Колыбельная.

Они разошлись по разным комнатам после очередной ссоры несколько часов назад. Почему она не выставила его за порог, до сих пор оставалось загадкой, ведь обычно после таких крупных размолвок Байльшмидт отправлялся прямиком за дверь, на ходу выслушивая страшные проклятия и угрозы. Все вроде начиналось вполне обыденно: они с Элизабет сидели в баре в кругу общих друзей. Подвыпивший Гилберт внезапно ощутил необходимость выполнения мужского долга и смело вызвался проводить Хедервари до ее дома, «дабы в темной подворотне на тебя не напали какие-нибудь отморозки». Все убеждения в том, что девушка вполне способна постоять за себя самостоятельно, решительно игнорировались. Осознав, что так просто она от немца не отделается, Элизабет согласилась на эту незапланированную прогулку. Надо сказать, что Байльшмидт честно выполнил обещание и действительно довел Хедервари до самых дверей ее дома, вот только самостоятельно дойти до своего жилища он уже был явно не в состоянии. Алкоголь взял верх над его поплывшим рассудком, и девушке пришлось в который раз оставить старого друга ночевать у себя. Выпитое выветрилось только после того, как разъяренная Элизабет громко хлопнула дверью своей комнаты, предварительно знатно обругав гостя, который не удосужился вовремя прикусить развязанный алкоголем язык. Теперь же Гилберт лежал на диване, что находился в гостиной небольшого, но очень уютного домика, и молча смотрел в потолок, перебирая варианты дальнейшего развития сложившейся ситуации. Настолько крупные ссоры у них случались крайне редко, и их исход до последнего оставался для немца загадкой, что сейчас совсем не прибавляло оптимизма. Он сел на диване и взъерошил свои белые волосы, которые и без того торчали в разные стороны, словно парень никогда не брал в руки расческу. Чувство вины, обычно ему не свойственное, сейчас потихоньку начинало просыпаться и грызть изнутри, словно намереваясь таким образом выбраться наружу. Одно дело – просто вывести эту фурию из себя и совсем другое – задеть за живое и обидеть. Эта мысль не давала Байльшмидту покоя, и он, поднявшись на ноги, поспешил на второй этаж. Оказавшись в узком темном коридорчике, немец подошел к средней двери и замер возле нее, будто оцепенев. Замок давно был сломан, поэтому даже после сильного хлопка между дверью и проемом оставалась небольшая щель. То, что парень увидел, очень сильно поразило его: на кровати сидела девушка, чьи волосы были собраны в слабую косу из которой выбивались волнистые пряди. В руках она держала гитару и, осторожно перебирая струны, наигрывала какую-то тихую мелодию, до боли знакомую Гилберту. Лунный свет, проникающий в комнату сквозь кремовый тюль, оттенял половину ее лица, играл бликами на тонких длинных пальцах, серебром путался в волосах и постепенно исчезал, тая в темноте маленькой комнаты. Вдруг, девушка чуть качнула головой и тихо запела, не переставая наигрывать всю ту же мелодию: - Jeder Mensch hat Sorgen Jades Herz hat Stein… Он вспомнил песню с первых строчек, и ему стало как-то не по себе. Это была детская колыбельная, которую он знал, будучи еще совсем ребенком. Несмотря на то, что Элизабет вовсе не являлась немкой, ошибок в произношении она совсем не допускала. Гилберту вспомнилось, как они много лет назад пели эту колыбельную его младшему брату, пытаясь уложить того спать. Эмоции, переполнявшие Бальшмидта, взяли верх, и он осторожно толкнул приоткрытую дверь, входя в полумрак небольшой комнаты. Девушка даже не открыла глаз, она просто продолжила тянуть любимые строчки, зажимая один аккорд за другим, касаясь пальцами послушных струн и еле заметно покачиваясь, сидя на кровати. Гилберт облокотился спиной о комод и стал тихо, почти неслышно, подпевать, удивляясь тому, что до сих пор помнит слова так давно позабытой песни. Взгляд его остановился на лице Элизабет. Веки ее подрагивали, челка небрежно спадала на невысокий лоб, а бледное лицо, наполовину залитое лунным светом, пересекала прядь волнистых волос, которая, судя по всему, выбилась из незатейливой прически. - Ich halte Dich Bist Du irgendwann… Слова сами срывались с его тонких губ, заставляя проникнуться той идиллией, которая воцарилась сейчас между вечно враждующими людьми. Сейчас они пели в унисон, словно делали так постоянно, словно всегда так чувствовали переживания друг друга, словно всегда умели слышать и слушать. Гилберт опомнился только тогда, когда струны гитары замолкли, и в комнате воцарилась тишина, нарушаемая только шуршанием кремового тюля, взлетавшего в воздух от налетевшего вдруг порыва ветра. Он выпрямился и осторожно опустился рядом с необычно притихшей Хедервари. Они какое-то время молчали, думая о своем и не решаясь нарушить ту атмосферу, которой наполнилась сейчас комната, которая разрывала изнутри, рвалась наружу. Они боялись спугнуть этот момент, боялись разрушить то, что сейчас объединяло их между собой. - Ты не говорила, что умеешь петь, - хрипло и как-то неестественно тихо произнес Байльшмидт, глядя в пол. Девушка чуть повернула голову в его сторону и также негромко ответила: - А ты не спрашивал. Вновь повисло молчание, наполненное эмоциями, бурей несказанных слов, чувством вины и чем-то еще, что пока не было привычно, что пока не встречалось в их общении. Неожиданно для самого себя, Гилберт одной рукой обнял девушку за плечи и притянул к себе, сгребая в охапку и опуская подбородок на ее макушку. На удивление, Хедервари вовсе не была против. Она послушно прижалась к груди немца, закрывая глаза и пытаясь понять, что же все-таки произошло сегодня в этой комнате. Ее раздумья прервал все тот же хриплый голос: - Мир? Это прозвучало так неуместно и так наивно, но Хедервари даже не подумала о том, чтобы упрекнуть парня или указать ему на то, что этот вопрос слишком детский для такого взрослого мужика, как он. Девушка лишь осторожно кивнула и еле слышно ответила: - Мир. Тюль снова взлетел в воздух от резкого порыва прохладного ветра. На улице начиналась гроза. Комната наполнилась тем особенным запахом, который бывает только перед сильным ливнем, перед ливнем, который всегда смывает все горести и обиды. После него всегда восходит солнце, и омытая холодными каплями земля, начинает новую жизнь. Нехотя освободившись от объятий Байльшмидта, Хедервари поспешила прикрыть форточку, чтобы в комнату не налило воды. Не успела она обернуться, как ей задали новый вопрос: - Лиз, а ты сыграешь что-нибудь еще? И она сыграла. Элизабет несколько часов с небольшими перерывами пела то, что выучила за много лет. В эту ночь в их отношениях появилось что-то новое, что-то неизведанное и чистое. И им только предстояло понять, что же это было. На улице бушевала гроза, небо резали на части яркие молнии, а на втором этаже небольшого домика, что стоял на узкой улочке, двое людей никак не могли улечься спать. Они наслаждались летней ночью, бушующей стихией и обществом друг друга, наивно надеясь, что эта ночь никогда не закончится.