Подарок на Рождество

      Открываю глаза. Липкая дремота, как паутина кокона, окутывает меня. Ночь выдалась нелегкой. Бесконечная череда кошмаров, пробуждения от собственного крика в холодном поту, снова удушливые объятья беспокойного сна, и вновь пробуждение, попытки ухватиться за реальность, разрывающий ужас, страх, всполохи огня, заполняющие моё сознание, смерть, много-много смертей...       Жмурюсь, тру глаза, стараюсь дышать. Просто дышать. Ровно, глубоко. Дышать.       Первый рассветный луч, прорываясь сквозь причудливые узоры, нарисованные на оконном стекле декабрьским морозом, раскидывает по комнате синие блики, будто кто-то пускает солнечных зайчиков через цветные стеклышки. Надо встать сейчас, если я хочу тихо и незаметно ускользнуть в лес. Надо встать... Пытаюсь сесть в кровати, приподняться на локти, но не могу. Ночные кошмары забрали все силы, вытянули из меня все до капли, превратили в тряпичную куклу, неспособную пошевелиться без помощи кукловода. Только кукловодов больше нет. Капитолий пал, и я теперь не игрушка в чужих руках. Эта мысль позволяет дышать.       Дышать. Надо просто дышать. Ровно, глубоко. Дышать.       И я дышу. Дремота всё плотнее сплетает свой кокон вокруг меня, утягивает в пелену забытья. Туда, где все покрыто синим инеем декабря, такого морозного, что огню места нет. Нет огня — нет кошмаров. Полусон единственное состояние, в которое не забираются ужасы. Ибо мои сны полны тьмы, моя реальность — сплошной кошмар. Каждый раз, вставая с постели, я вижу свое, покрытое тонкими полосками шрамов, тело: яркое напоминание о том, что было, о той, кого я не уберегла...       Выходя на улицу, вижу пепелище Двенадцатого дистрикта, на котором те, кто слишком много потерял и теперь пытаются построить новые дома, дабы обрести хоть что-то. А еще со мной рядом он. Тот, чьи голубые глаза видели все, знают все, помнят все, кричат обо всем. Как он может жить и улыбаться? Как у него выходит? Я не знаю. Я не могу. Мои силы поглотило пламя.       Закрываю глаза.       Сквозь полусон слышу, как открывается входная дверь. Это он. Его спокойные, такие громкие и чуть шаркающие шаги отдаются гулким эхом в моем сознании. Пит приходит каждое утро. Каждое утро он приносит свежий хлеб и булочки, что-то готовит, заваривает травяной чай с мятой и поднимается ко мне. Застает не всегда. Но если я ухожу в лес с рассветом, то вернувшись, непременно обнаруживаю на постели поднос с остывшим завтраком. Вот и сегодня на лестнице уже раздаются его шаги. — Китнисс, ты спишь? — его голос низкий и осипший. Поворачиваюсь на другой бок, чтобы оказаться к нему лицом. Открываю глаза. Вид у Пита потрепанный: под глазами тяжелые синие тени, взгляд туманный, волосы всклокоченные, цвет лица неестественно бледный. Видимо, пережить эту ночь ему было ничуть не легче, чем мне. Возможно, был приступ, а может — терзали кошмары. Что он видит в них? Камеру в Капитолии? Смерть семьи? Переродков? Меня?.. Он никогда не говорит. Я никогда не спрашиваю. Почему мы не ночуем вместе, как раньше? Не знаю. Он не предлагает, я не прошу. Почему он приходит каждое утро? Он так хочет. Я не запрещаю.       Пит тихо садится на край кровати, ставит поднос с завтраком на прикроватную тумбочку. — Кошмары? — тихо спрашивает он. Киваю. Он тянет ко мне ладонь, хочет дотронуться, но не решается, останавливает движение на полпути. Внимательно всматриваюсь в его лицо, изучаю каждую тень, каждую мелкую морщинку... — Приступ? — шепотом спрашиваю я. Не узнаю свой голос; он больше похож на хриплое шипение. Пит кивает в ответ. Мы долго молчим. Он просто здесь, рядом. Живой. Он живой. И это дает мне силы жить. — На улице мороз, — говорит Пит, пытаясь изобразить ободряющую улыбку. Я четыре дня кряду не выхожу из дома, так что изменения в погоде для меня — новость. — И снег. Все замело: дома, дороги, деревья — все, как сахарной пудрой посыпали.       «Сахарной пудрой»... Смакую эти слова. Такое пекарское сравнение, на которое способен только Пит. Молчу. И надо бы что-то ответить, но у меня всегда было неважно с разговорами, а сейчас я и вовсе не могу связать двух слов. Проклятые кошмары! — Сегодня Рождество, — продолжает Пит. — Ты обещала подстрелить какую-нибудь птичку на ужин. Помнишь?       Рождество — праздник старого мира, пришедший к нам из глубины прошлого, оттуда, где не было Капитолия... Праздник, приносящий надежду, пропитанный ожиданием чуда и теплом домашнего очага. Праздник, который так любила Прим. Воспоминания о сестре заставляют замереть сердце. Дышать. Надо просто дышать. — Помню, — тихо отвечаю я. Некоторое время мы оба молчим. Пит разливает травяной чай, протягивает мне теплую булочку. Ем, не говоря ни слова, запивая горячим душистым напитком. Он здесь. Он рядом. И это наполняет меня теплом. Всё обретает смысл, становится цветным, выпуклым, осязаемым, вырываясь из липкой дремотной серости. — Ты придёшь сегодня ко мне на рождественский ужин, — говорит Пит. — Правда или ложь? — Правда, — отвечаю я, чувствуя, как на моих губах появляется легкая улыбка.       Понимаю, почему он так волнуется. В прошлое Рождество я оставила его одного.       Ровно год назад... Единственное, чего мне хотелось в тот день — это уснуть, исчезнуть, раствориться в омуте зыбкого забытья. Даже жуткие кошмары, терзающие меня ночами, казались прекрасными в сравнении с необходимостью встречать её любимый праздник без неё самой. Без моего маленького утенка... Без Прим. Я задыхалась, не могла поймать воздух. Дышать... Не могла дышать. Была заперта в клетку давящего одиночества, словно кто-то посадил меня в стеклянный шар и кинул в непроглядную тьму, где нет ни звуков, ни красок, ни теней. Ничего. Ждала, что тишину моего дома нарушит телефонный звонок из Тринадцатого дистрикта, и я услышу мамин голос. Но телефон молчал. Я металась по комнатам, выла, забившись в угол. Рождественские песни, которые распевали у моей двери жители Двенадцатого, сводили с ума. Наконец, зарывшись в одеяло, накрыв голову подушкой, измученная истерикой, я уснула.       Разбудил меня тогда Хеймитч. Изрядно набравшийся ментор, стащил с меня одеяло, скинул подушки и громогласно изрек: «Спишь, солнышко?»       Чувствуя себя раздавленной и полумертвой, я даже не могла выдавить из себя какое-нибудь ругательство, чтобы прогнать этого пьянчугу. — Может быть, все же соизволишь встать и дойти до Пита? Парень там пирог испек! Уж не знаю с чем, но рождественский какой-то, — не унимался ментор.       Зажженный им свет больно ударил по глазам. Щурясь, я стала размазывать по щекам так и не просохшие слезы рукавом кофты. — Что, солнышко, паршиво тебе? — продолжал буянить ментор. В ответ я только сжалась в комок, сев на кровати и подтянув к себе ноги, зарылась пальцами в растрепанные волосы. — Верю, верю... — продолжал Хеймитч теперь тихо и вкрадчиво. — Паршиво, когда сестры больше нет. Отвратно, когда родная мать оставила одну... Но знаешь, что еще ужаснее? Сидеть в одиночестве над остывающим рождественским пирогом и думать о родных: матери, отце, братьях — которые сгорели, как головешки в камине. Понимать, что даже пепел их смыли дожди и развеял ветер, что все твои родные, — все до одного! — мертвы. Изо всех сил цепляться за реальность, которую постоянно отравляют отголоски капитолийского охмора... И ждать человека, ради которого прошел сквозь ад, и знать, что тот ради тебя не желает пройти десять метров. Вот это, солнышко, паршиво!       ПИТ! Одно слово пульсирующей болью забилось в моей голове: «Пит, Пит, Пит!» Я бросила его, оставила, думала только о себе, о своей боли. Огромный стеклянный шар гнетущего одиночества лопнул, осыпав меня мелкими осколками, больно оцарапав душу. Со всех ног я кинулась к дому Пита, как была в тонкой кофте и босиком...       Пит сидел в углу гостиной, уткнув лицо в ладони. — Пит… — выдохнула я.       Он поднял на меня взгляд, полный немого безумия. — Китнисс? — просипел он. Я упала рядом с ним на колени, из глаз брызнули слезы. Бросила. Я его бросила... — Я нужен тебе, — голос Пита низкий и гортанный резал слух. — Правда или ложь? — Правда, — выдохнула я.       Тогда я пообещала себе, что в следующем году все будет иначе. И вот на дворе вновь Рождество. И оно должно быть другим: волшебным, теплым, уютным и непременно общим — нашим с Питом общим праздником. Поэтому сегодня, когда Пит уходит, я способна встать с кровати, готова отправиться в лес и подстерегать дичь.       Собираюсь быстро, но тщательно; надеваю теплый свитер, куртку на меху, наматываю шерстяной шарф: не известно, сколько придется ждать добычу. Достаю из шкафа лук. Легкий и гибкий, идеально лежащий в руке, мой верный союзник и соратник, прошедший со мной революцию, пославший стрелу в грудь президента Коин. Это единственная дорогая вещь, которая есть у меня. И не только потому, что недавно появившийся в Двенадцатом оружейник готов отдать за него кругленькую сумму, но и потому, что порой мне кажется, что этот лук часть меня, продолжение моей руки. Держа его, я могу дышать.       Сегодня лес невероятно красив: снег белым пушистым одеялом укрывает все вокруг, а легкий декабрьский морозец рисует причудливые узоры на стволах деревьев, мелкие белые снежинки, словно мерцающие блестки, медленно падают с неба. Мне везет: уже через час в охотничьей сумке — заяц, а к поясу привязан подстреленный глухарь.       По возвращению из леса захожу домой к Питу, оставляю добычу в кухне на столе. Проходя через гостиную, бросаю быстрый взгляд на каминные часы. Помню, как увидела их впервые. В тот день я, вернувшись из леса, занесла к Питу часть добычи. В гостиной за столом сидел Хеймитч, уплетая похлебку, а Пит крутился около камина, старательно оттирая с каменного корпуса этих самых часов грязь и копать. Тогда они показались мне немыслимо уродливыми. — Это что еще за жуткая глыба? — спросила я, протягивая Питу белок. Сидевший за столом Хеймитч поперхнулся и закашлялся. — Просто старые часы, — спокойно ответил Пит и отправился в кухню, унося с собой подстреленных мной зверьков. — Поздравляю, солнышко, — прошипел ментор, как только Пит скрылся из вида. — Если бы сегодня проходил конкурс на самого бестактного человека, ты бы непременно заняла первое место! — С чего это? — я искренне не понимала, к чему он клонит. — Жуткая глыба? — ткнув пальцем в сторону камина, произнес Хеймитч. — Сегодня разбирали развилины дома Мелларков. Нашли часы. Корпус из камня, вот и не сгорели. Пит говорит, это часы его отца. Старинные какие-то, даже дорогие, от бабки остались вроде как. Это единственное, что теперь у мальчишки от семьи осталось. Жаль только не ходят. А ты: «Жуткая глыба».       Довольно быстро мне стало ясно, что ментор был прав: для Пита это были непросто старые часы. Он бережно отмыл и отполировал корпус, заменил разбившееся стекло циферблата, но часовой механизм так и не починил. Чтобы часы снова пошли, нужно заменить маховик, который невозможно достать в Двенадцатом, а доставка из Капитолия стоит целое состояние.       Странно, что Пита нет дома. Наверно, перед праздником у него в пекарне много заказов. Колчан оставляю в прихожей. Честно сказать, мои стрелы уже давно пора заменить: наконечники затупились и в зазубринах, древки перекосило... Но, теперь это неважно.       Взяв с собой лук, иду в торговый район. Дома здесь сплошь новые, отстроенные только в этом году. Быстрым шагом направляюсь в оружейную лавку. Теперь, когда больше нет капитолийской диктатуры, нет и запрета на охоту. Многие жители Двенадцатого обзавелись простенькими луками и выбираются в лес пострелять мелкую дичь. Оружейник, высокий и крепкий мужчина, переехавший сюда полгода назад, встречает меня улыбкой. — Ну что? — спрашиваю я. — Доставили, — довольно говорит он. — Сейчас принесу.       Лавочник скрывается в недрах подсобных помещений, а я кладу на прилавок свой лук. Чувство такое, будто отрезаю от себя кусок мяса, словно режу наживую, медленно, чем-то тупым и неровным.       Чтобы отвлечься, рассматриваю товар. Глаз сразу цепляется за колчан со стрелами. Вытаскиваю одну и внимательно рассматриваю. Легкие, идеально ровные, с острым выверенным наконечником и четким оперением... — Карбоновые! И жутко дорогие, — слышу я голос оружейника за спиной. Убираю стрелу обратно в колчан. — Мне теперь без надобности, — улыбаюсь я.       Оружейник протягивает мне маленькую синюю коробочку. — Лук Сойки-пересмешницы! — произносит он нараспев, забирая оружие с прилавка. — Не передумаешь?       Я смотрю на коробочку в своих руках. Мысли мои уносятся к Питу. Больше всего я хочу увидеть сегодня его счастливую улыбку. Из лавки выхожу совершенно окрыленная, долго брожу по лавочкам, покупаю всякие мелочи, а затем еще несколько часов обхожу знакомых и вручаю им маленькие подарки по случаю Рождества.       К дому Пита возвращаюсь, когда высоко в небе висит яркая луна, разливая серебро на белые сугробы. В окнах горит свет. Вхожу без стука. Разуваюсь и направляюсь в гостиную, сжимая в руке синюю коробочку. Стол уже накрыт, а в самой середине его, стоит зажаренный целиком глухарь, рядом дымится пирог, в плетенной корзинке гора сырных булочек, рядом еще с полдесятка тарелок с разной снедью. Пит стоит у камина и протирает полку, на которой... нет часов. — Я уже собирался тебя искать, — говорит он. — Где ты была так долго? — Где часы? — спрашиваю я. Дыхание моё сбивается. — Часы? — Пит удивлен. Я судорожно киваю, а он лишь сконфуженно переступает с ноги на ногу, теребя тряпицу. — Я их продал, — шепчет он.       Чувствую, как к горлу подступает ком, комната начинает расплываться от заполняющих глаза слёз. «Продал...» — эхом звучит в моей голове. Как же так? Как? Чувствую, как горячие соленые капли струятся по щекам. — Китнисс? — Пит озабоченно и растерянно смотрит на меня. — С Рождеством, — тихо произношу я, протягивая ему синюю коробочку, за которую отдала сегодня лук, единственное свое сокровище.       Пит осторожно берет подарок и снимает крышку. — Маховик, — шепчет он. — Маховик для моих часов... — Я хотела, чтобы ты их починил. Думала, они важны для тебя, — меня бьёт мелкой дрожью. Еще чуть-чуть, и начнется истерика. — Так и есть! — произносит Пит. — Но кое-что для меня важнее... Подожди! Подожди здесь!       Пит быстро поднимается по лестнице, исчезая где-то в спальне. Слезы неясной обиды, досады и отчаянья текут всё быстрее. Ощущаю себя никчёмной неудачницей. Колени дрожат. Чтобы не упасть, присаживаюсь за стол. — Вот, — говорит Пит, вернувшись, и кладет передо мной сверток. — С Рождеством, Китнисс.       Дрожащими пальцами разворачиваю подарок. Под пестрой упаковкой колчан, полный карбоновых стрел. У меня вырывается нервный смешок. — Ты продал часы, чтобы купить стрелы для моего лука? — спрашивая я, хотя и знаю ответ. — Да, — кивает Пит, и судорожно хватает меня за руки. — А я продала лук, Пит. Я его продала! Чтоб купить маховик для твоих часов, — говорю я.       С моих губ срывается нервный смешок, потом еще один, и ещё... И вот я уже смеюсь в голос, как-то наивно, по-детски, и понимаю, что Пит смеется вместе со мной. Успокоившись, мы смотрим друг на друга в упор. Глаза Пита сверкают так же ярко, как огни на рождественской елке, на его губах замерла легкая улыбка. Вдруг он быстро и порывисто целует меня. Горячо, страстно, почти безумно. — Ты меня любишь. Правда или ложь? — спрашивает он, отстраняясь. — Правда, — ласково выдыхаю я, глядя ему в глаза.       Пит тянет меня, поднимая на ноги, я не сопротивляюсь. Он обнимает. Крепко и нежно. Кладу голову ему на плечо. На столе рядом с зажаренным глухарем лежит маленькая синяя коробочка с часовым маховиком и колчан карбоновых стрел на обрывках оберточной бумаги. — Мы готовы были отдать друг за друга жизнь. Что в сравнении с этим старые часы и охотничий лук? — шепчет Пит.       Я молчу. В его объятьях так легко дышать. Ровно, глубоко... Так легко просто жить.       За окном падают искрящиеся снежинки, в камине горит огонь, а в моём сердце, среди боли потерь, ужаса прошлого, страха за будущее, оказывается, есть место для счастья, которое, может быть, когда-нибудь вытеснит, сотрет и изгонит все плохое.