Хлеб и металл

Прежде всего мы отрицаем самую идею примера. Мы отрицаем, что зрелище казни оказывает то действие, какого от него ожидают. Оно играет отнюдь не назидательную, а развращающую роль, оно убивает в народе жалость, а следовательно, и все добрые чувства. © Виктор Гюго «Последний день приговорённого к смерти».

«Палата Луи Дефорже» — гласит табличка. Кто такой Луи, и почему его именем назвали палату — никто не знает. Но здесь держат Джорджа Уизли — обезумевшего и одичавшего, растворившегося в собственной горечи. Здесь держат тебя. Кругом облупленные стены и больничный запах. Его держат здесь, так как считают, что он — безумец, совершенно свихнувшийся псих. Ему уже добрых двадцать восемь, а внутри всё так охренительно-паршиво, будто он — чахлый старик, готовый уже закончить отматывать свой срок. «Прости, Фредди, но я не смог». В голове путаются тысячи голосов, выстраиваясь в сбившуюся песню. «Шалость удалась, брат, шалость удалась!» И эта сбившаяся, заевшая, как долбанная пластинка, песня крутится у него в голове, возвращая окоченевшие, омертвевшие клетки мозга к тому моменту, когда Джордж смотрел в лицо напротив, всегда-всегда напротив. Лицо, которое до мельчайшей челюстной мышцы было похоже на его. До каждой мимической морщины. До хреновых веснушек. Кто-то когда-то сказал ему, что чрезмерное количество этой ржавой россыпи — признак заболевания. Оспа, рак кожи. В разные времена по-разному. Этот «кто-то» нихрена не знал про Пожирателей Смерти. И со своих мест летит всё, что только попадётся под руку. Ваза с фруктами падает на пол и звонко разбивается, разлетаясь на десятки осколков. Рука по зову неведомой силы тянется к разбитой вазе и с силой сжимает всё, что от неё осталось. Ладонь моментально окрашивается тёмно-алой жидкостью. Это не так больно как то, что твориться внутри. Внутри него каждую секунду разбиваются миллионы ваз, впиваясь в сердце и лёгкие, разрывая внутренности и обливая кровью остатки души. Внутри тебя разбиваются. Расходятся швы в подсознании, вьётся вокруг воспалённого потерей мозга мысль о том, что неплохо бы уже сдохнуть. Закрыть глаза и больше не открыть. Потому что Джордж Уизли находится на стадии отрицания. Полного, мать его, отрицания от жизнеспособности и веры в перспективу дожить хотя бы до тридцати. Он не представляет, как до сих пор жив. Всё, что от него осталось, — это пустая оболочка, не имеющая ни чувств, ни души, ни каких-либо ярких признаков жизни. Теперь он — кусок чёрной материи. Милый, добрый Джордж, ты — ничтожество, пустое место. Рука ещё сильнее сжимает осколки, которые начинают оставлять глубокие раны, с силой разрывая кожу. Вся постель и часть пола забрызганы кровью. Кроваво-красный росчерк на изъедающей глаза белизне постельного белья. Хренов контраст, который впивается щупальцами в зрение, въедается в радужку глаз, отражается идеей фикс в нервных окончаниях. Джордж медленно растягивает губы в улыбке. Ему забавно то, что он ещё видит разницу в цвете. Ты видишь. Ты — слабак, тугой свёрток боли и депрессии. Тебе не стоит жить больше, добрый, милый Джордж. Прекрати, мать твою, отрицать. За дверью послышались глухие шаги и тихий разговор целителей, которые носят ему фрукты в стеклянных вазах. Они бывают здесь с размеренной периодичностью: два раза в день. Полдень и полночь — мнимое проявление заботы. Минимальный резерв чувства такта, перекрытый лимит гуманности. Если бы Джорджу не было бы настолько насрать, он бы заметил. Ты бы заметил. — Это тяжёлый случай, мисс, не думаю, что вам под силу взяться за такое. В ответ лишь молчание и тихое покашливание. Если бы Джорджу Уизли не было настолько насрать, он бы узнал это покашливание из миллиарда других звуков. Но он, увы, отрицает. Он — овощ в плане восприятия. Олигофрен имеющейся действительности. Имбецил ментального ощущения. Он даже не чувствует боли от порезов, ведь единственное, чего добивается Джордж, — это контраста. Единственное, чего добиваешься ты. Рука Джорджа уже не имеет живого места, десять порезов здесь, десять — тут. Джордж постоянно умудряется рассечь кожу обо что-либо, а эти глупые работники психбольницы до сих пор носят ему фрукты в стеклянных вазах. Два раза в день — сказал бы Джордж, если бы ему не было настолько насрать. — Я попытаюсь, уверена, что всё не так безнадёжно, как вы считаете. По полу развалены фрукты. Груши, яблоки и апельсины. Они не в крови, как остальное пространство в радиусе метра от Джорджа. В радиусе метра от тебя. Ручка двери поворачивается, в палату входит его лечащий целитель и девушка; их взгляды моментально устремляются на него. По полу катится одинокое яблоко, оставляя за собой не-кровавый след, и прикатывается к ногам врача. Джордж просто смотрит на это яблоко, продолжая отрицать. «Шалость удалась/не удалась! Нужное подчеркнуть и отправить мне ближайшим отчётом, Уизерби. Да-да, спасибо, мой сын набрал двенадцать баллов по СОВам, я так им горжусь». — Ну вот, опять он за своё, — шепчет целитель девушке, даже не думая о том, что пациент всё слышит. — Это у него бывает периодически. Мы уже как-то смирились, знаете, но у него были неоднократные попытки суицида. Это, вообще-то, характерно для многих больных, но у этого пациента — особая тяга к самобичеванию. У тебя особая тяга, добрый, милый Джордж. У тебя, мать твою. Девушка кивает и внимательно рассматривает рыжую макушку Джорджа, пока целитель подходит к его постели и просит того дать осмотреть руку. Джордж не прячет, не кричит, не издаёт ни звука. Он просто безучастно смотрит, пока глупый работник, который носит ему фрукты, лишает его контраста. Он подмечает это той периферией сознания, той частью головного мозга, которые ещё не пришли в упадок. Остальными же способен только отрицать. Он не кричит даже тогда, когда целитель взмахивает волшебной палочкой, что-то шепча себе под нос. Заклинание, напоминает разумная часть подсознания. Порезы затягиваются. Джордж переводит взгляд на девушку и смотрит прямо на неё. Не отрываясь. Будто бы признавая. — Мисс Грейнджер, вы можете остаться тут до дневного обхода, — говорит целитель, скрываясь за дверью, скрываясь из пространства, плотно пропитанного сумасшествием Джорджа Уизли. При упоминании её имени, Джордж непроизвольно дёргается и моргает, впервые выглядя живым. Гермиона поджимает губы и смотрит на него печальными глазами, будто говоря: «Да, это я». Гермиона Грейнджер, вспыхивает неугасаемым огнём надежды в его больной голове. Он явно что-то чувствует по отношению к ней. Знает, какие мягкие на самом деле эти вечно встрёпанные волосы. Знает, как блестят эти карие глаза. Он знает. Ты знаешь. Ты — кусок материи, добрый, милый Джорджи. Во что ты, мать твою, себя превратил? Гермиона садится рядом с ним на постель и достаёт из кармана пачку сигарет. Джордж непонимающе смотрит. Она двигается совсем рядом. Буквально — протяни руку и коснись девичьей кожи. Грейнджер двадцать пять лет или около того, вспомнил бы Джордж. Но он отрицает. Глаза медленно закрылись и открылись вновь. Он слушает, дал понять. Ты дал понять. — Что-то не так? — спросила она, засовывая сигарету в рот и поджигая её кончик волшебной палочкой: правильная Гермиона Грейнджер курит дешёвые сигареты. Выдох в пространство — и до носовых рецепторов Джорджа доходит вонь тысячи каплей никотина. Он впервые с давних пор чувствует запахи, до сей поры отрицая само понятие «дышать». И эта вонь всколыхнула в его организме отринутые ощущения. Если бы на его руках кровоточили порезы, он, несомненно, почувствовал бы боль. Девушка хмыкнула и, затянувшись, посмотрела в окно. — Война, знаешь ли, не только тебя одного изменила. Только ты все эти чувства выпустил наружу и теперь сидишь здесь, а я храню их глубоко внутри, поэтому стала работником психушки. Потому что я начинаю понимать таких как ты и, отчасти, таких, как я. — Она прикрыла глаза. Джордж повторил. — Только, пожалуйста, не сдавай меня миссис Пинз, иначе меня ждёт большой выговор. Правильная Гермиона Грейнджер курит дешёвые сигареты и просит своего подопечного не сдавать её начальству. Кем бы ни был этот Луи Дефорже, он, скорее всего, тоже отрицал. Джордж Уизли уже не уверен, отрицает ли он. Так, может, ему ещё можно помочь, как помогли Луи? — Ты размяк, добрый, милый Джорджи, — ласково шепчет Гермиона, туша сигарету о тыльную сторону ладони Джорджа. Мистер Уизли и мистер Уизли, вспоминает отголосок прошлого Джордж, чувствуя номинально, как взбухает ожог. — Размяк, как хлеб, — патетично заканчивает она, вдавливая сотни капель никотина в поражённый участок кожи. И Джордж, как бы ему не хотелось отрицать, чувствует боль. Ты чувствуешь боль. Кем бы ни был этот Луи Дефорже — он счастлив уже потому, что сдох.