Авентин

Илья в тот раз смотрел на Соло во все глаза, хотя надвинутая на глаза кепка слегка мешала. Он лениво вспоминал, что за данные ему предоставляли в качестве основной наводки, и удивлялся тому, как все это относилось к одному человеку, выглядевшему так, будто он не в Берлин приехал, а на прием в посольство. Потом, позже, спустя месяцы, Илья нередко мыслями возвращался к этому дню, жаркому и нескончаемому, когда его слежка была столь же скучной, как обычно, и тянулась однообразно до самого вечера – пока Соло из-под носа не увел у него Теллер, провел, как идиота, на пустых ночных улицах, и буквально бросил меж двух огней, стоять столбом в свете прожекторов, под рев сирены тревоги. Илья хорошо помнил, как он в ярости докладывал начальству о случившемся, почти кричал, что хочет снова встретиться с Соло и добить его; голос в трубке был насмешливо-вежлив, предупредил, чтобы Курякин не перегибал палку и не бил морды именем КГБ. Завтра, мы обо всем договоримся завтра, сказали ему, чтобы унять стучавшую в висках кровь. А потом подсунули американца прямо под нос. Илья мог протянуть руку, сломать тому шею, вывернуть запястья и с хрустом треснуть чужим позвоночником – но было нельзя. Теперь – нельзя, и неизвестно, когда будет можно. Соло, непонятным образом знавший всё наперед, с улыбкой рассказывал Илье про его же собственную жизнь, приправляя ее ненужными подробностями, извращая и без того до жути болезненные факты; на английском эта речь звучала дико, будто Илья читал ее с заголовков западных газет. Соло сидел в метре от него, глядя вдаль, на неприглядный, ободранный, жалкий город, и улыбался своим мыслям. Запомнить его таким было бы проще всего. Было трудно успевать переключаться: закрывая вечером глаза, ворочаясь на мягких простынях номеров, слушая, как сопит Габи на соседней кровати, Илья думал о тишине своей квартиры, о том, как соседка заходит покормить вечно одинокого кота. Он невольно представлял, какая сейчас там, в Москве, погода, идет ли дождь, и забывал, как звучит русская речь в пустой болтовне людей в битком набитом троллейбусе. Открывал глаза утром, словно попадал в другой мир – Рим шумел за открытым окном, Габи читала газету, а на балконе, прислонясь к перилам, курил Соло. Он, кажется, окончательно забыл о том, что может подставить их своим присутствием. Илья лежал, глядя на его спину, и вспоминал, вспоминал, вспоминал все то, что ему говорили в КГБ, кто такой этот Соло: вор, преступник, делец; он так много думал о нем, и так непозволительно мало о том, что маячило впереди. Пока Илья размышлял, тот тушил сигарету, возвращаясь обратно в комнату, и проходя мимо, улыбался ему – широко, мягко. И исчезал, как дым. Илья был сосредоточен на задании, подмечал всё, вплоть до следов радиации на случайной фотографии, но сам не признавался себе, как был слеп. Его слова били мимо, тогда как Соло неизменно попадал в цель: дружеские беззлобные подколки ставили Илью в тупик, но затем, ночами, он много думал о них. Берлин казался далеким, почти стершимся из памяти, но при воспоминании о том, как Соло хрипел, задыхаясь, в его руках, Илья позволял себе, хоть немного, вздрогнуть, признаваясь, что его ударили гораздо больнее в ответ. Соло предлагал дружбу. Тогда, ночью, давясь холодной водой, чувствуя, как легкие будто разрывает изнутри, Илья первым делом разлепил веки, но тут же закрыл их снова. Он лежал на спине, плохо понимая, как так вышло, что он не умер – его сковало холодом, и все, что он мог делать, это широко открывать рот, жадно и нелепо глотая спасительный воздух. Рядом зашевелился Соло – Илья понял это по сбитому, легко узнаваемому дыханию, и по тому, как его бесцеремонно передвинули влево, подталкивая в бок. - Ну же, большевик, - шепнул Соло, кладя ладонь на его грудь, обдавая дыханием лицо. Он запрокинул голову Ильи, всматриваясь в него, и медленно опустился ниже, прижимаясь щекой к щеке. Курякин выдохнул, наслаждаясь почти обжигающим чужим теплом. Соло, несмотря на это, сам заходился в дрожи, прижимаясь к своему напарнику-неудачнику – будто бы иначе было нельзя. - Вставай, - попросил он, неизвестно зачем, и Илья с почти удивившим его спокойствием понял: будь у него достаточно сил, он смог бы поднять руки, чтобы притянуть Соло ближе. Было трудно потом думать обо всем этом. Илья не вел дневник, и не знал, когда впервые его оглушило осознанием собственных чувств. Велика вероятность, что он и не вспоминал специально, когда для него все стало слишком сложно: в подвале у дяди Руди, или потом, позже. Или гораздо раньше? Он тогда видел сквозь стекло Соло, намертво пристегнутого к креслу, смотрел, как тот тяжело дышит, стараясь построить психологический барьер между самим собой и садистом напротив: Курякин знал, как это делается, его этому тоже учили, преодолевать страх неизбежной смерти. Он мог бы подождать, пока дядя Габи покончит с надоедливым американцем, а после завершить все сам: инструкции по устранению Соло не уточняли, чьими именно руками можно его убивать. Илья знал, о чем ему следует думать, но мысли сбивчиво перескакивали на то, что Соло притянут к креслу крепкими кожаными ремнями, и его бедра подрагивают от только что пережитого удара током. Он завис, и время будто остановилось вместе с ним, пока он мысленно, почти цинично ласкал Соло, разглядывая его тело в свете качающейся тусклой лампочки, скользил взглядом по сбившимся в клок вьющимся темным волосам, прилипшим ко лбу, по тонкой струйке крови на верхней губе, по побелевшим от страха пальцам, по ремешку, стягивающему лоб. Илья внезапно увидел свое отражение в этом самом стекле – поверх фигуры Соло – и собственные глаза показались ему почти нечеловеческими. Он стиснул руки в кулаки и, не медля больше, вошел внутрь. Он знал, что не думает об устранении Соло всерьез, и стыдился своего малодушия. Илья знал, что Соло стал ему другом, в том извращенном, диком смысле, который подразумевает дружбу црушника и кгбиста, знал не понаслышке, а скорее увидел это в глазах Соло, и практически услышал из его уст – взял предложенную дружбу с протянутой ладони. Было в этом что-то нелепое, учитывая то, что друзей у Ильи за всю его жизнь было очень немного, и все они, так или иначе, остались в прошлом, неподвластном ему, так же, как и будущее. Поднимаясь практически из накрывшего его черного небытия, чувствуя, как к горлу подкатывает рвота, Илья тогда, в погоне за фальшивой бомбой, думал о двоих них - Габи и Соло – возможно, уже мертвых там внизу, на промокшей от дождя земле, и дрожал от отвращения к себе, зная, что за Соло ему будет больнее. Удар, который он нанес ему, возвратился с десятикратной силой. Илья знал, что может убить кого угодно, чтобы защитить то, что он считает своим. Ничего не остановило бы Курякина от того, чтобы зайти к Соло в номер, в их последний день в Риме. Он лежал до этого ночью без сна, бесстрастно думая, что мог бы сказать в ответ на молчаливый вопрос: и находил достаточно много ответов. Признаться в собственной слабости, сказать, чего он хочет – а разве то, что он хочет, может дать ему один, прощальный отсос? Без лишних слов ударить, как тогда, во вторую их встречу, заломить руки за спину, взять бесцеремонно – это мог бы сделать кто угодно, только не он. Только не с Соло. Сказать о своих чувствах? Встать на колени? Он хотел бы, прижавшись лицом к его животу, молчать, и пусть чертово время вообще никуда не движется. Что еще он мог сделать? Илья ворочался, без сна, пока за окном шумел суетливый, прекрасный, вечный город. Позже Илья силился вспомнить, и не мог, как так случилось, что он не сдержался. Этот звонок с настоятельной рекомендацией устранить американца, взявшего диск – пока начальник говорил в трубку, Илья дрожал всем телом, чувствуя, как в ушах поднимается предательский звон. Он помнил еще треск разбитой вазы, ломаемого о пол стола, то, как сам он, задыхаясь от ярости и боли не знал, что ему делать – в мире не было мест, куда он мог бы пойти, кроме номера Наполеона Соло. Илья опускал свои большие, ставшие вдруг бесполезными и непослушными руки, снова и снова, после того как очередная вещь летела в стену, и из его груди вырывался глухой рык ярости. Он помнил всё, до мельчайших деталей: улыбку Соло, его голос, то, как он курит, стоя на балконе ранним утром, то, как его рука касается невзначай плеча Ильи, задевая основание шеи, и то, как он вытаскивает его на себе из черной, холодной воды. Илье не было нужды нарочно вспоминать это. Он упал на колени, совершенно обессилев, и заговорил глухо, глядя в стену помертвевшими глазами: - Скажи, что мне делать. Скажи мне, что я должен делать, я не хочу… Скажи мне. Что мне делать. Собирая чемодан в своем номере, Соло обернулся к Илье через плечо, спрашивая что-то о Москве. Илья смотрел не отрываясь, на пальцы Наполеона, невольно вспоминая пыточную комнату дяди Руди. Убить американца – как все просто. Дело окончено, диск спрятан в груде одежды. Соло снова подставляет спину, болтая, но видно, как он напряжен. Убить американца. Между ними всего пара шагов. Илья может преодолеть их за минуту, бросить пистолет, зажатый в мокрой от пота ладони, вжаться в Соло всем телом. Заговорить с ним, о том, что, судя по всему, любит его. Никто не станет требовать убить американца, когда за его широким плечом стоит бешеный русский, готовый пристрелить тебя в ответ. Но Соло не знает этого, и никогда не узнает, Илья постарается, чтобы его не выдал ни единый мускул на лице, и опускает глаза, чтобы в них не мелькнуло сожаление – Наполеон не догадывается обо всем, а если догадался бы, сам исполнил бы свою часть сделки. Убить русского, если потребуется. Знал бы он, насколько это легко. Соло просто никогда не хотел по-настоящему смотреть на него. Илье нужно многое сказать, на это ушли бы целые дни –а у него в запасе нет и минуты. То, что он сделал с Наполеоном сам, теперь в сто раз сильнее бьет его прямо под дых. Он следит взглядом за движениями Соло: ему нужно сделать это первым, быстро вскинуть руку и нажать на курок. Илья знает, что не посмеет промахнуться, но изнутри его жжет страх – он может не успеть, и тогда все, что ему останется, это покорно ловить чужую пулю, ибо Соло выстрелит. В этом сомнений нет. Илья успевает достать пистолет, приоткрыть рот, но не успевает поднести его к горлу, ибо видит, как в бреду, рванувшуюся к чемодану, к своему пистолету, фигуру Соло – собственная торопливая, злая пуля, пущенная наугад, проходит почти навылет через живот, застревая где-то внутри. Боль прошивает тело от шеи до пяток, хотя Илья не знает, от чего именно ему больнее. В этот же момент к ногам со стуком падают часы его отца. *** Соло вытянул газету из чужого ящика, чуть не оцарапывая себе пальцы о металлический край. Он свернул ее в трубку, зажимая подмышкой, пока шел вверх по лестнице, поправляя сползшую на глаза шляпу. Из приоткрытой на втором этаже двери доносился запах ризотто кон фунги - синьора Брумонти снова ждала гостей. Может быть, вечером она заглянет и к нему, позовет провести пару часов с дочкой, ее женихом, и еще парой друзей семьи: так всегда бывает, как только Соло твердо решит просидеть весь вечер дома. Его дом – раритет, самый настоящий клад для знатока искусства. Лепнина на балконе, высокие потолки, такие, что вечером свет лампы не достает до самых темных уголков комнаты, потершиеся росписи и столь же старая, скрипучая, сколь и прекрасная мебель. В Риме такие дома – как тайное убежище от городской суеты, последний островок неизменного прошлого, на самом краю вечного города. Соло почти нежен со своим временным обиталищем, а вечерами ему хочется сюда возвращаться. Он открыл дверь почти бесшумно – но фигура у окна, затянутая в извечное черное, дернулась, оборачиваясь навстречу. - Когда ты приехал? – спросил Соло почти ошеломленно. Ему обещали через месяц, через полгода, но не вот так, сейчас, немедленно, здесь. Илья лишь улыбнулся в ответ на глупый вопрос. Сколько прошло лет? Соло никогда не думал считать. Он мог бы поклясться, что Рим, со всеми своими площадями, улицами, дворами и затерянными в проулках музеями, тоже не смог бы дать ему верного ответа. Илья сразу будто бы целиком заполнил всю комнату, так, что даже в воздухе повис едва уловимый аромат его сигарет, дорожной пыли и чего-то еще, похожего на пыльцу апельсинового дерева с Авентинского холма – Соло захотел провести носом по его водолазке, чтобы удостовериться, что прав. Илья устал, летев прямиком из Москвы, в глазах все еще теплилась суровость, привезенная оттуда. Отойдя от окна, он позволил себе немногое: только поднял руку, провел пальцами по лицу Наполеона, будто смазывая незнакомое ему выражение тревоги и растерянности. Соло приоткрыл рот, долго стоял не шевелясь, думая, что человек, появившийся столь внезапно, чужеродный здесь в своей тяжелой куртке, запорошенных пылью ботинках – посреди всего этого – мог бы с таким же успехом пырнуть его ножом под ребра. Это было как морок, наваждение, возникшее перед ним после стольких месяцев, прошедших с последней встречи. - Мне не сообщали, - попытался он снова, забывая, что Илья слушается не столько их общих начальников, сколько, по-прежнему, родное КГБ. Ему не сообщали ничего – начиная от внезапных разъездов Курякина, и заканчивая его сложными взаимоотношениями с поменявшимся руководством. Ему тогда – много, целую вечность назад – не сообщили, выжил ли он. Соло забывал даты, имена, слал к черту время, но забыть того, как пачкал руки в чужой крови, пытаясь проверить, как далеко застряла пуля в этом упрямом, казалось бы, неубиваемом теле – не мог. - Меня теперь, вроде как, немного повысили, - с усмешкой сообщил Илья, не переставая гладить приоткрытые губы Соло. Он почти не менялся с годами, даже почти не седел, и Наполеон не знал, остался ли он сам таким же, как в тот, их первый раз в Риме. Он снял шляпу, отбрасывая ее куда-то на пол, и шагнул ближе; глаза Ильи были совсем близко, светлые, печальные, и Соло думал – я давно все решил для себя. Он достал газету, уже успевшую помяться. - Вот, посмотри, что итальянцы пишут о вашей новой конституции*, - Соло протянул ее Илье, глядя, как тот расплывается в понимающей улыбке, убирает руку, перехватывая газету. Наваждение пропало. Илья отшвырнул газету, едва пройдясь взглядом по статье: ничего нового, чего не сообщали бы другие, чего не знал бы он сам. Его руки мягко легли на пояс Соло, притягивая к себе – будто с их последней встречи прошло всего несколько дней. Наполеон думал, прикрывая глаза, стараясь не дрожать – я забыл, каков ты на вкус, как ты пахнешь и как произносишь мое имя, забыл, как ты заставляешь меня злиться и выходить из себя, забыл даже, как ты умеешь вжимать меня всем телом в постель, так, что я едва могу дышать. Он уперся рукой в живот Ильи, сжимая ткань водолазки, и увидел, как тот морщится от боли. Соло потянулся, обнажая полоску кожи, обезображенную рваным шрамом, чуть задыхаясь, провел по ней пальцами. Он видел это тысячу раз, но каждый раз проваливался куда-то, оступаясь, будто, оглушенный. - Я забыл, как он иногда болит, - сказал Илья, доверчиво улыбаясь, притягивая Соло ближе, так, что тот уткнулся носом в его крепкую, теплую шею. И Соло думал – так пахнут апельсиновые цветы с Авентинского холма. * 1977 год