Я, арранкар

Мое тело изрешечено. Пронзено мельчайшими тонкими иглами. Миллионами игл. По одной на каждую клетку кожи, мышц и костей этой твари, в которую меня заточили, будто в футляр, или скафандр, или саркофаг. Точно. На мне — гроб, сколоченный из безысходности и несуразности всего, что происходило со мной, всего того, что распинало сознание жуткой реальностью. «Невозможно, невозможно, невозможно! Почему не смерть?! За что мне все это?! Неужто это кара за что-то? Кто я? Что сделала, чем заслужила такое?» Бесконечная пытка. Меня разрезали, пронизывали, сыпавшиеся со всех сторон, точно водопады Ниагары, белые колючие пески. Их бурным течениям не было ни края, ни конца: меня утаскивало с ними все дальше, все ниже, все глубже, наверное, в сам Ад… Я ощущала жар и давление его своей кожей, когда проклятый плен стал сворачиваться вокруг меня кольцом или воронкой. Дно жгло ужасным трением песка: мои лапы словно кто наждаком стирал по живому и я буквально осязала, как они кровоточат и окрашивают уготовленное мне дно алым. Я не хочу туда! Что бы не находилось там, внизу, я не хотела провалиться в клыкастую пасть к самому дьяволу. Я не хотела исчезать навечно из-под ненавистного черно-плоского неба: теперь я понимала, что безжизненная ловушка, в которую я попала до этого, была для меня раем. «Нееет!!!» — реву мольбы тому чудищу, что учинил надо мной столь подлую расправу. Без боя, сволочь! Он мог бы дать мне шанс, хотя бы попробовать защититься: с его размерами громадного песчаного замка вряд ли ему светило поражение. На его фоне я — микроскопичная мошка. «Нееет!!!» — Машу крыльями — и без толку. Царапаюсь когтями по бегущему песку — тщетно. Упираюсь задними лапами, а дна все еще нет. Я бы представила себя Алисой, провалившейся в Кроличью нору, но не чувство свободного полета меня окружило — меня засасывали не приключения, а злой рок. Он душил зыбучими песками, проглатывал и перемалывал ими, мееедленно, точно в прохудившихся жерновах, наслаждаясь хрустом каждой из моих косточек, требуя взамен того праха, что должен был стать этими чудовищно острыми песчинками-иглами. Только теперь я поняла, что это место мертво, оно соткано из мертвецов, вернее, из их пыли. — Аааааааа… В душе — крик пятилетней напуганной девчонки, который почудился в шкафу монстр, а снаружи — ор этого самого монстра. И он не воображаемый. Он настоящий. Он — это я. Боже, такого ведь просто не бывает! Боже, этому ведь должен быть когда-нибудь конец??? Абсурд убийственен по своей природе, но он кошмарен, когда не имеет конца. На дне воронки — дыра. И пропасть. И бездонная глубина. И мой неизбежный рок — это самое в нее падение. Крылья, как натянутое полотно дельтаплана. Сколько бы я не билась ими, они планировали сами по себе, переворачивая меня на спину всякий раз, когда я пыталась упираться, кувыркаясь, не поддавалась участи быть разбитой… снова? Мои глаза, наверное, вытекли из глазниц маски: я пялилась в рассеянный свет над головой, а видела высокое чисто-голубое небо. В нем не было ни облачка и казалось, что я не падала в нем, а летела птицей. Точно! Это было там. Где? Сознание расплющено тысячью атмосфер, а память испепелена свистящим ветром. Здесь все по-другому: одинокие лучи в один миг исчезли и оповестили о конце, слившись с белизной песка смерти. «Не хочу, не хочу, не хочу умирать снова!» — лучше зажмуриться и грохнуться с гулким ударом. Черт. Это конец? Или… Что я делаю под землею?! Мысль о том, что я таки провалилась в иной мир, нарисовала образы из сказки Кэролла. Что, если не Алисы, а именно мой удел — пролететь землю насквозь? Здесь полумрак, но сквозь сплетенные ветви высоченных лысых деревьев, взявших меня в круг, пробиралось белесое солнце худыми просветами. Что за дикая земля? Могла ли она быть частью сей планеты или это посмертное видение вытекающего на землю мозга? Я попробовала пошевелиться: приземление, как всегда, принесло адскую боль. Она разрывала мое-чужое мощное тело на сотни тысяч кусков. Она взрывала его, будто закладывая в меня ежесекундно по новой связке гранат. «Чёооооооооооооорт!!!!!» — из горла вырвался очередной рев, больше похожий ныне на жалкий стон. Сама не знаю почему, но подумала о том, что услышь меня кто из тех, кого я сожрала в пустыне, то исход нашей битвы мог бы быть иным. Я выживала там не только благодаря своему неуемному чувству голода и рьяному желанию выжить, стать сильнее, эволюционировать до того, кто снова начнет говорить… Нет, я выживала наверху, будучи бессердечным убийцей, благодаря той воле к победе, которая так стойко горела во мне, словно неугасимый фитиль. Я не знала откуда это чувство. То есть, мое ли оно, или я должна была сказать за него спасибо Тацуки? Внутри меня творился такой бардак из обрывков ничьих воспоминаний из ничьих судеб, что я с трудом могла отвечать за себя, да и называть себя «собой», верно, давно уже права не имела. «Что же будет с нами? Кто мы? Я и ты?» — вопросы без ответов, а небо без сини: я смотрела вверх и видела такую же пустоту, что творилась в моей душе, с моим разумом и моим желудком. Голод… он вновь напомнил о себе, но его урчание перебил вдруг совсем посторонний шорох. Чтобы повернуть голову на звук, пришлось приложить титанические усилия, но это того стоило: за усилением шума я очень скоро увидела тех, кто служил их причиной. Монстры. Снова мои «собратья». И целые толпища: я смотрела только в одном направлении, но прекрасно различала аналогичные движения, вознамерившиеся атаковать меня отовсюду. «Вставай, ну!» — я орала на себя, пинала, била меж лопаток, делала все, что только могла, только бы заставить себя подняться. С такой многотонной тушей и той неподъемной броней, что на мне наросла, это было невозможно, но проиграть, быть съеденным, оказаться самой на месте тех, кого так алкало мое горло — никогда! «Вставай!!!» — И земля содрогнулась под моими лапами. Острые крылья рассекли воздух аккурат в тот момент, когда первые две волны обрушились мне на грудь и со спины. «Сожра-а-ать!!!» — ревело мое естество и запивало этот приказ чернильной кровью, которая потекла рекой с тел, нанизанных на мои когти. Сожрать или умереть! Убить или быть съеденной? «Ни за что! Никогда! Никому!» — отвечал вместо слов мой хвост тяжеленными ударами. Размозжить черепа врагов, раскроить их вдоль и в поперек, сократить до минимума их голодные укусы и жадные захваты кусков моей плоти. Это становилось похоже на гладиаторские игры в Древнем Риме. Здесь все бились до последнего издыхания, и сами, не публика, желали хлеба и зрелищ. Чудовища. Чудовищно! Чудовища чудовищно расправлялись с другими чудовищами, и я по какой-то жестокой судьбе являлась не свидетелем этого жуткого театра, я являлась его главным действующим лицом, а мое истерзанное тело — ареной, эпицентром. «Невозможно… Их слишком много…» — мои лапы-руки стала одолевать слабость от беспрестанного боя и поглощения чужих останков. Мои ноги перестали двигаться, когда количество павших достигло по колени. Я уже не могла разгрести их хвостом, чтобы протаранить путь на свободный участок. Я просто не успевала это делать. На меня нападали и нападали. Я отбивалась и отбивалась. Меня грызли. Я пожирала в ответ. Сумасшествие. Бесформенное скопление каннибалов. Тупая масса пожирателей, цель которых уже даже не выживание, а просто позорная жатва… «Не могу больше…» — Откинув голову назад, перемалывая челюстями последнюю из своих добыч, я наблюдала верхушки деревьев очень недолго: свет закрыли собой вновь прибывшие и более энергичные монстры. Я ощущала их своей плотью, которую они отрывали от меня так остервенело, а я осязала эту боль так, будто все творилось не со мной… Будто меня больше не существовало… Будто здесь, в этом месте, витало лишь мое сознание, и привкус тлена у меня на языке — лишь призрак… И я призрак тоже. Призрак, рассыпавшийся на крупицы… Как те песчинки из белой пустыни… Такой конец был очевиден. Опьяненным взглядом мои глаза узрели среди вспорхнувших ввысь порошинок своих бывших врагов. Моя участь — такая же. Не соображая, а просто принимая как данность, наблюдала за своей кончиной, точно на экране кино. Мои обглоданные ноги оборачивались прахом. Мои руки растворялись на глазах вплоть до последнего миллиметра длиннющих когтей. Мои крылья, мои дивные крылья, ныне они походили на догоравшие паруса расстрелянного корвета… Ему больше никогда не уплыть в дальние дали, а мне больше не взлететь за облака… «Я умираю?» «Похоже». «Жаль. Мне нравилось лета…» — Осыпающаяся пеплом реальность не позволила договорить. …Так значит, темень? Сплошная вязкая чернота? Такова смерть, таково мое забвение? Оно воняет нефтью. Оно не приносит легкости и оно лежит на мне неподъемным грузом. А еще… оно постоянно говорит. Сотней, тысячей, нет, миллионами, миллиардами голосов. И они все различимы. Кто-то больше, кто-то меньше. Но все вместе они напоминают жужжащий пчелиный рой, раздражающий до без меры, не дающий спокойно уснуть. «Заткнитесь, а!» — кричу, не зная кому, а в ответ не уменьшившееся ни на децибел многоголосое бормотание. Кто-то истерично ржет, кто-то повторяет без умолку одно и то же, кто-то воет, кто-то стонет, кто-то даже поет. Сплошной дурдом. «Захлопнитесь! Слышите?!» — Нет. «Да чтоб вас! Прошу, стихните хоть на немного!» — Всем плевать. «Вы, уррроды, завалите пасти!» — Все угрозы мимо, а на мой воинственный тон — ноль реакции. И я понимаю, что, крича истошно, напоминаю себе в этой полифонии немую рыбу, а названный мною «рой» — это не что иное, как аквариум со сборищем таких же, как я безголосых. Выходит, я рыба? Это что, такое нелепое перерождение? «Плыви!» — Этот голос я слышу отчетливо, слишком близко. Не знаю, почему, но даже не пререкаясь, не ведая каким образом, но устремляюсь вперед. Скольжу в темноте, не видя дороги, не видя тех, кто жужжат от меня по бокам, не видя ни начала, ни конца своего пути. «Плыви!» — повторяю себе же ее слова. Да, это девушка. И она говорит словно бы моими устами. Наверное, поэтому я послушалась? Наверное, именно поэтому я с удвоенной силой, будто найдя в этом призраке поддержку близняшки-сестры, прокладываю путь вперед и только вперед. «Ты Тацуки?» — осеняет меня спустя бездну мигов, пожравшую здесь само понятие времени. «Тацуки — ты». — Лишь перестановка слов и смена интонаций мне в ответ, а еще ощущение за спиной присутствия огнедышащего дракона. Его пламя лизало бы мои крылья, если бы те были целы, если бы я существовала, если бы я оставалась я, но как такое возможно? «Ты еще удивляешься чему-то?» — звучит как итог всем моим давешним «приключениям». «Я могу удивляться лишь тебе», — похоже, диалог меж нами предполагает аверс на реверс. «Это чувство взаимно. Если выберемся — поговорим». — Она читает мои мысли? «Мы поговорим, так как выберемся без всяких „если“», — если бы могла, то прокричала бы ей это, но она поразительно слышала даже мою немоту в тот миг, когда все вокруг лишь о своем и талдычили. И это вызывает невольный страх; ощущение, что ты закрыт в лечебнице с душевнобольными, только крепчает, а еще меня начинает преследовать жуткая фантазия, что я попала в закупоренную банку с пауками. Они хватают меня, тянут по несколько липких лап ко мне, что-то нашептывают в уши, мешают двигаться, набрасывая путы из паутин-сеток. Прочь, прочь! Отбиваться могу лишь сознанием, им же и продолжаю полет куда-то вверх и вперед. Словно пробираясь через зону турбулентности на хлипком аэроплане и с несговорчивым вторым пилотом на борту, я бы пожелала лишь одного — поскорее выбраться, оставляя позади все эти преграды. Они несущественны — я твердо знаю это и отбиваюсь за двоих от невежд, пытающихся провернуть пике перед моим носом. «Ну уж нет…» — я уподобляюсь, верно, пушечному ядру, стоит где-то вдали лишь показаться проблеску света. Добраться к нему — настолько сильное желание, что остановить меня на сей раз даже смерть не сможет. Я лечу, плыву, бегу — без понятия, как назвать то, что делает мое несуществующее тело, но упорство — мой штурвал, а надежда — крылья. Свет — это точно хорошо. Свет — это спасение. Свет — это выход. Куда — неважно: рай или ад, только бы исчезнуть из этого аквариума для миллиарда существ. Как вообще они здесь уместились… …и я запинаюсь, находя ответ. Разом слепну от прорезавшегося зрения и глохну от нового спектра звуков — монотонного гула. Пред глазами — тысячи шатающихся столбов, в черных мантиях в пол и венчают их остроносые маски венецианских докторов. Они гудят расстроенными органными трубами. Они натыкаются друг на друга, словно бы они тупы или слепы. «А это еще кто?» «Это мы с тобою». Слышу голос Тацуки в голове, а на мир извне взираю через щели квадратных, будто окна, глаз. Нет, они не круглые, как у других, — значит, я не как эти зомбированные чудовища. — Тацуки, ты слышишь?! — кричу ей, а слышу вновь не свою речь, а противный металлический гул: он раздается аккурат под длинным-предлинным, как у Пиннокио, носом, который только теперь и замечаю на том, что стало… моим новым лицом? Черт возьми. Я вновь никто. Я сожрана лживыми надеждами. Моя душа в который раз растерзана. Растерзана страхом прожить вечность, так и не став больше никогда человеком…