя память о существовании. Окку знал этих потерянных несчастных, испитых не до конца, оставленных безумными и искалеченными до конца существования миров. В воздухе разливался привкус до боли и кровавой ярости знакомой пустоты, знакомой отравы, которая пробиралась в грезы его родных земель. Маски пожирателей бродили здесь, смешанные с миром грез, который вопил от ярости и боли, когда малейшие воспоминания о них являлись сюда. Пока Голод не был уничтожен, содеянное этой мерзкой тварью отражалось в каждом духе Рашемена. “Пожиратели духов. Кладбище душ”. Его лапы бесшумно ступали по камням мира снов, отыскивая дорогу, отыскивая причину того, что даже сны звучали, как фальшивая мелодия, будто кто-то сознательно внес в нее диссонанс, разорвал и исказил, возвращая его каждый раз на одну и ту же развилку к уродливому серому миру. Ветер трепал его шкуру холодными северными ветрами, но ни секущий морду снег, ни холод не мешали ему. Он наслаждался этим чувством беспредельной мощи, власти-дара, и ни одна секунда не проходила впустую. Он был великим богом на охоте за нарушителями. Тем, кто уничтожает отраву. Тем, кто знал, на что он идет. Окку потянул чувствительным носом отвратительный запах, который исходил от этой грезы, как от прокаженного. Грезы, созданной совершенно больным разумом. Каждая душа и каждый сон были в нем запечатаны, заткнуты, превращены в уродливые серые кубы, блестящие сталью и стеклом. Он стоял, окруженный отравленным зловонием этого сна и колебался, войти ли ему внутрь. Стоит ли искать в этом сне что-нибудь, что поможет ему выбраться из этой проклятой всеми богами воронки. Но прежде, чем он успел помыслить об этом, решить что-либо, то почувствовал, как проклятая слабость и дрема пробираются в его разум. Он засыпал самым крепким сном, каким может уснуть бог – и ни рев, ни ожесточенные движения не помогли ему стряхнуть тьму с мутнеющего сознания. Окку заснул на пороге мира из грезы, и ему снился сон, которого он не помнил. Бьорн проснулся. Он сам не понимал, почему, но разочарование и боль утраты чего-то невыносимо важного оказались такими тяжелыми, что он не хотел даже открывать глаз. Сильнее боли и сильнее любой усталости. Он понятия не имел, сколько времени проспал в своем доме на колесах: у него были часы, но он не знал, сколько времени прошло с того момента, как он лег. Тело ныло, но, по крайней мере, он чувствовал и пальцы ног, и пальцы рук. Он вытянул руки над головой, ожидая увидеть признаки жуткого воспаления и ощутить режущие иглы обморожения, но их не было. Руки оказались целы и сильны. Предплечья покрывали гипнотические цветные татуировки – ему казалось, будто это не краска, а сама его кожа лучится оттенками всех цветов, и они мерцают в полумраке. Он засмотрелся на спирали и разветвления, украшавшие его тело, и почему-то испытал непреодолимое желание разглядеть их подробнее. Они выглядели, как напоминание о чем-то, что он утратил. Напоминание о том, что разглядев это, он сможет понять, что случилось. Бьорн смотрел на свое тело в отражении замызганного зеркала в закутке душевой, будто первый раз. Гипнотические татуировки покрыли его с головы до ног, даже волосы на груди и внизу живота оказались цветными. Что-то большее, чем он всегда был. Татуировки меняли форму, переливались при каждом его движении и завораживали его. В цветных спиралях и полосах был ответ. Он стянул с себя даже трусы, чтобы получше рассмотреть татуировки на бедрах и в паху. Цветные узоры плясали перед его глазами, и Бьорн завороженно смотрел на них, ожидая, что ему откроется секрет, ради которого он только что проснулся. “Убей его”. Голос был так реален, что он обернулся, пытаясь найти его источник, но источника не было. Голову обхватил обруч боли такой сильной, что него потемнело в глазах, и закружилась голова. Глаза были готовы вылезти из орбит от пульсирующего давления, виски разрывало изнутри. “Я знаю. Я знаю”. Пытаясь нашарить в темноте мигрени что-то, за что можно ухватиться, он глотал ртом воздух и пытался выплыть из этой трясины головокружения. “Твою мать”. Убей их. Убей их. Убей их. Убей. Убей. Всех. Всех. Каждого. Убей их. Бьорн заорал. Голос наполнил его голову так оглушительно, что об этом не говорил - об этом вопил даже ритм сердцебиения. Так громко, что он слышал, как эта мышца в груди проталкивает кровь в его голову и шею. Убей их. Всех. Убей их. Всех. - Убью. Убью. Замолчи. Рыжая девчонка и старик. Пустышки, которые носил в себе этот мир. Он не мог вспомнить их лиц, но знал, что если встретит на улице - узнает сразу же. Он бездумно ткнул в засаленную кнопку старого радио. - ...ожидаются бури и рождественские убийства! Бьорн выключил радио, которое продолжало шипеть. Убей их. Убей всех. Радио надрывалось истерическими воплями, разъедающими кожу на висках. - Они забрали меня! - Они забрали мою мать! - Я горю, бог-медведь! Я горю! Я горю в аду мести! - Мы здесь! Мы здесь! Убей их! - Мы все сгорели в Печи. Ты тоже сгоришь! Он со всей силой, на которую был способен, ударил кулаком по коробке радио, разбив его вдребезги, зажал уши, но и кровь в ушах продолжала биться назойливой фразой. Убей их. Всех. Убей их. Всех. Он должен был бежать отсюда. Хотя бы глотнуть воздуха. Хотя бы выйти на улицу. Одеревеневшими руками Бьорн принялся натягивать одежду - белье и свитер, штаны и куртку. Запястья тряслись, когда он пытался вдеть шнурки ботинок в положенные им дырки. Убей их. Всех. Рыжая пожирательница. Старик. Рыжая. Старик. Он выбежал из дома на колесах, и понял, что за ночь тот переместился на окраину леса, и одновременно на другую сторону улицы, и на берег моря. Мертвые киты наблюдали за ним, а окна высоток смотрели за каждым его движением. “Я должен быть в их тени. Она видит. Она знает”. Он был как в припадке и не чувствовал холода, потому что сам был богом этого холода. Метель и ветер вели его в пустоте серого мира, и каждый человек рядом выглядел как размытое пятно. Люди оборачивались, глядя на него, наблюдали, и он бежал между этих одинаковых лиц и одинаково серых костюмов так быстро, как только мог. То, что он делал, было правильно. То, что он хотел сделать, было единственно возможным. Он налетел на человека, стоявшего на улице со стаканом кофе в руке, и отшатнулся от него, как зверь от огня. Высокий мужчина раздраженно посмотрел на него и отряхнул обожженную и облитую кофе руку. На мгновение он увидел, как с живой, совсем не серой кисти, слезает почерневшая плоть. В сером мире по ошибке оказался живой, и его нос улавливал запах кофе, который он разлил на ослепительно-белый снег. - Простите… простите… - Бьорн попятился, не слыша, что этот живой ответил ему. – Ты сам не знаешь, куда ты попал, несчастный… сам не знаешь… Он шел сквозь снежную улицу, и его нос все еще донимал запах кофе, который он разлил. Неожиданно сильный. Неожиданно въевшийся в воздух, как шлейф. Что-то пряталось за ним, что-то было не так, с этим живым человеком с синими глазами, который совсем не знал, где оказался. Только через несколько уличных переходов он понял, что пахло вовсе не кофе. Бьорн учуял на том мужчине совсем другой запах. Запах, который он знал. Голос, который он уже слышал в других грезах, и этот голос и запах принадлежали второй пожирательнице. Рыжей девчонке, которую он мог выследить, наблюдая за этим мужчиной, но первым на очереди ждал старик. Ноги сами вели его в нужном направлении, и снег тихо похрустывал под ногами. Головная боль ослабла. Безумие окружающего мира поутихло, позволив ему остановиться и выдохнуть несколько раз, потирая виски и осматривая уродливые серые коробки, окружавшие его. Они сливались цветом с небом и выделялась среди всего этого только черная полоса дорожного перекрестка. На другой стороне улицы, ожидая сигнала светофора, стояла женщина, держа в руках пакеты из супермаркета. Семейная пара катила по тротуару серую коляску с младенцем, неспешно прогуливаясь. Только сейчас Бьорн понял, что дрожит так сильно, словно замерз или панически боится. «Убийство? Как это вообще пришло мне в голову?» Он огляделся еще раз. Вокруг ходили обычные люди. Как он раньше не замечал, что коляска у пары была вовсе не серой, а светло-зеленой, а пальто у женщины на другой стороне улицы – красным? Большой черный внедорожник притормозил перед «зеброй», пропуская пару с коляской, и за мгновение до того, как водитель дал скорость по уже пустой дороге, он увидел за рулем того самого мужчину, который разлил кофе. Он обернулся. Женщина с пакетами все-таки была серой. С чего он только взял, что у нее красное пальто? - Сэр? Ваш кофе и с наступающим Рождеством! – девочка-бариста приветливо улыбнулась ему, протягивая серый картонный стаканчик. Опять имя, написанное на боку черным маркером, и нарисованный круглый шарик, похожий на елочный. Красный расплылся по серому, потому что его рука сочилась кровью из-за содранной кожи, и тонкий картон пропитывался ею. Кофе пах не кофе, а жженой плотью. Касавир встряхнул головой, пытаясь проморгаться и прогнать видение, взявшееся неизвестно откуда. Он стоял в кофейне, наполненной теплым запахом выпечки, и вокруг сновали люди. Девушка за прилавком снова улыбнулась ему. - У нас новые стаканы. Они реагируют на тепло и становятся красными, когда мы наливаем горячее. «Только не снова». Это повторялось. Опять он оказался в чертовой кофейне, с которой начался ад, когда весь город вокруг погиб в шторме, а его голову разнесло огромным бетонным осколком с торчащей арматурой. - Спасибо, - голос прозвучал тихо, но внятно. – Вас тоже с наступающим. Касавир оглянулся за окно. Небо затянуло высокой серой хмарью, и офисный район за окном, застроенный высотками и стеклянными кубами небоскребов, покрывал снег. Никакого урагана. Мир вокруг приобретал странную стабильность и спокойствие. Привычность. Кофейня заполнилась людскими голосами: двое подростков пили кофе у большого окна, девушка с пышной копной темных волос делала упражнения по иностранному языку в большой тетради. Сонный клерк из офиса объяснял, что ему нужен свежезаваренный кофе на обезжиренном молоке. И мятная карамельная спираль на палочке. Тебе лучше Быть начеку, Тебе лучше перестать плакать… Касавир выдохнул почти с облегчением. Странно, что он вообще задумался о каком-то урагане. Его не было и в помине – только мягкий пушистый снег, приглушавший все краски до серого, укутавший огромный мегаполис стерильной белизной. «Фрэнк Синатра. Конечно, какое Рождество без этой песни». Руку саднило, потому что с нее содрали кожу до мяса. Он еще раз выдохнул, глубже и осознанней, и взял стаканчик в левую ладонь. С правой рукой все было в порядке. Касавир сделал осторожный глоток кофе, чтобы не обжечь язык. «Отвратительное утро». Сколько он себя помнил, у него редко случались плохие дни, когда все вокруг шло одновременно в привычном размеренном ритме, и одновременно его пожирало смутное беспокойство, что что-то не так. Что-то во всем этом уюте выглядело слишком умиротворяющим. Даже чертов кофе, который должен был создать иллюзию немножко праздничного настроения и пах пряниками, показался омерзительно сладким. Как будто девочка за стойкой решила сделать ему приятное, но вместо этого перелила сиропа настолько, что Касавиру показалось, будто он пьет жидкий сахар. «Или я давно не брал ничего подобного». - Может быть, потому что ты умираешь? Он едва не выронил кофе и утомленно сжал переносицу, а затем покосился на телевизор. Бариста переключала каналы и попала на какой-то фильм ужасов. Касавир только и успел увидеть ухмылявшегося шамана в окровавленных шкурах и костяных побрякушках на шее. Ужасы сменились каким-то рождественским концертом, старым, как сам мир. Санта Клаус приезжает в город, Он составил список и дважды его проверил, Он собирается узнать, кто хорошо себя вел, а кто плохо… Телефон звонко отрапортовал о том, что ему пришло сообщение. Фотография Линдетт отличалась от той, что он смутно припоминал, и даже не мог вспомнить, делал ли. Или нет? Он не помнил, когда поставил эту, новую. «Тебе приснилось». Но откуда в памяти столь четкий снимок, которого он никогда не делал?

(_Я закончила со всем этим бардаком. Мне надо выпить_)

(_Ты когда свободна? Я сегодня работаю_) Сколько Касавир себя помнил, у него на Линдетт (как и у нее на его контакте) стояло дурацкое совместное селфи, сделанное на день рождения Линде. Она показывала в камеру язык и взъерошила ему обычно аккуратно уложенные волосы. Очевидно, он снимал тот кадр, держа в одной руке телефон, а в другой – Линдетт, свесившую ноги вдоль его спины. Касавир помнил, что это было, и совсем не помнил, как и когда это случилось. Воспоминание не было привязано к времени или месту, словно отделенное от всей остальной жизни. Как будто во сне. На пальце мешало кольцо. Простое белое золото без пошлого блеска и украшений. «Конечно, обручальное». Почему-то он поставил вместо того дурацкого селфи фотографию Линдетт в красном платье и с элегантным макияжем, сделанным на его свадьбу. Когда сменил – не помнил. Что-то шло не так. Он помнил, что попадал в больницу, и не помнил, когда и как его выписали. Еще одно воспоминание без времени и места. - Потому что ты должен быть мертв! Бариста досадливо переключила канал и поморщилась. - …Джонни, ты менял настройки? У меня то и дело каналы скачут!.. «Ненавижу телевизоры». Он сам не знал, почему вдруг подумал об этом с такой злобой. Касавир вышел из кафе глотнуть холодного воздуха, который слегка прояснил мутное от недосыпа сознание, мысли в котором до сих пор перескакивали с бреда на бред, как это случалось всегда до того, как он вливал в себя стандартный утренний кофе, отделявший его от здравомыслящего человека. Небо над головой по-прежнему не несло ни следа урагана. Он спустился к машине, глядя под ноги, чтобы не навернуться на обледенелых ступеньках, и зашипел от боли, едва ступив на асфальт. Горячий кофе разлился по безупречно белой рубашке щедрым сливочно-коричневым пятном с пряничным запахом, уродливый белый след сливок остался на галстуке. Его обдало запахом дешевого мыла. Какой-то парень с низко надвинутым на глаза капюшоном споткнулся и поднял руки, пятясь от него и глядя так растерянно и виновато, как будто испугался его. - Извините… извините… - голос звучал так потерянно, что Касавир разом раздумал ругаться. - Ты сам не знаешь, куда ты попал, несчастный… сам не знаешь… «Городской сумасшедший. Конечно». Он ничего не сказал, только еще раз поморщился этому парню вслед, а потом покачал головой и разочарованно-брезгливо отряхнул руку. Прекрасный шелковый галстук, который ему подарила жена на прошлое Рождество, теперь можно было только отдать в химчистку, если не выбросить. «Твою мать». Конечно же, перед тем, как ехать в участок. - А сейчас тебе жалко, что у нас не сажают за порчу галстука в двести баксов. Катриона появилась рядом с ним как будто из ниоткуда. Она подмигнула ему и откинула на плечи капюшон светло-голубого пуховика. Пятно выглядело отвратительно. Холод начинал кусать кожу сквозь тонкую мокрую ткань, и это вынудило Касавира запахнуть теплое пальто. Его напарница шумно вдохнула запах. - Боже мой, это что, пряничный капучино? Касавир, что с тобой сделала твоя жена? Он раздраженно отмахнулся, все еще хмурясь, чувствуя, как проклятый кофе пропитывает не только галстук и рубашку, но и подкладку пиджака. - Я уже жалею, что взял этот кофе. Ответом ему была тишина. Обернувшись, Касавир нигде не увидел Катрионы. Пытаясь понять, почему он так просто и так глупо выбежал из дома, одержимый мыслью об убийстве какого-то старика, Бьорн добрел до городского парка. С тех пор, как он оказался на перекрестке, он больше не увидел ни одной цветной куртки в городе. Боль слабо пульсировала в висках, и он умылся мягким снегом, разминая виски и уставшие глаза. Плевать, что выглядело это странно. Он нуждался в тишине и в том, чтобы как-то охладить разгоряченное лицо. Огромные деревья неведомым образом глушили любой звук, и он впервые оказался в почти первозданной тишине, когда прошел в глубину парка. Гул и шорох машин, их гудки и рев остались где-то позади, за огромной нерукотворной стеной гигантских лип и вековых дубов. Цвета не изменились: белый снег, черные ветви деревьев. Белый и черный давали в сумме все тот же серый. В парке не было ни одного человека. «Конечно, рабочий день». Снег тихо скрипел под ногами. Бьорн снял перчатки и напряг кисти, разглядывая пальцы, по которым тянулись татуировки, переменившие свое положение. Руки зудели, словно искусанные москитами, и он разминал их, ожидая, когда пройдет это навязчивое чувство. «Что за дрянь, а?» Хрустнул снег. Он поднял голову на звук, и увидел, что по дорожке парка шел старик: ничем не примечательный, в простом клетчатом пальто серого цвета и серой же кепке. Он присел на лавочку, словно не замечая его, и вытащил из-за пазухи кусок мягкого хлеба, после чего принялся крошить его на снег. К лавке слетелось несколько снегирей. «Даже эти вездесущие твари здесь серые». Руки свело такой судорогой и напряжением, что он тихо застонал и согнулся пополам. В затылок впился раскаленный гвоздь боли, и на мгновение ему стало страшно, когда Бьорн снова услышал пульсацию крови в голове. Секундой позже на него вновь обрушились голоса. Убей его. Убей его. Голос, полный болезненной ненависти. - Он забрал мою жену! Он забрал моих детей! Он убил нас! Низкий хриплый рык. - Он исказил наши земли. Сделай, что должен! Убей его! Визгливый вопль, режущий сознание на части. - Мы – Множество! Мы хотим его смерти! Он плотно зажмурился. «Замолчите. Пожалуйста. Замолчите». В висках взорвалась огненная бомба боли, схватила его кольцом, дробя мозг на части, на языке появился привкус крови. Крови. Горячей, солоноватой: вкус мяса, добытого честной охотой. Такого, какое он хотел. “Что тебе будет? Убей”. Он поднялся с лавки и пошел прямо к этому старику, наконец-то узнавая его лицо. Лицо лжеца, который уверял всех, что спрячется, что запрет проклятие навеки. Лицо человека, который подумал, что может скрыться от бога. Лицо человека, который не хотел, но должен был присоединиться к Множеству. - Добрый день, молодой человек, - поздоровался с ним он. Каждая снежинка и ветка, отравленная им, вопили от ярости, вгрызаясь в сознание болью. «Я – бог». - Не прикидывайся, что не узнаешь меня, старик, - голос звучал хрипло. Медведь был в ярости. Медведь вышел на охоту. Он имел наглость делать вид, что не узнает его. Не узнает бога, которому дал клятву умереть и исчезнуть навсегда. - Я уверен, что это ошибка, - старик покачал головой. – Мы не встречались. Он сбросил его со скамьи одним размашистым ударом. Крошки рассыпались по земле, снегири упорхнули. - Не лги мне! Родные деревья защитили его голос даже от эха. Его земля, земля рашеми знала, что он поступает правильно. Грезы укрывали его от пожирателей. Старик попытался закричать и подняться, но он лишил его голоса тяжелым ударом ноги в грудь, а затем поднял за ворот, чувствуя прекрасную, переполняющую тело силу. Головная боль утихла, будто весь крик ярости, который издавали разъяренные духи, стал его помощью. - Это ты создал эту грезу! Ты решил, будто можешь обуздать меня! Солгал мне! Он отпустил старика, с силой швыряя его о землю, а затем привстал на колено и ударил кулаком в лицо, выбивая передние зубы и ломая нос. Брызнула кровь, и бог-медведь Окку, спящий на пороге серого мира, слизнул ее со своей морды. Старик попытался подняться и вырваться, слабо хрипя и хныкая. Удар в грудь был такой силы, что говорить от боли он не мог до сих пор. Бьорн оглушил его, лишь один раз ударив головой о заледенелый снег, на котором остался кровавый развод. Старик потерял сознание и череп в его голове треснул. Дыхание вырывалось изо рта Бьорна с хриплым свистом. Он дышал, чувствуя себя медведем на охоте, и знал, что должен сделать теперь. Сердце мира. Сердце снов. Он разорвал рубашку старика и его пальто с такой легкостью, словно это было тоненькое кружево. Его руки стали когтями, и он сам стал диким зверем, который добрался до слабой человеческой плоти. Он голыми руками пробил мягкий живот, разрывая его, раскрыл ребра, разломал грудину, раздвинул ее в стороны, будто своды гигантской трещащей раковины. Он вышвырнул скользкие горячие внутренности, мешавшие ему, и по локоть запустил руку в теплое и мокрое от крови тело, желая найти то, что должно вырвать его из этой грезы. Кровь заливала и снег, и его куртку, и руки, и лицо, а потом Бьорн наконец-то нашел в груди старика сердце, почерневшее и оплывшее от теней. Это уже не было похоже на сердце. Это был камень, сгусток черной слизи, который он бросил на землю от отвращения, растоптал его, и сжег бы, найдись, чем. Духи этого мира благодарили его. Духи облегчили его боль. Осталась вторая пожирательница. Нейлат Ханверд проснулась поздно. Спальню вокруг, кремово-золотистую, просторную, украшенную безделушками из путешествий и рождественскими ветками хвои, заполнял утренний солнечный свет, который обещал прекрасный день. За тонкими шторами, выходившими на задний двор дома, она видела алмазную россыпь снега. «Странный мне снился сон». Она смутно припоминала, что ей снилось, будто она падает и тонет, и что ей очень холодно и страшно, а Касавир куда-то делся, и она никак не могла его найти. Испытывая легкую щекотку беспокойства, она потянулась к золотистому телефону на тумбочке рядом с кроватью и перебралась на половину постели, где обычно спал Касавир. Подушка чуть-чуть пахла его шампунем и кремом после бритья, и это заметно ее успокоило. «Надо позвонить ему». Нейлат зевнула, отбросила одеяло и даже слегка обиделась, что Касавир ушел на работу, не разбудив ее. Она бы проснулась. Нейлат потянулась и понежилась на пустой кровати, а затем бросила короткий и придирчивый взгляд в зеркало. Сочла, что могло быть и хуже, раскинула по подушкам огненно-рыжие волосы и, потянувшись, сделала фотографию себя самой, томно вытянувшейся на смятой постели. Себя самой - и недовольного кота, который переехал в их дом вместе с Касавиром еще несколько лет назад. Фотографию она тут же отправила мужу. (_Доброе утро. Я проснулась. Как у тебя дела? Ты меня не разбудил. о:_) Она перевернулась на живот и уставилась в экран телефона. Прошло от силы несколько секунд, прежде чем строка уведомлений любезно сообщила ей, что муж набирает сообщение. (_Соня. Я за рулем. Позже напишу. Люблю тебя._) Большего ей было и не надо, по правде говоря. Эта коротенькая переписка сразу успокоила ее: во всяком случае, Касавир точно никуда не делся, а она сама уж точно не собиралась никуда падать и его терять. Нейлат Ханверд только никак не могла понять, почему все утро ее грызло такое острое чувство тоски, как будто у нее совсем нет времени на что-то очень важное, и почему ей было так страшно, что с ее мужем что-нибудь случится. Вызов застал его на полдороги в участок, где Касавир, по крайней мере, мог переодеться в запасную рубашку. «Да что за блядское утро». Он даже раздраженно стукнул раскрытой ладонью по рулю машины, злясь, что придется проходить половину дня с изгвазданным галстуком и в грязной рубашке – особенно прекрасно, если придется допрашивать в таком виде свидетелей. Ехать оказалось недалеко. В городской парк. По правде говоря, Касавир ожидал чего-нибудь обычного. Не то чтобы парк был криминальным местом и не то чтобы он выезжал туда часто, но раз в год что-нибудь да происходило. И в самом безопасном месте случается исключительное. - Ты же не ждал, что все будет так просто? Катриона повернулась к нему, улыбнувшись. По ее левой щеке текла кровь из разбитой головы, лицо было перепачкано гарью. Кольчуга была проткнута в нескольких местах стрелами. Касавир едва не влетел в грузовик на повороте и резко дал по тормозам за пару секунд до неизбежного. Он выдохнул, глядя то на пустое сиденье рядом, то на дорогу перед собой. В спину начали сигналить. «Даже следов крови не осталось». Касавир не мог припомнить, чтобы когда-нибудь видел мертвецов, сидящих рядом с собой. Не сумасшедший же, в конце концов. И это имя. Почему Катриона? Он не знал хоть кого-то с таким же именем, кто работал в их участке. Возможно, на эту тему ему следовало по-тихому посоветоваться с Линдетт. Она бы точно что-нибудь подсказала. Может, выписала бы какое-нибудь снотворное, которое не сделает его овощем и позволит перестать видеть кошмары. Или ему следовало давно взять отпуск и свалить вместе с Нейлат на месяц куда-нибудь, где по полгода длится лето. Привезти Линдетт рома, ракушек, мини-гитару, на которой никто не будет играть, и долбаную гирлянду из цветов, а то и насильно запихнуть сестру в самолет вместе с ними. Кому-кому, а Линдетт, на взгляд Касавира, не мешало отдохнуть едва ли не больше, чем ему самому. - В связи со смещением реальностей ожидаются массовые беспорядки, - сообщил из колонок навигационной системы приветливый женский голос. Огромный «тахо», как черная субмарина, проплыл мимо беснующейся толпы. На мгновение Касавиру в уши ударил гомон, преодолевая звукоизоляцию машины, и пальто с пуховиками у людей на улице превратились в тряпки, а совершенно пустые транспаранты - в вилы и копья. Голова закружилась, заставив его резко затормозить еще раз. “Да что такое?!” Никто не въехал ему в зад чудом. Он почти с облегчением припарковался около парка. Еще из машины Касавир видел другую группу людей, встревоженно собравшихся за желтой полицейской лентой. Кто-то из любопытства. Журналисты оттесняли зевак и пытались взять у молчаливых патрульных комментарии. «Как только узнают раньше нас, что происходит?» Охраны стояло столько, что одно это говорило о происшествии из ряда вон. “Федералов только не хватает”. Касавир выбрался из внедорожника, еще раз мысленно обругал сумасшедшего, который разлил на него кофе, и прошел за желтую полосу, показав дежурному пропуск и чудом миновав назойливую волну акул с блокнотами и записными книжками всех мастей. Парк представлял собой идиллическое зрелище - ослепительно-белый снег, черные деревья и идеально ровные дорожки. Воздух был так тих и свеж, что, если бы не убийство, Касавир бы сам пришел погулять сюда с Нейлат в выходной. Палатки с каштанами и глинтвейном стояли закрытыми, рождественские огни не имели значения при дневном свете и спрятались за толщей снега. Труп лежал в тупиковом ответвлении одной из дорожек. Кровь их неизвестный убийца умудрился разбрызнуть причудливой алой кляксой на несколько метров вокруг. Касавир не мог припомнить, видел ли он за все годы работы настолько же уродливое в своей дикости убийство. Даже перерезанное горло выглядело бы стерильно точным по сравнению с тем, как разорвали этого несчастного. Внутренности валялись в метре от тела, кожа с живота была вырвана, словно человека загрыз дикий зверь. Ребра убитого были раздвинуты, поднимаясь окровавленными костями над разорванной грудной клеткой и багровой влажной раной, в которую превратился живот. Кто бы это ни сделал, Касавир безо всяких экспертиз уже знал, что обычный человек на такое убийство голыми руками неспособен. Кость грудины, белую и покрытую подтеками засохшей крови, кто-то проломил вдоль и пополам, как доску. Он видел острый скол, оставшийся после разлома - никаких ровных срезов, которые должна была оставить пила, и в помине не было. На кости он видел след пальцев, смазанный и нечеткий, но явно оставивший после себя отпечаток. А значит, преступника вовсе не заботили улики, оставленные после себя, и оставить их он мог с десяток и больше. Его взгляд раз от раза возвращался к выброшенным на снег скользко-розовым петлям кишок. “Зачем?” На его памяти нечто столь же ужасное случалось лишь единожды. Когда один фанатик поубивал сорок человек, возомнив себя королем мертвецов. «Король Теней», так он себя звал, кажется. Отвратительно поэтичное имя для преступника. Сейчас “Король Теней” отбывал пожизненный срок в тюрьме для душевнобольных преступников. Касавир до сих пор готовил документы и уже трижды был на слушаниях по делу в суде, чтобы эта тварь получила смертельную инъекцию вместо пожизненного. За сорок жертв никто жалеть не будет. Их штатный криминалист, столь же мизантропичный, сколь язвительный, почти брезгливо прошел за желтую ленту и поправил очки, а затем замер с явным недоумением на лице и выдал спустя всего несколько секунд размышлений: - Невозможно физиологически. Касавир давно надел перчатки для сбора улик и осмотра тела, и все же до сих пор не мог поверить собственным глазам. Труп выглядел так, словно работал над ним, по меньшей мере, медведь с человеческими руками. «Какой силой нужно обладать, чтобы так сломать кость?» - Я даже понять не могу, как это случилось. Сэнд поморщился. - Мне кажется, я вижу сердце. Валяется в кустах. - Он опустился на корточки рядом с трупом и придирчиво осмотрел тело, едва ощутимо касаясь кончиками пальцев скола на грудине. - Это случилось недавно. Он был убит пару часов назад, не более, - Сэнд пожал плечами и поднялся. - И я бы исключил теорию о том, что наш убийца - обычный человек. А если обычный, то слишком изобретательный. Касавир хмуро смотрел на труп и осматривал снег вокруг в поисках хоть чего-либо. Следов, которые мог оставить убийца. Но дорожки парка, как назло, были вычищены до плотной смерзшейся массы, на которых не оставалось отпечатков ботинок. - У него вырвано сердце. Ты можешь предположить ритуальное убийство? Сэнд только пожал плечами еще раз. - Я могу предположить, что он умер от болевого шока, а больше скажу в лаборатории. Касавир раздраженно стащил перчатки. Ничего на месте преступления не было, кроме того отпечатка. Все, что он видел, можно было записать в учебник – положение тела и сам тип убийства говорил им обо всем и в то же время – совершенно ни о чем. Оставалась только действовать, как обязывал протокол – пробить отпечаток, проанализировать, кем был убитый, с кем был он связан, допросить свидетелей, и если этого не хватит - привлечь бихевиоризм, когда понадобится еще больше доказательств. Хотя и так ясно, что убивавший был в ярости, раз так разорвал тело, и еще яснее Касавир мог предположить, что раз убийца вырвал сердце – здесь было замешано что-то безумное и символичное, и им следовало поискать либо зверя, который питается сердцами, либо сверхъестественно сильного человека. «К тому же, кто знает, когда он впадет в ярость еще раз?» Сэнд фыркнул, полностью выражая собственный скепсис еще раз. - Я бы дал новость о том, что из зоопарка мог сбежать медведь. Касавир только поморщился. - А если это убийца, который не остановится? Сэнд в который раз пожал плечами и развел руками. - Значит, ищи его до того, как он убьет кого-нибудь еще. В конце концов, это и есть твоя работа. Касавир отошел подальше, осматриваясь в поисках того, что могло бы помочь обнаружить нечто более определенное. Указать им путь. По дорожке к нему шел парень: серый, как будто поглощавший цвет вокруг себя. С серыми волосами, пепельной кожей, в серой куртке и джинсах. Он шел так легко, что походка оставляла у Касавира странное чувство какой-то неестественности. «Какого черта?!» Он прекрасно знал, что его бы никто не пропустил. Даже на бездомного, проспавшего где-нибудь день и ночь, этот парень не был похож. Касавир шагнул прямо навстречу этому серому, перекрывая ему путь. - Парк закрыт. Здесь идет расследование. Парень только рассмеялся ему в лицо. «Да что мне так везет на сумасшедших сегодня?!» - Эй, охотник за уликами. Я знаю убийцу. Ты его не найдешь, - он покачал головой, улыбаясь с убежденностью абсолютного безумца. - Не мешай ему. Он делает то, что должен, потому что ты даже не в своем сне. Если бы не привычка сдерживать себя, Касавир бы прямо сейчас одел наручники на этого ублюдка, который так открыто смеялся над ним, и отвел его в участок. «И нынче модный бихевиоризм все бы оправдал – ведь преступник подсознательно возвращается на место преступления, а этот еще и знает убийцу». - Касавир, с кем ты разговариваешь? – Сэнд оборвал его разговор, и от этого вопроса у Касавира только что волосы на голове не встали дыбом. Он обернулся. Парковая дорожка была пуста. - Ни с кем. Сэнд посмотрел на него слишком внимательно, будто что-то подозревая. «Мне точно пора в отпуск». «Проклятье». Ганнаев передвигался по городу озлобленным быстрым шагом. Он лавировал между людей, время от времени задевая кого-нибудь плечом. «Вас слишком много». Шаг, еще шаг. Подальше от центра города. Подальше от скоплений пустышек, созданных Линдетт. Подальше от кладбища душ. Лампы в галерее заброшенного торгового центра мигнули, работая на последнем издыхании, но Ганн больше смотрел на свои ботинки, чем на дома вокруг. “Какая разница, куда я иду?” Окажись на месте Касавира очередной статист - все было бы проще. Но она, эта хитрая сучка, спустила паладина на убийства, как собаку, которая охраняет покой ее снов. Убаюкала сахарной сказкой о красавице-жене, которой нет в его мире, и сделала тем, кто в первую очередь может упечь его в психушку в наручниках. Сколько тут дают за убийство? Лет тридцать? Прекрасно, Линдетт, просто прекрасно. Кроме того, он весь вчерашний день бродил по городу. Все ждал, что в общей массе лиц появится знакомая цветная сполоха-искра, медвежья шкура, фигура, которую он узнал бы с самого первого момента. Оказалось, зря. Медведь обезумел и, похоже, все забыл. Существо с его чутьем должно было понять, что происходит, и должно было найти другого сильного сноходца. Такого, как он. “Наверняка его мозг сплющило между двумя реальностями”. Ганнаев толкнул дверь первой попавшейся в захолустье забегаловки. Если сумасшедшая шеваритка обо всем прознала, и убийство старика прошибло ее болью, то каждая собака будет знать об этом и разносить весть так, будто труп показали по центральному телевидению крупным планом. Ганн устроился за столиком у окна и хмуро посмотрел на часы. Десять утра. Через пять минут ему полагалось быть у Линдетт, но он не пойдет к ней. К чему тратить время на то, что и так ни к чему не приведет? Парень за стойкой протирал стаканы, а Ганн мог поклясться, что этот белобрысый школьник уже работал парой часов ранее в центре города. Линдетт даже не замечала, что в каждой забегаловке ее мира лица мальчиков и девочек за стойками были каждый раз одни и те же. Тихо работал телевизор. Он вполуха слушал какой-то идиотский концерт, когда на экране мигнуло, в нижней части экрана появилась желтая полоска о срочном сообщении, и экран заняла мулатка в белом платье. - Полиция штата Невервинтер сообщила о мертвом мужчине, найденном в городском парке. Городской парк закрыт. Предположительно, в городе могут быть дикие звери - полиция выясняет обстоятельства. Власти отказываются от комментариев. “Твою мать”. Бариста переключил канал. Какая-то баба рекламировала плед с ублюдочно яркими уродливыми цветочками. - ...уникальное предложение… Ганн поморщился и перестал слушать. Он отпил из пластикового стаканчика травяной чай – точнее, мерзкую бурду, которую в этом мире почему-то так назвали, поскольку она не имела ничего общего с живыми травами Рашемена. Он пристально посмотрел на темный и пустой торговый центр на другой стороне улицы. Асфальт здесь разламывался, шел трещинами, и тонкий шлейф серого дыма стелился над землей, словно туман от остывающей земли поутру. Здесь пролегало начало границы сна. «Я сам до нее доберусь. Придется отвлечь тебя на Окку, паладин, и заставить медведя убить тебя. Тебя и твою жену, которую заждался не совсем ты. Вы не знаете, с кем связались». Линдетт возвращалась на парковку по шумному проспекту. Она лишний раз вытащила телефон из сумочки, чтобы посмотреть, не пропустила ли сообщение Касавира, а затем ускорила шаг, мечтая о блаженной тишине машины после второго места своей работы. Клиники, где ей каждый день приходилось иметь дело то с рыдающими мамочками, возводящими потерю нескольких клеток в ранг трагедии всей жизни, то с разводами, то еще с каким-нибудь дерьмом. То с идиотами, которые сами были виноваты во всем, что произошло в их жизни, и думали, будто Линдетт может решить их проблемы. Престижная клиника, где платили столько, что за полноценный рабочий день она могла бы получать в два раза больше, чем в больнице. И все же уютный склеп с психопатами последнее время казался Линдетт все милее. Правда состояла в том, что Линдетт Фарлонг то и дело хотела рявкнуть каждому второму, чтобы они прекратили жевать сопли и начали что-нибудь делать. Все эти нормальные люди со своими нормальными проблемами, которые чаще всего решались в один день. Но она не кричала. Вместо этого она улыбалась из-за очков и выписывала препараты. Или рекомендовала составить карту приоритетов. Или слушала с каменным молчанием, а потом какая-нибудь богатая дама уходила от нее, благодаря, как бога. Никакой интересной практики. Никаких интересных случаев. Ничего, что могло бы сравниться с вопросами, которые требовалось обдумывать во второй больнице. Ее завораживала прижившаяся в разумах психопатов и убийц уютная первозданная тьма. Завораживала неписаная механика чистого зла, такая привлекательная в своем извращенном спокойствии. Она могла часами изучать все эти случаи, чаще всего парадоксально непохожие друг на друга. Праздничной иллюминации на проспекте развесили так много, что Линдетт хотелось поскорее вернуться в пустой дом, где каждый год все оставалось на своих местах. Ее мстительно радовало, что густые сумерки и низкие облака как будто украли праздничную яркость фонариков, а отвратительная погода растворила снег, превращая его в морось. Все стало серым. Таким, какое и должно быть. Фальшивые Санта-Клаусы и пластиковые садовые гномы не спасли ни ее отца, ни Бишопа, поэтому Линдетт ненавидела похоронное Рождество, как бы ни старался Касавир повернуть ее мысли иначе. Телевизоры в витрине супермаркета техники рядом с ней покрываются белым шумом. Диктор в сером костюме и малиновой блузке сменяется на Ганнаева. Линдетт шарахается в сторону от извращенного сочетания дикторских интонаций и издевательской злобы, сквозящей в голосе шамана духов. «Кого?!» Она даже не поняла, почему назвала его именно так. - Обращаем ваше внимание, что на том самом месте, где вы стоите, произошло землетрясение. Планы рвутся, реальность изменчива. Смотрите, чтобы не встретить завтра вчерашнего мертвеца. «Что происходит?!» Прежде, чем она успевает вздохнуть, возвращается диктор. Шаман в шкурах и костяных побрякушках исчезает. «Мне нужно выписать себе препараты». Линдетт трясет. Она знает, что видеть подобные вещи – это очень, очень плохой знак, и его нельзя списать на усталость, но глаза ее не обманывают. Над кафе напротив парковки горят голубые неоновые буквы.

ДАВАЙ ПРИТВОРИМСЯ ЧТО ЭТОГО НИКОГДА НЕ СЛУЧАЛОСЬ

Город следил за Бьорном. Духи, обещавшие его спрятать, вместо этого мешали ему. Ветки хлестали по лицу, и люди на улицах оборачивались на него, окровавленного и испуганного. “Они знают. Они знают”. Навязчивый зуд никуда не делся. Даже кровь не успокоила его ветвящиеся по рукам узоры. Они впитывали ее, упиваясь ею, как ненасытные паразиты, от которых он никак не мог избавиться, даже взрезав себе кожу, вырвав их из себя. “Рыжая”. Он видел, как тот коп, который приехал за ним, вылез из своего «тахо». Руки дрожали. “Убей его. Доберись до рыжей”. Тот самый, на которого он разлил кофе. “Мертвая околдовала живого”. Спину и живот сводило легкой судорогой от волнения и нетерпения. “Скоро, скоро. Я буду свободен. Следи за ним”. Бьорн видел этого копа, когда тот выходил из парка, но никто не обратил на него внимания. На него, покрытого кровью с ног до головы. Он видел, как коп сел в машину. Слышал, как тот назвал номер участка. Найти и выследить, где тот живет, теперь не составит ему никакого труда. Большая охота укажет ему путь. Касавир несколько часов бился над тем, чтобы выстроить хоть одну рациональную версию убийства в парке, и каждая разваливалась на куски, едва добавлялась новая деталь. Он не мог назвать происходящее иначе, чем чертовщиной. Во-первых, криминалисты в один голос утверждали, что убил старика не иначе как медведь, потому что на трупе оказались следы медвежьих когтей. Мало того – даже частицы тканей, оставшиеся в следах на трупе, оказались медвежьими. Во-вторых, грудная клетка была разломана, и разломана с нечеловеческой силой, и этого никто не смог объяснить, потому что звериные лапы не были приспособлены к тем движениям и захватам, которые использовал убийца. Отпечаток пальца не дал им ничего. Эксперты как один сказали, что это отпечаток подушечки медвежьей лапы и такого рисунка не бывает у людей. База была пуста, будто их подозреваемый взялся из воздуха и за всю свою жизнь не оставил ни родственников, ни друзей. У старика тоже не было родных, и база о нем была еще более пустой, чем об убийце. Касавир до ночи просидел по меньшей мере с десятком свидетелей, но на его памяти еще никогда не случалось такого, чтобы тридцать человек не могли составить фоторобот. Каждый видел что-то, и каждый из свидетелей вспоминал якобы кого-то, покрытого цветными узорами и татуировками, хотя не мог объяснить, как увидел их под курткой. И никто не мог вспомнить чего-то определенного, порой путая даже пол преступника. Чем больше Касавир сидел над материалами дела, тем больше ему казалось, что он как никогда хочет принять предложение Линдетт выпить. Дом Линдетт на окраине лесной глуши уставился пустыми окнами в ночную тьму. Собственное одиночество и тот факт, что она жила на глухой окраине города, каждый раз заставляли вздохнуть ее с облегчением. Тихое место, спокойное место, где никто не мог ее потревожить, кроме призрака мертвого отца. Она два раза проверила, заперла ли дверь, и после секундных раздумий задернула темно-серые шторы в прихожей. Джон-Доу-из-Грез не пришел к ней сегодня на прием. “Зря ты не посчитала его опасным”. Вполуха выслушивая нытье тетки, которая рассказывала Линдетт о том, что потеряла ребенка, отвечая ей в нужных местах обтекаемыми точными фразами, Линдетт на деле раздумывала о том, куда делся ее новый пациент. «Впрочем, многие из них возвращаются, когда хотят. И даже когда не хотят». Линдетт налила в чайник воды и поставила его нагреваться. Машинально выложила на стол приборы для ужина только для себя одной. Бросила в микроволновку рис с курицей. На улице раздался странный звук, будто бы кто-то вошел на крыльцо дома. Она нервно обернулась в сторону прихожей, и, не выпуская ножа, которым резала хлеб, включила свет в прихожей. Оказалось, просто упала ветка иссохшей липы. Ей показалось, будто в темноте коридора, который вел к ванной, послышались шаги. Ненавязчивые и очень тихие. «Проклятье». Линдетт яростно щелкнула выключателем. Она на мгновение представила, как Касавир сейчас точно так же вернулся домой. Он так и не ответил ей, когда хочет встретиться. И наверняка Нейлат приготовила ужин, на столе стояло хорошее вино, под елкой в углу гостиной лежали подарки, и большой домашний зал заполнял мягкий полусвет. Не хватало только бегающих по дому детей, но Линдетт подозревала, что пройдет еще года три - и даже дети будут на своем месте. Какое-то время она осматривала двор через щелочку между шторами, а затем зябко передернула плечами и отправилась обратно на кухню, попутно включив свет на всем первом этаже. В темноте ей мерещились шаги и движение. «Такие же нормальные люди, как те, которые приходят к тебе решать несуществующие проблемы». Линдетт в первое мгновение испытала отвращение к самой себе, осознавая, какой едкой и горькой зависти была полна мысль, что друг, превратившийся в названого брата, в отличие от нее, каждый день возвращался в дом, где его любили до безумия. Она машинально включила телевизор, чтобы ей перестал мерещиться скрип половиц и шагов. - О, все обожают Рождество! - Заткнись, - сказала она ящику и переключила канал. Фоновый шум сообщал ей о пришельцах, которые изменили историю всего мира и о том, что все происходящее – один большой сон в разуме безумного бога. “Я ненавижу Рождество”. Каждый декабрь ей казалось, что праздник тянется целую вечность. Папа умер как раз под Рождество. Она сидела в проклятой палате для онкологических больных, где он лежал, уже не помня ни себя, ни ее от морфия и боли, а регистратура и улицы вокруг были увешаны дебильными фонариками и игрушками. Даже в больничном дворике стояла чертова елка. Бишоп застрелился под Рождество. Его кровь заляпала гирлянду из искусственной хвои. Иногда ей казалось, что шаги в темноте принадлежат именно им. Она сама наглоталась таблеток на Рождество, и если бы Касавир не приехал вовремя, то Линдетт не знала, где бы оказалась сейчас. Скорее всего, умерла бы, предварительно выблевав кровавую кашу из собственных внутренностей, или попыталась сделать в больнице что-нибудь еще раз. Но брат просидел с ней в палате все праздники и даже носил на руках, когда она не могла даже подняться. И каждое Рождество Касавир приглашал ее к себе домой, и каждый раз она под благовидным предлогом отказывалась. В этом счастливом доме она чувствовала себя лишней, а брата обожала до того, что ревновала к счастью, которым он хотел поделиться с ней. “Что я за человек?” Она бы выпила, но бар, как назло, оказался пуст. Она совсем забыла, что вчера допила последнюю бутылку красного. Желчь и тоска подступили к горлу совсем уж невыносимо. Линдетт яростно замотала шею в шарф, выключила всю электрику и хлопнула голой дверью, покидая дом. Ей хотелось пойти к Дункану и напиться. До того, что она потеряет рассудок и наконец-то забудется. Или, может, наконец-то уйдет тот иррациональный страх и предчувствие чего-то отвратительного, которые донимали ее весь вечер, как назойливая боль. Страх клубился в ней, отравляя даже обычное спокойствие. “Надо выписать себе что-нибудь”. Она бы могла сама себе поставить диагноз. Посттравматическое стрессовое расстройство в слабой форме, возможность панических атак. Вот только ни стресса, ни причины паники она не могла вспомнить. Депрессия после смерти близких – это совсем не то. Но ничего, кроме гигантской черной тени и безотчетного ужаса перед темнотой, которая могла скрывать в себе все, что угодно, Линдетт не могла припомнить. Нейлат сидела на постели спиной к Касавиру. Она расчесывала волосы, по прядям перекладывая их с одного плеча на другое. Лампа у постели подсвечивала ее с другой стороны, создавая вокруг головы и тела тепло сияющий ореол. Касавир любовался игрой бликов в густых темно-медных локонах, даже не желая тревожить жену объятиями в эту секунду. Касавир сам не мог понять, почему его вдруг пробрало при виде Нейлат такое острое чувство щемящей тоски. Как будто ничего, кроме нее, и не осталось, и даже их сегодняшний вечер был только короткой передышкой перед чем-то куда худшим. Касавир на мгновение прикрыл глаза. - …и вернувшись, ты даже не встретишь ее, запомнив на все года, как прекрасный сон, который принадлежит не тебе, а кому-то другому, и она даже не заметит подмены. Он вздрогнул, открывая глаза. Умом он понимал, что ничего случиться не могло. Как и за прошедшие года. Он откинулся на подушки, вытягивая уставшую спину. Повел плечами. Между лопаток слегка хрустнуло. - Знаешь, сегодня в парке сумасшедший пытался убедить меня, что весь мир – это чужой сон. Нейлат обернулась к нему и отложила расческу, засмеявшись. Она пробралась к нему под бок в почти прозрачной светлой рубашке и поцеловала, поглаживая по животу. Красивая, как ангел. - Если мы и спим, это самый хороший сон, который мог случиться, - она весело и чуть-чуть игриво улыбнулась, упираясь ладонью ему в грудь. Вот только взгляд почему-то был очень серьезным, а улыбка – натянутой. - Я бы и не просыпалась. Ее слова резанули по памяти Касавира, словно огненный бич. В разуме снова появился тот образ и та музыка, которую он слышал - слишком похожая на то, которая была на свадьбе, только искаженная неприличной для повода чувственностью, измененная и тягучая, как будто что-то расшатало ее гармонию. Даже слова были другими. Замки из мороженного, рифмы, нашёптанные на ушко, Наша дремота длинною в вечность... Касавир погладил Нейлат по щеке, убирая ей за ухо прядь волос, которая мешала разглядеть ее лицо полностью, и прижал к себе крепче, накрывая одеялом. Почему-то решил, что она замерзнет в теплой комнате. Тепло ее тела напоминало ему о том, что она настоящая. Что-то очень важное было упущено. «У тебя вообще ее нет. Она не твоя жена. Твоя, но не здесь». Касавир поморщился, как от боли, сам не зная, как эта короткая мысль вообще могла прийти ему в голову только что. Голова слегка закружилась, и на мгновение в подступающей темноте он увидел блеск металла и раскаленные искры огня. «Возможно, отпуск и впрямь не поможет». - О чем ты думаешь? Ты грустная. Как болты, готовые вот-вот вылететь из опор моста, по которому уже несется поезд на скорости триста километров в час. Дребезжание ослабевших креплений и скрежет металла уже слышны. Забудь про свою защиту, про все "я-тебя-люблю", Наша дремота длинною в вечность… Нейлат вздохнула, прикрывая глаза, и прижалась к нему очень крепко, и улыбка с ее лица исчезла, а голос стал тихим. - Я весь день сама не своя. Мне приснился жуткий сон, что я тебя потеряла и нигде не могла найти, и точно знала, что что-то случилось, а я ничем не могу помочь, потому что блуждаю где-то в темноте, и… Касавир даже не дал ей договорить. Он поцеловал Нейлат, крепко и долго, чувствуя, как она гладит его теплой ладонью по затылку, перебирая волосы. Она целовалась так тепло и сладко, словно скучала куда дольше, чем один день, и хотела запомнить на вкус его губы. Касавир коснулся губами ее лба, пряча Нейлат от всего рядом с собой. - Я тебя люблю и никуда не исчезну. По правде говоря, он уже и сам не был в этом уверен. Нейлат почему-то нахмурилась и приподнялась на локте, глядя на него. - Нет. Не так. Я никуда не исчезну. Касавир поймал ее руку, поглаживая каждый палец и слегка разминая миниатюрную ладошку. «Какие они у нее все-таки тонкие. Как у птички». - Кас? Ты слышишь меня? Посмотри на меня, - он послушался Нейлат, глядя в ее глаза того же цвета, каким бывало море на самых теплых и чистых пляжах. – Это я никуда не исчезну. Даже если тебе кажется, что меня и… быть не должно. «Моя маленькая храбрая девочка». На мгновение Касавиру показалось, что он уже видел Нейлат вот так вот, склонившейся над ним, и почему-то пытавшейся убедить его и себя саму, что все будет хорошо. Только потолок над ее головой был потолком старой крепости, из дерева и камня. Касавир сцепил руки под одеялом на талии Нейлат, проводя ладонями вверх по спине, по мягкой медовой коже. Он прижал Нейлат к себе так тесно, что жена тихо выдохнула. «Ты бы умер без нее. Ты же об этом знаешь». Он было собирался сказать ей что-нибудь… что-нибудь о том, что сны иногда – просто сны, чтобы она не думала о том, что пугало ее, но Нейлат положила кончик пальца ему на губы. - Тшш, - жена поцеловала его в шею и перебралась под одеялом, обнимая его ногами за бедра, улеглась ему на грудь и живот. Касавир чувствовал дыхание Нейлат на коже и даже то, как она коснулась ресницами его щеки, шепча на ухо. – Я всегда буду тебя любить. - Я знаю, - он провел носом по скуле Нейлат, целуя ее в уголок рта. – Я не исчезну никуда. Не бойся. Нейлат не стала ему отвечать словами. Просто натянула одеяло на плечи и выгнулась, стягивая с себя тонкую ночную рубашку, а затем бросила ее на пол. Боль вернулась как будто из ниоткуда. Он был прикован к собственной постели, и кожу облизывало раскаленное железо, заставляя выворачиваться наружу обнаженную чернеющую плоть. Ледяные руки мертвецов разорвали обивку матраса и держали его за запястья и ноги. Он кричал, не понимая, почему не умирает. Почему его просто не могут оставить в покое и дать забыться в беспамятстве, которое неминуемо превратится в болезненную, но куда более тихую и куда менее долгую смерть. Раздробленные кости, которые срослись лишь для того, чтобы вновь раскрошиться под давлением железных тисков. Он вздрагивал от вида факелов. Каждый раз думал, как один раз такой факел оставил уродливую обожженную рану под ребрами. Незаживающий нарыв саднил до сих пор. Тьма сменялась болью. Духота. Вонь жженой плоти. Слабость. Спину сводило судорогами, заставляя напрягаться до каменного состояния каждую мышцу. Он просыпался раз за разом – и все ради нового мучения. Опуститься в беспамятство уже стало куда приятнее. Там не было ничего. Абсолютно ничего. - Кас! Что с тобой?! Очнись, пожалуйста! Он не понимал, почему все еще может двигаться, когда руки и тело были изъедены десятками острых игл. Плечи и грудь жгло и разъедало от открытых ран, подставленных горячему воздуху и ледяной воде. Вдоль спины как будто пропустили раскаленный металлический шнур, и боль разрядами тока отдавалась в суставы в ответ на каждое движение. Во рту стало солоно от крови. Нейлат в одном тонком халатике золотистого цвета сидела рядом, пытаясь растормошить его от сна. - Кас! Ты меня слышишь? Сейчас он уже не понимал, почему жена выглядит такой напуганной. - Ней… тише… да. Она глубоко вздохнула с облегчением и погладила его по плечу. С теплым прикосновением жены отголоски застарелой боли стали исчезать. Даже боль, разъедающая позвоночник. Ощущения медленно рассасывались, становясь почти незаметными. Боль ушла, оставляя после себя привычные чувства. Уютная прохлада в комнате. Прикосновение простыней и пододеяльников к коже – из тонкого дорогого хлопка, больше похожего на шелк. Касавир наконец-то сел на постели, моргая от включенного света, как разбуженная сова. Нейлат протянула ему салфетку. - У тебя кровь из носа идет. «Черт». Он прижал клочок бумаги к носу. Белая салфетка немедленно окрасилась в алый. Нейлат сосредоточенно потянулась к телефону, набирая что-то. - Нейлат? Что ты делаешь? Жена бросила на него быстрый взгляд. - Я хочу вызвать врача. Спина, да? «Планы вращаются, и ими движет не справедливость». Касавир отрицательно помотал головой. Он все еще прижимал пропитывающуюся кровью салфетку к носу. - Не надо. Опять все те же кошмары, где он мучился от бесцельной пытки, где, как казалось, ему не было освобождения ни от темноты, ни от боли. Нейлат тяжело вздохнула и отложила телефон. - Милый, я знаю, что ты не любишь врачей, но если тебе так больно, что ты кричал, то… Касавир оборвал жену поцелуем и обнял ее, прижимая к себе. Он прижался щекой к макушке Нейлат: травяной запах шампуня жены, пробившийся в его нос сквозь запах собственной крови, окончательно отогнал кошмар. «Ты здесь. Она здесь. Что тебе еще надо?» - Тише. У меня ничего не болит. Просто кошмар приснился. Нейлат на секунду замерла в его руках, а потом вздохнула глубоко и с облегчением, положив ему голову на плечо. Потерлась мягкой щекой о кожу, а потом поцеловала – в щеку, в губы, в шею. - Родной мой, - Касавир почувствовал, как Нейлат сцепила руки у него на талии, проводя мягкими ладонями вверх по спине. – Ты меня напугал. У тебя точно ничего не болит? - Точно. Нейлат нехотя отпустила его и погладила по предплечью. - Я сейчас принесу что-нибудь холодное. Подержишь у носа, - она тяжело вздохнула. - Как хорошо, что завтра у тебя выходной. «Планы смещаются. Быстрее, чем она хочет». Она тонет. Ледяная вода заполняла ее рот и легкие, сдавливала, как огромная воронка. Гортань и легкие начало жечь от недостатка воздуха. Линдетт дрожащими руками ухватилась за края раковины. “Твою мать”. Она стояла дома. В пижаме. Стояла и прерывисто дышала, только что окунув лицо в ледяную воду, которой была наполнена раковина. Голубой отсвет причудливой змейкой плавал по керамическому дну. “Что я тут делаю?” Ноги не слушались. Голова кружилась от опьянения. Пошатываясь, она добрела до дверного косяка. “У Дункана никогда не было выпивки с наркотой”. Тело совершенно не слушалось. Мир перед глазами смазывался и плыл. Она видела то куст в горшке на подоконнике, то отдельно - холодильник, то блеск снежной пыли на стекле, то трещины на штукатурке. “Найти телефон. Давай, ты сможешь”. Он здесь же. На столике рядом с раковиной, но у нее нет сил идти куда-то, и Линдетт садится на пол прямо в ванной, прижимаясь спиной к холодному серому кафелю с вкраплениями черного. Она набирает номер мертвеца и на том конце провода берут трубку, но не успевают ей ответить, потому что Линдетт кричит. - Нахрена ты это сделал?! Нахрена ты ушел и бросил меня здесь?! Ты мне жизнь сломал, мудак! Она знает, что лжет даже самой себе, но сейчас это не имеет никакого значения. - Идиотка, - раздается хриплый раздраженный голос на другом конце. - Я все еще тебя жду. Проспись, дура. Бишоп выключает телефон. Линдетт откидывает голову на ледяной край ванны и плачет над собственной жизнью. Голос Бишопа обрывается от другого звонка. Звонит брат. Или она ему звонила? Линдетт уже не помнила. Нейлат немного успокоилась, и теперь сидела на кухне у Касавира на коленях. Одной рукой она держала у его носа полотенце с кубиками льда, а второй тревожно перебирала волосы мужа и поглаживала его по плечу, как будто пытаясь успокоить себя. Касавир до сих пор чувствовал, как дрожат руки Нейлат. Касавир нахмурился, когда услышал, что в спальне надрывается его телефон. …одни легенды рассказаны, Другие обратились в прах или в золото. Но ты будешь помнить меня, Помнить меня веками. Линдетт. Нейлат нахмурилась и остановила его, когда он попытался встать. - Это Линдетт, - объяснил ей Касавир. – Я не думаю, что она просто так звонит в три часа ночи. Нейлат вздохнула и отдала ему порядком подтаявший лед в полотенце. - Сиди, я принесу телефон, - она приостановилась в дверях, и на мгновение ее лицо озарилось на удивление светлой улыбкой. - Кстати, у меня ведь тоже свой собственный звонок? Касавир отложил лед, который ему отдала Нейлат. Переносицу он уже почти не чувствовал, и ему показалось, что Нейлат несла телефон страшно долго. Звонок все не обрывался. «Что-то случилось». - Линде? Ты в порядке? Она была не в себе. Касавир сразу понял, что она плачет. Кроме того, она кричала на него. - Нет, я не в порядке! - Линде, успокойся! Ты можешь говорить? Он слышал в трубке прерывистые вздохи. - Кас, я не знаю… я уже ничего не знаю! Я звонила Бишопу, и он мать его, мне ответил! Отец ходит по дому, и я не могу с этим ничего поделать! Блядь, блядь, как же я ненавижу ебучее Рождество! Линдетт даже не плакала. Она рыдала навзрыд, до воя. Касавир слышал это. Касавир встал, не обращая внимания на то, как нахмурилась Нейлат. Была бы его воля – от такого звонка он бы сразу приехал к Линдетт и успокоил ее. Или, если потребуется, заставил бы проблеваться и вызвал врачей. «Главное, чтобы она не наглоталась того дерьма, которое было прошлый раз». - Линдетт! Прямо сейчас – прекрати думать, и просто отвечай мне да или нет на вопросы, которые я задам! – он не сдержался и повысил на нее голос. Нейлат встревоженно округлила глаза и взяла его за локоть. - Ты можешь? Молчание. Всхлип. Выдох. - Да. - Хорошо. Ты дома? Линдетт судорожно дышит. «Что довело ее до слез? Что, мать ее, вообще произошло?!» - Да. Одной проблемой легче. - Ты одна? Пауза. Выдох. Всхлип. - Да. Кас, я не… - он слышит какой-то стук. Еще один всхлип. – Извини. Прости меня, пожалуйста. Я пьяна. Я… прости меня. Я не принимала ничего. Касавир выдохнул почти с облегчением. Пьяная сестра дома – это намного лучше, чем пьяная Линдетт, которая наглоталась таблеток и рыдает в трубку, думая о самоубийстве. - Все нормально. Тебе кто-нибудь, кроме Дункана, что-нибудь наливал? Молчание. Вздох. Но, по крайней мере, в этот раз он не услышал всхлипа. - Нет. - Умница. Ты заперла дверь домой? Линдетт в трубке дышала все ровнее. Шорох. Шаги. Стук. - Да. Да, я… я проверила. Только что. Все заперто. Прости меня. Он вздохнул. - Сделай сейчас то, что я скажу. Ты дома. Ты в безопасности. Если надо – я приеду. У тебя был кувшин. Налей в него воды. Он слышит дыхание Линдетт. - Я… нет, не приезжай. Спасибо, что говоришь со мной. Мне сразу становится спокойнее. Сейчас… В трубке слышно журчание воды и стеклянный стук. - Достань из аптечки аспирин и уголь. Шуршание. - Угля – выпей прямо сейчас шесть таблеток. Аспирин, воду, телефон и стакан – положи рядом с кроватью. Слышишь меня? Телефон у тебя в руке. Кувшин с водой уже налит. Стакан. Аспирин. Линдетт вздыхает на том конце трубки. - Да. Спасибо, Кас. Я без тебя обязательно бы сделала какую-нибудь херню. «И слава всем богам, что нет». - Хорошо. Ложись спать сейчас же. Ты заснешь быстро. Я завтра приеду, и ты расскажешь, что случилось. Ты дома, и ты в безопасности. Ничего не может случиться, в темноте ничего нет. Бояться тебе нечего. Сейчас – спать. Ты поняла меня? Я могу побыть тут, пока ты не ляжешь. Ему кажется, что Линдетт вздыхает почти с облегчением. - Да. Я сейчас выпью уголь и лягу. Я… мне уже не страшно. Спасибо, что держишь землю у меня под ногами. - Ты моя сестра, в конце концов. Ложись. Я завтра буду. Спи, сколько влезет, и не вставай из-за меня. Я привезу что-нибудь тебе на завтрак. Может быть, даже острую пиццу с ананасами. Но только если ты сейчас послушаешься меня и ляжешь спать. Линдетт посмеивается сквозь – все еще – обрывистое дыхание. Хороший знак. «Все бы ее депрессии решались пиццей с двойной порцией ананасов и табаско». - Лечь спать, чтобы братец привез мне пиццу с ананасами с доставкой в постель… все бы в этой жизни так легко давалось. Линдетт зевает – как ей самой кажется, бесшумно, но динамик телефона усиливает звук. Еще более хороший знак. - Ты зеваешь, я слышу. Ложись спать. Завтра все будет лучше. Ты в безопасности, и я здесь. И я уж точно не дам ничему случиться. Линдетт вздыхает – на этот раз облегченно. - Спасибо, дорогой. Не знаю, что бы я без тебя делала. Спокойной ночи, Кас. Прости меня еще раз. - Все в порядке. Спокойной ночи, Линде. До завтра. Он оборвал вызов и утомленно вздохнул. Нейлат склонила голову к плечу и зевнула. Касавир – вслед за ней. Он только сейчас понял, что забыл даже про кровотечение из носа, которое и так прекратилось. - Что случилось? Касавир обнял Нейлат за плечи, увлекая ее обратно в спальню, и выключил свет на кухне. - Линдетт. Она пьяна. Каждый год в этот день одно и то же, - он устало забрался в кровать, пытаясь успокоить сонное головокружение. И вздохнул. - Она напивается и звонит то мне, то Бишопу, хотя ты сама знаешь, что с ним случилось. Нейлат ему не ответила. Только забралась в постель рядом с ним, выключив свет, и тревожно прижалась, обнимая поперек живота. Касавир чувствовал, как ее маленькая теплая рука блуждает по его телу, поглаживая то по боку, то по бедру. Ее длинные волосы щекотали ему плечо. - Может, мы к ней приедем? – тихо спросила Нейлат. – Мы все равно вдвоем. Линдетт мне нравится, но она всегда одна. Мне ее жалко. Мы можем купить ей елку, и украсить весь дом втроем. Мы так давно к ней ездили, Кас… а у нее ведь там так хорошо – лес рядом… будет почти рождественская сказка. Я… я помню, конечно, почему она терпеть не может Рождество, но не может же такое происходить до конца ее жизни. Я… - Нейлат вздохнула в темноте. – Вот знаешь, она вроде как твоя сестра, а я почему-то каждый раз себя виноватой чувствую, когда мы празднуем, а она где-то сидит. Я уверена, что ей обидно и неудобно, но она никогда об этом не скажет. Касавир в которой раз благодарил всех богов, что Нейлат так легко принимала Линдетт. Другая женщина почти наверняка нашла бы повод для ревности к девушке, которая не является кровной родней. Он погладил Нейлат по волосам и поцеловал жену в лоб. - Птичка ты моя. Почему нет? Может, ей станет легче. Нейлат поцеловала его в ответ и заерзала, устраиваясь удобнее. Только сейчас, переложив ладонь, Касавир почувствовал, что бок жены дрожит от напряжения. - Ты чего? Вместо ответа Нейлат только обняла его и тихо шепнула: - Обними меня покрепче. Я так испугалась. В жизни больше не хочу слышать, как ты кричишь от боли. Меня сейчас до сих пор трясет, как вспомню. Так хорошо, что это просто сон. - Прости меня, - Касавир перевернулся на бок, легко коснулся губами макушки Нейлат и погладил вздрагивающий бок жены. – Спи, родная. - Спи, - Нейлат приподнялась на локте. – Нет, подожди, - Касавир почувствовал, как сухими теплыми губами она коснулась его век, кончика носа и губ, а затем свернулась еще крепче и ближе у него под боком, хотя казалось, что ближе уже невозможно. – Вот теперь засыпай. Бьорн бродил по городу, бесцельно плавал среди прохожих. Кровь все еще осталась на его куртке, но ни один человек даже не повернулся в его сторону. “Это хорошо, хорошо, хорошо. Духи защищают меня”. Он жадно дышал, зная, что дома его ждет прогорклый воздух и вездесущее радио. И вонь от дешевой жратвы, пропитавшая всю мебель. Привычные звуки ввинчивались в его мозг, наполняя его отупляющей болью, дробившей виски. Тело дрожало в судорогах. Каменные от напряжения пальцы почти не слушались его. “Никто не смотрит. Никто не смотрит”. Ему вновь хотелось крови. Разорвать чье-нибудь теплое мягкое тело голыми руками, облизать губы в красных брызгах, и почувствовать покой и уверенность. Как хорошо, когда он мог убивать! Как хорошо, когда ему не надо было сдерживать себя, как сейчас! Разорвать. Впиться зубами в горячее и мягкое. Услышать вопль разрушаемой тени. Услышать, что все идет правильно. В районе среди все более высоких небоскребов в его сторону стали поворачиваться. Разноцветные пары глаз, подернувшиеся белесой пленкой. Люди останавливались, не давая ему уйти. “Они схватят тебя. Схватят. Схватят”. Сердце гулко билось, и его звук отдавался в ушах. И Бьорн побежал. Так быстро, словно они могли за ним погнаться. Они и могли, он знал это. Встать стеной, преградить путь, и каждый из них лез к нему со своей лживой улыбкой. Он слышал топот тех, кто теперь охотился за ним. Он захлопнул дверь фургона, запер ее, забился в угол постели, спиной к стене фургона, и прислушался. Топот погони и шипение радио могли возникнуть с секунды на секунду. Прошла минута. Две. Бьорн ждал голосов мертвецов и поглощенных душ. “Не та маска, бог-медведь”. Он дернулся, крепко вцепился пальцами в обивку постели, и оглянулся. Все тот же голос, что он слышал под мостом. Тишина. Минута. Пять. Вдох. Выдох. Он насчитал сто тридцать. Тишина. “Нужно отмыть кровь”. Он считал, что его не поймали копы чудом. Его, когда он бежал по городу весь в крови, одуревшего от ужаса. Бьорн умылся. Ледяная вода впитывалась в татуировки. Кровь заляпала корни волос. Его волосы стали ярче. Красный, белый, зеленый, желтый и фиолетовый смешались переливами и прядями. Он помнил, что его волосы были почти русыми только утром. “Мое лицо”. Он ощупал контуры скул и носа, замечая, что они будто стали шире и плотнее. Как… “Как у медведя”. Что-то происходило с его лицом. С ним самим. С его телом, которое покрывалось белой шерстью, слишком густой на груди и в паху, чтобы зваться просто волосами. Бьорн больше часа смывал с себя кровь, вытравливая ее из цветных татуировок, но в больном желтоватом свете лампы, в отражении треснувшего зеркала, она все текла и текла, и вода окрашивалась красным от одного прикосновения к его коже. У него осталось совсем немного времени. Совсем немного - перед тем, как он наконец-то заставит голоса утихнуть. «Какого черта?” Линдетт, выдернутая из постели звонком в дверь, сонно зажмурилась от солнца, которого не видела уже много десятков дней. Линдетт всегда знала, что ее брат все меряет по себе. То есть - если он покупал еду, то столько, чтобы хватило на самого Касавира в трех экземплярах. И еще осталось. Вот и в этот раз пицца оказалась такого размера, что не поместилась бы нигде, кроме самого большого стола на кухне. Брат кивнул за спину и весело сообщил ей: - Там в машине елка еще. “Ни хрена себе доброе утро?!” Линдетт взъерошила белесые волосы и потерла глаза, которые беспощадно резал солнечный свет. “Господи, я не заказывала солнце!” - Кас, какая, нахер, елка?… - голос звучал хрипло с похмелья. Голова раскалывалась. Она даже аспирин не выпила еще. Ох. Касавир вздохнул, очевидно, даже не собираясь ей объяснять что-либо, и пожал плечами, снимая белый пуховик. - Небольшая. Мы с Нейлат решили, что раз ты не идешь на праздник, то праздник идет к тебе. Она ничего не понимала. Голова раскалывалась. Линдетт взгромоздила на стол пиццу и уселась на грубый деревянный стул, поджав ноги. Касавир тем временем довольно бесцеремонно, но вполне по-братски нашел в ее ящиках пакет с кофейными зернами и маленькую баночку корицы. - Кас, я ни хрена не поняла. У меня болит голова, я ненавижу Рождество, и… ооо!.. Линдетт не окончила, потому что Касавир откинул крышку коробки, и она почувствовала божественный запах ананасов и табаско. Огромного количества ананасов. - Привет! - в дом зашла Нейлат, которая несла в руках то, что Линдетт не видела в своем доме ни разу за всю жизнь. Пряничный домик. Со всех сторон украшенный кремом, сахаром и мармеладками. - Кас, помоги мне принести остальное! Ну, что ты взялся сразу кофе варить! - Сейчас, милая. Кстати, мы еще кое-что по мелочи купили на ужин. Линдетт тоскливо посмотрела на Касавира, который деловито насыпал в кофеварку кофе, а затем отправился за Нейлат и пакетами. “По мелочи” на практике не поместилось в холодильник. Штоллены и коробки с печеньем, шоколадки и пряники, индейка и овощи, экзотическая замороженная ерунда вроде гребешков и креветок, тринадцать бутылок шампанского и три килограмма мандаринов – в обычном режиме Линдетт могла питаться таким запасом продуктов примерно недели две, и выкинуть часть, потому что мандарины наверняка не выдержали бы. Наблюдая за тем, как брат озадаченно перетасовывает в холодильнике коробки и упаковки под указания Нейлат, Линдетт отковыряла ананас от пиццы, посмаковала на языке восхитительную смесь сладости и остроты и заявила: - Кас, ты упоролся. - Это очень спорная и серьезная тема, - в голосе Касавира не слышалось и тени иронии. В данный момент ее брат был озадачен тем, куда рассовать мандарины. Нейлат к тому времени уже налила себе кофе и уселась рядом с Линдетт, подтолкнула ее под бок локтем, бровью и кивком указывая в сторону мужа. Касавир к тому моменту разорвал авоську с мандаринами и рассовывал их в оставшиеся между коробками дыры. За исключением тех нескольких штук, которые уже не помещались в холодильник физически. Одну из них Касавир просто съел, почти не глядя, а остальные обреченно швырнул в тарелку и поставил ее около раковины. Нейлат отпила глоток кофе. - А я тебе говорила, что все не влезет. Касавир только фыркнул. - Ну и что? Линдетт глубоко вздохнула и потерла кончиками пальцев беспощадно ноющие виски. По правде говоря, она бы прямо сейчас выбросила блядский домик и елку, и отослала Касавира вместе со всей его затеей, оставив себе только пиццу и кофе, но Линдетт просто не могла этого сделать. Каждый раз, когда Касавир звал ее к себе на Рождество, ей казалось, что брат жалеет ее. И каждый раз эта мысль отравляла и останавливала любое желание поехать. “Он просто считает тебя чокнутой больной дурой. Каждый раз все это - одна сраная жалость, хотя ты сама знаешь, что не нужна в его доме”. Она поежилась от ледяного холода, тянувшего от открытой двери, которую оставил Касавир. “Какое же я ничтожество”. Линдетт вздохнула и натянула повыше носки, а затем заставила себя оторвать задницу от стула, чтобы взять хотя бы тарелки для пиццы. На крыльце послышался топот, стук, шуршание и потянуло сладким запахом хвои. Она обернулась, чтобы сказать хоть что-нибудь, и так и застыла с открытым ртом и тремя тарелками. “Твою мать. Хотя это же Касавир”. - Мне сразу надо было догадаться, что ты имеешь в виду, когда говоришь “небольшая елка”, - угрюмо констатировала факт Линдетт, глядя, как брат протискивает за собой в дверной проем огромное пушистое дерево, пытаясь при этом ничего не снести. Касавир ничего ей не ответил. Он просто протащил дерево в прихожую и прислонил к стене в угол, едва не сорвав при этом шторы с карниза. - Линде, ты сама должна решить, куда ее поставить. Только не на второй этаж, хорошо? Она устало потерла виски и налила кофе по чашкам. По обе стороны черепа навязчиво долбился дятел мигрени. - Кас. Зачем все это? Я серьезно. Я ненавижу этот праздник. Зачем ты так упорно хочешь втащить меня в него? Касавир только вздохнул и уселся напротив нее. Нейлат поцеловала мужа в щеку и оперлась локтями на его плечи. - Мне есть, что ответить, но я тебя послушаю, дорогой. «Блядь, только не еще одна лекция». Линдетт устало потерла переносицу и сделала глоток кофе, отчаянно желая задернуть шторы. И, не удержавшись, вытащила из коробки кусок пиццы, с наслаждением отгрызая большой кусок горячего сладко-острого блаженства. Касавир серьезно смотрел на сестру, приобняв Нейлат за талию. - Линде, ты же не собираешься носить траур всю свою жизнь. Я ненавижу сидеть и думать, что мы празднуем, а ты сидишь и пытаешься все забыть. Попробуй хотя бы один раз. Ради меня, если ради себя не хочешь. Просто дай мне сделать все, что я могу. Иногда Линдетт кажется, что брат - это нечто единственное материальное, единственное по-настоящему устойчивое в ее жизни. Когда Касавир начинал говорить о таких вещах, ей почти сразу хотелось со всем согласиться. Даже если две секунды назад она думала иначе. В конце концов, это он пытался накормить ее с ложки кашей и гипоаллергенным соком через трубочку, когда она лежала в больнице прошлый раз и не могла даже руку поднять. Только выворачивалась через раз, когда из ее тела выходила отрава, которой она накачала себя. Потому что тогда умереть ей хотелось отчаянно сильно. - Хорошо, - Линдетт поднимает руку, капитулируя, и пытается выглядеть как можно серьезнее, несмотря на забитый рот. - Один раз. Ставь елку в гостиной. Касавир тихо фыркнул. - Ешь уже. Похмелье пройдет. И если ты думала улизнуть от развешивания игрушек, то не так быстро. Они провозились до поздней ночи - ель заняла всю гостиную, и впервые за многое время Линдетт показалось, что ее серый дом расцвел красками. Весь вечер она ждала гаденького чувства, которое пробуждалось в ней каждый праздник. Где лежали лекарства, где были вещи отца, где она слышала его шаги. Как она надралась после смерти Бишопа и заела полбутылки виски почти целым пузырьком антидепрессантов. Она ждала, все думая, когда же желание прогнать Касавира вместе с Нейлат и разрыдаться в углу станет особенно сильным, но оно никак не наступало. Нейлат раскидала по дивану красные подушки, смотревшиеся рядом с серыми стенами на зависть стильно. Они расставили свечи, вешали игрушки на елку, похожие на обсыпанные блестками золотые печенья, вертели венки из живых еловых веток и делали дурацкие фотографии, когда Касавир наотрез отказался тащить с чердака лестницу и поднял Линдетт, как девчонку, чтобы она поставила большую праздничную верхушку елки. Красно-золотую, витую, как рог единорога. А потом листали рецепты глазури и пряников, выбирая, какие должны приготовить. Впервые за несколько лет, прошедших со смерти отца, в доме был зажжен камин. Прямо как в снежном шаре, который можно встряхнуть и увидеть снегопад. Линдетт даже не заметила, как за окном наступила ночь, и не ощутила усталости до тех пор, пока не увидела, что Нейлат задремала прямо на огромном диване, убаюканная треском огня и сладким запахом хвои. Гостиная превратилась в сказку, которой она не помнила даже в детстве – трогательная настолько, что ей хотелось плакать. Вот только говорить об этом она не собиралась никому. Она сама заснула прямо рядом с братом и Нейлат – уставшая и обессиленная настолько, что даже мысль о том, чтобы покинуть их на минуту, пугала ее. Только здесь ей становилось тепло и не страшно. Линдетт свернулась рядом с Касавиром, укрывшись пледом, и сама не заметила, как уснула. Линдетт открывает глаза. Камин прогорел, золото стало прахом, и блеск мишуры напоминает ей блеск ножей. Экран телевизора подергивается белым шумом, и сквозь него прямо на нее смотрит ублюдок из грез. - Ты скоро вернешься домой, дорогая. Я не смог тебя вернуть. Ты заманила его сюда, - голос искажается и дрожит от ярости. Экран идет помехами. - Не чувствуешь себя виноватой, эгоистичная ты сука? Ты в курсе, что он медленно умирает, дорогуша? Ты – знаешь, что он – всего лишь твой щит, и нет никакой братской любви? Линдетт крепко зажмуривается и нашаривает в темноте руку Касавира, спящего рядом. Брат вздыхает и переворачивается на спину, сонно приоткрыв глаза. Нейлат тут же обнимает Касавира поперек груди и сворачивается под его боком. «Уходи. Уходи, мать твою!» Когда Линдетт открывает глаза во второй раз, телевизор черен и пуст. Касавир, не просыпаясь, подгребает сестру себе под бок, словно игрушку. Он убийственно хотел есть. Желудок так скручивало от голода, что Бьорну казалось, будто он может сожрать что угодно и как угодно. Именно сожрать – давясь, забрасывая в рот куски больше, чем может прожевать, лишь бы насытиться. Дрянную синтетическую жратву, фастфуд из ближайшего ларька, бумажную картошку во вчерашнем масле, салат, политый отвратительным майонезом с привкусом жира. Или сырое мясо с кровью. Он едва не взвыл при мысли о стейке с тонкими светлыми прожилками, который сочился соком крови и сладко-солоновато пах медью. Мясо. Добытое честной охотой. Плевать, сколько денег он отдаст за это, и придется ли ему кого-нибудь убить на охоте. Мясо пожирателей духов. Кровь, которую впитают его татуировки. Кровь, которая откроет пути. Он видел ее разводы на кафельной плитке у себя под ногами, на стеклах холодильников вокруг, на картонной девке, которая рекламировала губки для посуды. ОНА ОЧИСТИТ ВЕСЬ ВАШ МИР! Кровь на пластиковой ручке тележки из супермаркета, которую он держал в руках. Он не мог лечь спать, потому что в радио и во сне его ожидали их голоса. Голоса забытых душ. «Какого хрена?» Бьорн проморгался. С потолка супермаркета капали тягучие вязкие капли крови. Колесики дребезжали, натыкаясь на стыки между плитками пола. Шторм смел половину магазина, оставив кровавые ошметки и клубящуюся серую мглу. Мимо него пролетела и врезалась в пол палка с гвоздями, вспарывая хрупкую плитку, как нож – бумагу. Он моргнул еще раз. В его мир вернулись голоса. Никакой крови не было. Тележка перед ним была набита едой. Отвратительной человеческой пищей. Он смел почти всю полку сухих завтраков и лапши быстрого приготовления. Целая гора дерьма, которое он больше всего желал бросить прямо здесь. Бьорн с силой оттолкнул тележку от себя, наблюдая, как она катится прямо к витрине с банками пива. «Убить. Всех вас, кто здесь есть. Разрушить это. Разрушить сон». Тележка с грохотом врезалась в витрину, рассыпая целую гору осколков. Бьорн расхохотался, глядя на то, как смешно падают банки пива из чертового холодильника, как бьются бутылки, когда в них врезается металл. Прямо как его зубы в человеческую плоть. - Эй ты! – охранник магазина двинулся к нему, вытащив из-за пояса наручники. – Даже не думай отбрехаться, что это вышло случайно! Суд заставит тебя оплатить ущерб! Он слегка склонил голову к земле, глядя, как стражник идет к нему, наблюдая за каждым его движением. Тень, сотканная из черного. Тень с призрачными холодными глазами. - Ты – тень, - голос стал похожим на рык. Его руки стали когтистыми лапами, его тело приготовилось к мощному броску вперед. Зубы впились в мягкую плоть этого охранника, выстрел выбил искры из лампы, и часть супермаркета погрузилась в темноту. Кассирша завизжала, когда он направился к ней, отбросив в сторону стеллаж, на котором лежали жвачки. Железная стойка сбила еще один шкаф с дерьмом, которым эти маски чистили свою одежду и жилища. Лопнул пакет чипсов, гнусная жирная крошка рассыпалась по кафелю под его когтями. Шоколадные батончики превратились в кашу, смешавшись с жидким порошком для белья. «Справься с медведем, тупая ты лживая сука». - Ты – маска. Кассирша визжала, когда он погрузил когти и зубы в ее живот. Кровь заливала ее мозг, когда череп треснул от удара о стену. Татуировки стали ярче. Насытились кровью и силой. Насытились силой. Он выдохнул, и мир вокруг погрузился в благословленную кровавую тишину. Охранник так и лежал в луже собственной крови. Такая же лужа, темно-багровая в свете ламп супермаркета, растекалась под убитой кассиршей. «Хорошая охота. Опасная». Он закрыл мертвецам глаза, прежде, чем, пошатываясь, выйти из супермаркета. - Отвратительная идея, папаша-медведь. Он узнавал этот голос и это лицо. Тот, кто шептал ему под мостом. Тот, кто знал о нем все. Ведьмин сын стоял, прислонившись плечом к стене магазина. Ночной ветер и сухой мороз щекотали обостренное обоняние, под лапами хрустел снег. - Я не могу вечно прикрывать твои прихоти. Может, наконец-то займешься делом и убьешь, кого надо, чтобы мы отсюда выбрались? Мир становился яснее. Проще. «Черт!» Догадка пронзила его мозг ослепительной вспышкой, затмившей все остальное. Страх рассосался по венам холодом, стал дрожью под диафрагмой, и ледяным ветром, кусавшим его зубы. Бьорн посмотрел на свои руки, заляпанные кровью, и зажмурился изо всех сил, надеясь, что та исчезнет. Но нет. Нет. Тягучие алые капли стекали на снег, чуть дымясь, застывали на холоде крепкой пленкой. Он убил двух человек и учинил погром в супермаркете, не моргнув глазом. - Пошли отсюда, - каргово отродье позвал его за собой, легко шагая по блестящему снегу на парковке. – Если, конечно, не хочешь приманить ее любимого братика. Он пошел за этим человеком, чувствуя, как мир вокруг становится… устойчивей. Проще. Бьорн-Окку теперь отдал бы все, что угодно, лишь бы этот сноходец оборвал безумие вокруг. В день сочельника Нейлат решила съездить в супермаркет. Касавир обещал появиться к вечеру – муж с утра торчал на работе, заполняя бумаги по своему делу. Не то, чтобы дома у Линдетт не было еды, но кое-что на вкус Нейлат не терпело лежания в холодильнике: она настояла на том, чтобы привезти хлеб непременно чуть теплым, а клубнику, малину и манго - свежими. Так точно не испортятся. И, конечно, довесить пару игрушек на елку. После того, как они украсили елку, ей все время казалось, что игрушек маловато – даже несмотря на то, что выбирать ей их почти не пришлось. Она просто запустила Касавира в нужный отдел, а сама отправилась выбирать подушки и пледы, которыми хотела немного оживить обстановку в доме Линдетт. Нейлат не любила фотографировать, и, говоря по правде, у нее ничерта не получалось, на ее взгляд, но если мир сам подбрасывал удачный кадр, удержаться иногда оказывалось невозможно. Вот и сейчас, неся в одной руке пакет, из которого доносился дьявольски соблазнительный аромат обжигающе горячего багета с хрустящей корочкой, а в другой - телефон, она увидела сидящего на автобусной остановке парня. “Ему не холодно?” В холод, когда под ногами скрипел снег, а небо по ночам обретало звенящую глубину, он был одет в одну жилетку. Разноцветные спирали татуировок покрывали все руки, образуя причудливую вязь рун, а растрепанные длинные волосы были полны бусин и перышек. Тоже цветных. Огромный, никак не меньше Касавира ростом, только ей показалось, что этот парень был сложен даже еще крепче, чем ее муж. Он ел огромный бургер с аппетитом зверя. “Вот засранец. Теперь я тоже хочу что-нибудь такое”. Но дома уже мариновалась индейка, и остывали коржи для восхитительного шоколадно-пряного торта с орехами и карамелью. Нейлат не удержалась и тайком направила камеру телефона на эту картину. Парень не выглядел бездомным. Дьявольски голодным – определенно, но не бездомным. Женщина на рекламном щите указывала куда-то вниз, и эту часть закрыл ворох цветных перьев и бусин на голове парня. ГОЛОДНЫ? УТОЛИТ ДАЖЕ ЗВЕРИНЫЙ АППЕТИТ! Парень не обратил на нее никакого внимания. Нейлат улыбнулась, забросила пакеты в багажник своего маленького кроссовера мятного цвета, проследив, чтобы не примялись ягоды. «Чудненько». Парень тем временем почему-то пристально уставился на нее и улыбнулся, помахав рукой. Ей ничего не оставалось, кроме как улыбнуться в ответ. Нейлат забралась в теплую машину и тут же написала сообщение мужу.

(_Когда ты будешь, милый? Я купила продукты, еду к Линде. Посмотри потом инстаграм. :) Люблю тебя. Приезжай скорее. Не гони, на дорогах скользко. о:_)

Она поставила телефон в гнездо машины и потерла виски, на всякий случай соображая, все ли купила. Скорее всего, все. Даже молоко, хотя им наверняка не нужно молоко. И даже ванильный сахар и сахар с ароматом апельсинов. И сливки именно той жирности, которую требовал рецепт. Телефон заливисто чирикнул. (_Я тоже тебя люблю. Что-нибудь еще нужно? Буду к шести, птичка_) Нейлат улыбнулась сообщению и потерла замерзший на улице кончик носа.

(_смотри, а то съедим все печенье! О:_)

(_Нет. :)_) Линдетт задумчиво помешивала деревянной ложкой горячий шоколадный крем для торта. Лизнула. - Надо еще поварить. Она сама не знала, когда последний раз ей было так на удивление спокойно. И очередной раз пожалела, что видится с братом и его женой так редко, и что каждый раз ей так стыдно за свое нежелание приносить себя в их уютный мир. Они лучились счастьем и теплом. Единственные, в чьем присутствии она могла спокойно вздохнуть и просто забыть те ужасы, которые то и дело посещали ее измученный разум. Где-то в глубине дома играла музыка. Старомодная заводная мелодия – но такая, что Линдетт только спустя несколько минут поймала себя на том, что она притоптывает ногой в ритм песне. …сентиментальное чувство, Когда услышишь Голоса, поющие: «Возрадуемся! Украшайте залы веточками остролиста!» Нейлат плеснула белого вина в бокалы. Сделала глоток и принялась дальше нарезать вареную морковку для салата. - Я тут такой рецепт узнала. Говорят, его делают далеко на севере, но получается вкусно. Только майонез не надо, сами сделаем. Надо желток и масло, и горчицу… у нас есть горчица?.. В дверь раздался звонок. Нейлат оживленно приподняла голову, оборачиваясь к двери, и широко улыбнулась, поднимаясь. - Лучше посмотри за кремом, Линде, я открою. Наверняка Кас. Не послушался меня и слишком быстро гнал. Или его отпустили. Рождество все же и знают, что у него семья. Линдетт почему-то напряглась. Она не могла объяснить, в первый момент, почему именно, но… «Слишком быстро». Что-то было не так. “Участок в полутора часах езды. Касавир звонил полчаса назад. Это с какой скоростью?” Линдетт сглотнула. “Не дай ей открыть дверь. Не дай”. - Нейлат! - она подскочила с высокого стула, неуклюже сбила на пол бутылку вина и упала. Нога поскользнулась в луже вина. - Это не Касавир! Не открывай! “Твою мать”. Она похолодела, услышав треск. Нейлат не открывала двери. Ее выломали. Огромную дубовую дверь, мать ее, просто вынесли. Она услышала звон и крик. - Линде! Звони в поли… - крик Нейлат оборвался, и как раз в этот момент Лндетт выбежала из кухни. “Твою мать, твою мать, твою мать!”. В прихожей стоял огромный парень, больше похожий на медведя. Нейлат беспомощно болталась в его руках, царапая гигантскую ладонь, которая сдавливала ей горло все крепче. Все, что сейчас могла сделать Линдетт – отчаянно пожелать, чтобы брат приехал как можно скорее. Хотя бы, потому что у него точно был пистолет. Как назло, дорога оказалась забита. Касавир нетерпеливо барабанил кончиками пальцев по рулю и проверил ленту инстаграма. Над дорогой все еще горел красный. Участок дороги двигался со скоростью едва ли быстрее пешехода. «Быстрее пешком бы дошел, если бы была дорога». На мгновение Касавиру показалось, что он ошибся. Или случайно посмотрел не туда. Или еще что-нибудь. Но нет – фотография была от Нейлат. С хэштегами «#цветныелюди», «#странное», «#яплохойфотограф» и «#радуга!». Парень огромных размеров, покрытый цветными татуировками, сидел и ел бургер. «Вот такого парня сегодня видела на остановке! Даже помахал мне и улыбнулся. :)» Такими же цветными, которые видели случайные свидетели. - Блядь! Касавир набирал номер Нейлат. Как назло, именно в этот момент машины двинулись вперед, и ему пришлось включить громкую связь в салоне. Один гудок. Второй. “Бери трубку”. Третий. “Бери трубку, черт возьми!” Четвертый. Пятый. «Он же не увязался за тобой. Он должен быть без машины». Шестой. Касавир вытащил из бардачка кобуру с табельным оружием и швырнул на соседнее сиденье. Во всей этой суматохе он потерял свой меч. Голем наступил ему на ладонь, когда швырнул на землю, раздробил кости в ладони. Швырнул в сторону кусок железа, который он уже не смог бы удержать. - Лучники! Не его голос. «Глок» всегда был заряжен. «Может, ты просто наряжаешься? Ты красишься. Ты отошла. Вас двое, вы смеетесь, вы готовите индейку и шоколадный пирог». Седьмой. Когда на весь салон раздался шорох помех, Касавир тут же вздрогнул от ожидания услышать родной голос. Восьмой. - В настоящее время данный абонент недоступен. Оставьте сообщение. Он вывернул руль, съезжая с чертовой магистрали, чтобы попытаться объехать пробку. Касавир никогда бы не сделал ничего подобного в другой день, но сегодня все шло наперекосяк. Слишком сильный ветер. Даже стрелы, которые пустят со стен, будет сносить в полете. На ветровое стекло упали первые капли дождя, которого не должно было быть при температуре в минус двадцать. - Отойди от нее! – она заорала на этого ублюдка, не представляя, что может сделать на самом деле. Он обернулся к ней. Огромная темная тень с гигантскими когтями, в глазах которой полыхал обжигающий огонь Великой Печи. Нейлат билась в его когтях, но эта тварь только крепче стискивала гротескную ладонь. ::Здравствуй, хозяйка. Ты скучала по мне?:: - Убирайся, мудак! Оставь ее в покое! ::Ты не рада видеть нас? Ты не рада видеть Множество, которое ведет бог-медведь? Ее здесь не должно быть, хозяйка! Множество добавит ее голос к себе!:: Линдетт сделала шаг назад. «Сделай хоть что-нибудь. Хоть что-нибудь». Она швырнула в эту тварь вазу с конфетами, стоявшую на барной стойке. Шоколадные шарики и цветные мармеладки рассыпались по полу, стеклянная ваза врезалась в тень, и Линдетт услышала мерзкий визг, словно кто-то ножом лязгнул по стеклу. - Ее ты не получишь, ебучая ты тварь! – заорала она. Множество. Множество. Что-то в этой тени, в этой уродливой твари, было ей знакомо. Один-из-Множества. ::Скучала, хозяйка?:: Но тварь отпустила Нейлат, которая упала, задыхаясь, и тут же попыталась встать на ноги. - Линде! Пожалуйста! Позвони Касавиру! Позвони! А! Чертова ваза выиграла ей несколько секунд, когда тень на мгновение растворилась, теряя очертания, оседая на пол, отступая – и во второй раз уже Нейлат огрела ее табуреткой и прикрылась, словно щитом, когда тяжелый удар отбросил ее к дивану. Руки тряслись. Линдетт метнулась на кухню, видя, как Нейлат сдерживает монстра, схватила первый попавшийся нож, и принялась судорожно звонить Касавиру. В голове будто загорелась красная лампочка, предупреждающая ее о том, что стоило бежать, куда глаза глядят. Куда-нибудь подальше, иначе… “Иначе тебя убьют”. Но даже она не могла бросить Нейлат вот так. Касавир съехал с автострады в глубокий снег, но «тахо» видел и дороги похуже ровного поля. Огни шоссе пропали. «Тахо» плыл в сплошной снежной буре, то и дело превращавшейся в ливень, и только под колесами откуда-то выплывала дорога. Она шла в никуда и из ниоткуда. В зеркале заднего вида было одно сплошное серое марево. Ветер. Ветер трепал его плащ, отбрасывая его на лицо, плотная синяя ткань пропиталась пятнами крови, щедро разлитой на доспехи. На горизонте полыхнули молнии. «Что, опять?» Касавир смутно припоминал облако шторма. Где-то он его уже видел. Где-то уже… Надвигалась Тень, которая целой лавиной шла на крепость. Солнце погасло, и весь день вокруг превратился в ночь. Шторм из нежити должен был смести их. Он зашипел от боли, которая приступом облила обожженные, изуродованные руки. Сломанная нога не могла давить на газ – боль копьем ударила в бедро и вверх по позвоночнику. «Нет. Нет. Ты здесь». «Тахо» вильнул, но управления и сцепления с дорогой не потерял. Ослепительно полыхнула молния, взрезав небо. Снежный буран превратился в ливень, барабанящий по машине с яростью града. - Кас. Мне страшно. Линдетт здесь, рядом с ним. Или Нейлат? Ее волосы треплет ветер – не то рыжие, не то серые. Сейчас не имеет значения, кто на самом деле стоит рядом с ним. Неизменно только одно – его латы, и пропитавшийся кровью синий плащ. И огромное поле, которое от края до края занимает нежить, скрытая черной вуалью Тени. И солнечный диск, который вот-вот скроется в ночи. Поле боя облито кровью, ее волны плещутся, подступая к Крепости-на-Перекрестке. Тела солдат насажены на пики, на частоколы баррикад. Лошадь издает предсмертное ржание. Она гниет на солнце. Линдетт оборачивается к нему. Она на сиденье рядом, и ей не мешает пистолет. Ей перерезали горло, и кровь капает на обивку салона. Кровь заливает ветровое стекло изнутри. - Кас, приезжай поскорее, - ее голос звучит хрипло. - Мне очень страшно. «Только ты уже ничего не изменишь». Он вздрогнул и только сильнее надавил на газ, когда в стекло врезалась мертвая птица. Мертвый зимородок. Шторм убивал птиц, которые оказывались рядом с ним, и гигантское торнадо в зеркале заднего вида сметало город, который там был. Экран телефона шел помехами. «Не глупи. Ее дом на севере. Ты близко и едешь параллельно трассе. Она сворачивает направо через пустырь, ты едешь через него. Срезаешь путь, где нет ничего, кроме вереска под снегом». Машину тряхнуло, как будто он проехался по пригорку. Телефон наконец-то поймал сигнал. - Кас! Кас, приезжай скорее! В дом вломились! Хруст. Гудки сменились помехами, а потом тишиной. Касавир знал, что она была готова его убить. Он видел это в ее глазах, когда Бишоп удрал из крепости и явился к ней перед Гариусом. Его, который на самом деле покинул город, и исказил ее память, заставив думать, будто он мертв и Линдетт нашла его с разнесенным на куски черепом. Нашла. Но не то, не здесь – или здесь, но когда-то раньше. На другом… на другом витке. Все это уже было неважно. Предатель был найдет мертвым дважды, пусть здесь она когда-то любила его. Но предатель был мертв, и его тело сгнило. Говоря по правде, они гнили оба. В Стене Неверующих ли, под пытками ли, последствия которых исцеляют, чтобы разум сгорел от боли, или в безнадежной депрессии, потому что не могут даже покончить с собой – ведь ноги не чувствуются, а все колюще-режущие предметы и яды тщательно прячут под замок. Из комнаты раздался крик, звон разбитого стекла и грохот. Линдетт побежала обратно, крича Касавиру, что на них напали, но даже не успела договорить. Тень перестала быть тенью. Она превратилась в тварь, отдаленно похожую на голого мужчину, чье тело с ног до головы покрывал цветной и белый мех. Спирали и татуировки змеились по его телу. Вот только лапы и пасть у него были медвежьи. Он вырвал у нее из рук телефон и отбросил его, раздавливая так, будто это была полая рождественская конфета. Безумные желтые глаза смотрели на Линдетт из-под тяжелых медвежьих бровей. «Нейлат. Что с Нейлат?!» Он рассматривал на нее, не нападая, но когда она занесла нож для удара, то схватил ее за руки с такой силой, что Линдетт заорала и всхлипнула от обжигающей боли, чувствуя, как в запястье ломаются кости и рвутся связки. А убийца – в этом она не сомневалась ни капли – прорычал ей в лицо всего два слова: - Ты - маска. «Где Нейлат?!» В доме стояла тишина. Линдетт пыталась высвободить бесполезные руки, и ее убийца почему-то медлил со своей задачей. Уже оба сломанных запястья горели так, словно кости сменились раскаленной лавой. «Больно, как больно…» Но все шло так, как… уже шло когда-то. Она была одна. И даже не удивилась, когда увидела, как в комнате появился ее долбаный пациент, проклятый Ганнаев-из-Грез. - Не бойся, Линде, - голос Ганна звучал на удивление печально. – Мы не сделаем тебе ничего плохого. Ничего плохого – на самом деле. Она была готова истерически рассмеяться. Мы не сделаем тебе ничего плохого – сказал урод, убивший жену ее брата и сломавший ей обе руки! “Все это уже было. Все это уже было. Все это уже было”. Она и засмеялась. Над ними обоими. - Я вызвала полицию, уроды. Они тут будут с минуты на минуту. Ганн только печально вздохнул. Линдетт заорала в голос. - Блядские твари! Вас обоих перестреляют! Всадят в вас столько пуль, что вы зальете дерьмом все… ааа… все здесь! Сукин сын с медвежьей рожей сломал ей лучевые кости и рывком усадил на стул. - Ты так уверена, что они это сделают, Линде? – она уже ненавидела печальный голос этого ублюдка. Ганн помедлил и заглянул прямо ей в глаза, и внезапно его лицо исказилось – он обнажил верхние зубы в отвратительно яростной усмешке и прищурился. - А, кроме того, я знаю, что паладин Касавир из твоих снов, которого ты бросила умирать, и теперь заглаживаешь вину, отдавая ему прекрасную жену и работу в твоем ублюдочном мире, уже едет сюда, но он ничего не изменит. Ничего, дорогая, - он выдохнул и закричал неожиданно яростно. - Ты впутала в это всех нас! Уже не знаю, какой раз, безумная ты идиотка! Все идет по спирали, сука! Все ради твоей глупости и тщеславия! Ганн раскрывает руки, словно хочет ее обнять, и впервые мозг Линдетт прошивает безумная в ее отчаянии, и очень злая мысль. «Мой мир. Вот оно что!» Она плотно закрыла глаза, на мгновение допуская отчаянное предположение, что все так и есть. Что раз это ее мир - ее кости срастаются, что чудовище за спиной не имеет никакой силы, что она сейчас просто может взять и всадить этому сукиному сыну нож в грудь. Линдетт Фарлонг не видела и не могла знать, что от мира за окнами ее дома не осталось ничего. Огромная черная бездна рассыпалась за дорогой, по которой, оставляя за собой пустоту, полз черный «тахо». Но кости ее срослись, а медведь Окку отпустил ее. Лишь на мгновение, но этого хватило. Она ударяет Ганнаева-из-Грез так быстро, что этот парень всего лишь покачивается и изумленно хватается за горло. За горло, из которого фонтаном хлещет кровь. На шторах пробегает отблеск фар от подъезжающей машины. “Черт”. - Нейлат! Линде! “Касавир”. Она слышала его голос на первом этаже, и собиралась ответить. Но огромные когти впились в горло, и шею прошила парализующая боль. Последним Линдетт услышала хруст – такой сильный, что тот отдался в ушах. «Он сломал мне ше…» Дверь в дом Линдетт была открыта. Касавир держал пистолет перед собой. Фары машины выхватывали из пустоты клочья летящего снега. - Нейлат! Линде! В доме было полутемно, но этого хватило. - Нейлат! Серый диван был залит кровью, красной и густой. В первое мгновение мозг отказался поверить в увиденное, но руки Касавира отреагировали быстрее, чем разум. Номер скорой набрать не удалось. Экран телефона шел помехами. Нейлат, его любимая Нейлат, хрипло дышала, и с каждым вдохом выплевывала кровь изо рта. Диван с чавканьем просел под прикосновением руки Касавира – набивка стала мокрой и податливой от крови. Он еще раз посмотрел на телефон, оставив на сенсоре и экране красные отпечатки. - Блядь! Телефон разбился от удара о стену, но он уже был не нужен. Экран шел помехами и отказывался работать. Ничего не работало. Город со всеми его больницами и средствами связи смел шторм – и они остались одни в этом доме, совсем одни. Ничего больше не было. Никого, кто мог бы ее спасти. Никого, кто мог бы спасти их всех. - Ней… ты слышишь меня?! Она всхлипывала. Ее тело била дрожь. Живот был разорван – Касавир видел кровавое месиво, в которое превратились ее… ее внутренности. Тот живот, который он только несколько дней назад целовал, упиваясь гладкостью кожи. Нейлат хрипела, задыхаясь. На шее проступали синяки. «Я убью его». - Ней! Она молчала, глядя на него с залитым кровью лицом и просто смотрела. Потянулась к нему окровавленной рукой, пытаясь коснуться, и тут же задрожала, кусая губы. - Кас… - она выплюнула его имя через силу вместе с фонтанчиком крови. – Я… Краем глаза он заметил шевеление. Где-то на кухне. Не Линдетт. Линдетт бы вышла ему навстречу. - Иди сюда, тварь! Ему хотелось высадить всю обойму в этого ублюдка. В ноги, затем в руки, в тело – и только после – пристрелить окончательно. Патронов хватит. Хриплый смех. К дверному косяку привалился парень. Касавир понятия не имел, как он вообще еще идет. Из его шеи торчал нож. Тот самый, которым еще вчерашним утром он резал пиццу для Линде. И тот самый мудак, на которого он не одел наручники в парке – за отсутствием оснований для задержания. - Твоей сестричке сломали шею, - он задрожал, будто пытаясь засмеяться. А затем вытащил нож из раны и из кухонного проема на Касавира выпрыгнул монстр. Он успел выстрелить раза три, но даже пули не остановили эту тварь размером с медведя. Он почувствовал только вспышку ослепительной боли между лопаток, когда этот раненый ублюдок сбил его на пол, прямо на столик - так, что стеклянный угол врезался прямо в спину. Что-то в позвоночнике хрустнуло, и спину чуть ниже лопаток прошибла парализующая боль. А потом… ничего. Просто ничего. Ноги не слушались. Касавир их видел, но они не слушались. Руки сводило спазматической судорогой. Чудовище, навалившееся на него раньше, опустило голову, вставая на четвереньки. «Это медведь. Чертов медведь». Касавир видел, как из живота убийцы на пол вываливались кишки, и как эта тварь шевельнула тяжелой головой, глядя на Нейлат. На него. Он выстрелил в него еще раз. И еще, и еще. Пока сведенные судорогой руки двигались хоть как-то. И все несколько раз промахнулся, потому что слишком сильной была дрожь – в полиции не учили стрелять в цель с перебитым позвоночником. Осталось лишь стрелять без ошибки – единственный и последний раз. Нейлат тяжело и часто дышала, глядя на него. По ее окровавленной щеке скатилась слезинка. Она шевелила губами, как будто пытаясь что-то сказать, и не могла. Этот парень стоял в дверях кухни, как призрак. Все еще с ножом в горле, хотя вытащил его оттуда. Он зашатался, делая шаг. Затем еще один. Кровь пропитала его одежду. Касавир знал, что умирает. Точно умирает, потому что головокружение становилось слишком сильным. Боль когтями сжимала его спину и плечи. - Я сдохну, если вытащу нож, - смех был почти пьяным, когда этот парень оперся на спинку дивана. – Но это единственный выход. Окку, заканчивай дело. Он даже ничего не мог сделать. Только закричать, когда нож вонзился в шею умирающей Нейлат. «Если мы и спим, это самый хороший сон, который мог случиться. Что бы ни случилось, я найду тебя, дорогой». Она смотрела прямо на него – всего несколько мгновений до того, как взгляд Нейлат остекленел, а ее убийца потерял равновесие и рухнул на пол, заливая все вокруг кровью. Медведь вцепился ему в горло, как дикий зверь. Он закричал от боли, чувствуя, что зубы пробили и кожу, и связки, и сосуды - и кровь из артерии хлещет слишком быстро, чтобы он остался в живых. Последний выстрел он потратил без промаха. Тяжелая тварь навалилась на него, но на этот раз пуля прошла через шею, разнеся череп его убийцы. Шторм, ранее сметавший город, ревел, набирая силу, оставляя рваную дыру в мире снов. Сон разрушался. Крошечный домик в пустоте таял, трещал по швам, скрипел, готовый разрушиться и превратиться в прах и пыль. Четыре тела и гостиная, залитая кровью, до последнего слышали нежную рождественскую мелодию. Маска Предателя, ось планов, сжалась, сократилась, стала вещью-из-сна, существовавшей везде и нигде одновременно. Маска, разбитая на три осколка – любви, долга и предательства. Нейлат Фарлонг открыла глаза, отчаянно глотая воздух. В нос ударили запахи пряных трав и воздуха колодцев Люру. На мгновение ей показалось, будто ее горло рассекает страшная боль – такая, словно в шею вонзили нож, но, еще в полусне ощупав горло, она поняла, что все в порядке. - Слава духам, ты очнулась, - Ганн сидел на траве возле нее. Сафия и Каэлин обеспокоенно хмурились. «Окку?» В висках билась тупая боль. Нейлат перевернулась на бок, охнув от приступа давления в затылке и темной пелены перед глазами, и почувствовала в ладони… что-то. Гладкое и мягкое, твердое на краях и холодное. Мир вокруг, его изумрудные папоротники, солнечные тени, серые камни и синяя вода, казался непривычно ярким. Окку возмущенно сопел, мокрый с головы до кончиков лап. Песок под ним пропитался водой и потемнел. Бог медведей почесывался и отряхивался, то и дело моргая ярко-золотыми сияющими глазами. Покрытые белой шкурой бока тяжело вздымались и опадали. Предмет, который Нейлат чувствовала в руке, был Маской Предателя. И она могла поклясться, что на долю секунды, на крохотный и зыбкий промежуток времени, увидела в отражении лунного опалесцирующего камня снов – слишком хорошо знакомый ей призрачный силуэт Касавира. Серая муть расступилась перед глазами, нехотя отпуская Линдетт из мира снов. Она чувствовала себя абсолютно разбитой, словно каждую кость в теле высосали и оставили лишь хрупкий каркас. Линдетт открыла глаза и увидела мириады звезд, россыпью покрывавшие небо над головой. - Я уже думал, ты собралась окончательно там сдохнуть, - голос Ганна звучал страшно устало. Сафия и Каэлин смотрели на Линдетт напряженно, и темный холод, обволакивавший кожу, как призрачные тени, напоминали ей о присутствии Одного-из-Многих. Голова трещала, как с похмелья. Гудела так, словно внутри прошелся… настоящий шторм. Она резко оттолкнула руку Каэлин, которая решила помочь ей подняться, и сжала зубы, чтобы ничем не выдать своего головокружения. Положить в рюкзак чертову маску-из-сна казалось непосильной по координации задачей. Как будто надралась, честное слово. - Я тебе в жизни больше не поверю, что сны даются легко, сукин ты сын, - хрипло произнесла она, обращаясь к Ганну. И, возможно, ей показалось, но шаман духов вымученно улыбнулся краешком рта. Потому что, в отличие от Линдетт, Ганн знал, что они наконец-то вернулись домой.