Я никогда не

Габи залезла с ногами на диван. Соло не смог сдержать едва заметной гримасы. Все хорошо. Он звякнул пустым стаканом о журнальный столик, прошел к торшеру и включил его. - Почему ты ухмыляешься? – непринужденно спросила Габи, поправляя юбку. Когда они с Соло перестали вести себя как дружелюбные приятели? К черту это все. - Пока Курякин не пожаловал, хотел сказать, что у тебя белье видно, - сказал Соло, обращаясь к торшеру, - кружевное, одобряю. Габи фыркнула, но покраснела, еще теснее сжимая колени. Она быстрым движением плеснула в свой стакан виски, слишком много, и залпом отпила половину. Когда пришел Илья, стакан этот наполнялся уже в четвертый раз. - Ты много пьешь, - сумрачно заметил Курякин, садясь на край дивана. Соло присел на другой край, закинул ногу на ногу и мгновение помолчал, прикрыв глаза. Было слышно, как все трое дышат – Габи тихонько, сосредоточенно, Илья сдавленно и часто, будто только что отжимался раз пятьдесят, а Соло вообще, кажется, вдыхал и выдыхал через раз; что-то давило изнутри, мешало до конца расслабиться. - Мы ждем сигнала от наших британских друзей, - произнес он наконец, - чтобы получить инструкции на дальнейшие пару недель. Связь будет, как они обещали, недолгой, так что, Габи, не волнуйся, тебя отвлекут всего на несколько минут. Она недоуменно вскинула брови. Такой выпад был слишком даже для Соло. Курякин задышал еще чаще, будто мысли свои заглушал. - Я знаю, - неожиданно весело сказала Габи, разворачиваясь спиной к Илье, - мы должны придумать что-нибудь любопытное, пока ждем. - Я бы поспал, если вы достаточно любопытны, чтобы смотреть на это, - пробормотал Соло, проводя бездумно большим пальцем по краю стакана. - Давайте сыграем в «я никогда не», - Габи улыбнулась, не слушая его, ловко спрыгнула с дивана и опустилась коленями на ковер у журнального столика. - Хочу видеть ваши нечестные физиономии, - хмыкнула она. Илья молча кивнул, будто ему не было совершенно никакого дела до идиотской игры. Габи как-то рассказывала, как пыталась заставить его станцевать, и он, судя по ее словам, был неуклюж и отвратительно сдержан. Соло взглянул на Курякина сбоку, подметил, как у того бьется жилка на виске, словно он напряженно о чем-то думает. О чем ты так печешься, русский, невесело подумал он, неужели о своей паршивой карьере? О доме, может быть. Все мы думаем о доме, когда впереди маячит неизвестность. Соло решительно хлопнул себя по бедрам и улыбаясь, кивнул Габи. Хотелось как-то загладить свой дурацкий выпад в ее сторону. - Начнем с меня, - протянул он, размышляя, - положим, я никогда не читал Маркса в оригинале. - Грубо, - протянул Илья, - все в СССР это делают. Габи молча подняла руку и невесело улыбнулась, одними губами произнесла «ГДР». - Итого, у меня два очка, - хмыкнул Соло, - теперь ты. - Я никогда не читала Энгельса в оригинале. - Грубее некуда, - еще более сумрачно хмыкнул Илья. Соло только руками развел. Только под страхом смерти он бы стал бы такое читать. Габи, ухмыляясь, записала себе на счет еще одно призовое большевистское очко. - Если ваши политические шутки закончились… - нехотя произнес Курякин, сделал паузу, и, - я никогда по-настоящему не хотел убить человека. В комнате повисла тяжелая, почти гнетущая тишина. Соло открыл было рот, чтобы отшутиться, но за шиворот уже пополз неприятный холодок. Илья сидел боком к нему, все так же вытянувшись в струнку, и чуть рассеянно смотрел перед собой, в согласии с какими-то своими размышлениями. Габи моргнула, будто пытаясь отогнать навязчивую мысль. Курякин обязан был врать, быть не могло иначе. Как такое возможно? - Забирай мое очко, - бесцветно произнес Соло. - И мое, - так же тихо сказала Габи. - Здорово, - Илья, ухмыляясь, поднял голову, и Соло по-настоящему захотелось ему врезать. Дальше несколько минут они то переходили от общих тем (я никогда не слушал The Beatles), до достаточно странных (я никогда не различал Леонардо да Винчи и Рафаэля). А потом Габи начала то, ради чего все это и начиналось. Она рассматривала Илью с циничностью человека, ставящего опыты, и сыпала своими «я никогда не целовалась с женщиной», «я никогда не хотела заняться любовью со своей подругой». Соло морщился, отдавал ей каждый раз по очку, и мечтал, чтобы Уэйверли уже наконец позвонил, ради всего святого. - Я никогда мысленно не признавалась себе в любви к женщине, - протянула она наконец, с наслаждением отпивая еще виски из стакана. - Это достаточно каверзная фраза, Габи, это может быть мать, или сестра, - пожал плечами Соло. - Ты понял, о чем я. Это, пожалуй, пора прекращать, подумал Соло. Он мог бы уйти прямо сейчас, хотя бы и сказав, что ему нужно срочно проблеваться у себя в номере. Габи раскраснелась от алкоголя, смотрела на Илью, и ждала, что тот скажет – а он молчал. Соло снова стало холодно, будто кто-то распахнул окно, и в номере потянуло ночным поганым сквозняком. Губы Курякина дрогнули, но он продолжал молчать. Если бы только Соло мог, он встал бы, вывел девчонку за дверь, швырнул под ледяной душ в ее номере, чтобы она прекратила все это; ему показалось, что Илья думает о том же самом, только не в состоянии сдвинуться с места. Пальцы Курякина нервически дернулись, скулы едва заметно покраснели, и он слабо дернул головой. - Нет, - хрипло произнес он, а потом снова, уже увереннее, - нет, никогда. Наполеон, твоя очередь. Соло провел ладонью по лбу, но он был сухим, и движение показалось ему бессмысленным и глупым. Надо это заканчивать, срочно прекращать, пока еще можно что-то сделать, отшутиться, помочь. Только кому? Соло слышал теперь только дыхание Габи, размеренное и чересчур равнодушное; Илья, кажется, не дышал вовсе. Пришлось мысленно дать себе пощечину. Отшутиться можно будет позже. В тишине его голос звучал как-то непривычно. - Я никогда не… Блядь, три года прошло, или четыре уже? Я не понимал раньше, что люблю тебя, - произнес Соло тихо, обращаясь только к одному человеку в этой комнате. Он досчитал до трех, ожидая, что кто-нибудь нарушит тишину. - Забирай себе свое очко, Габи, - бросил он, поднимая со стула пиджак, и вышел из номера, не оборачиваясь, аккуратно прикрыв за собой дверь. Уже подходя к лифту он услышал, краем уха, долгожданный телефонный звонок. Но никто из тех двоих так и не брал чертову трубку. *** - Ты понимаешь, – тянул Илья, упираясь руками в стену по бокам от головы Соло, - что ты наделал? Тот вглядывался в Курякина, пытаясь быстро решить, как действовать. На расстоянии вытянутой руки – трость, выключатель, пальто на крючке, в глубине номера более серьезный арсенал. Илья смотрел, не давая отвернуться, опустить глаза, будто держал на прицеле; от него бежать было бессмысленно, в данный момент разве что глотку перерезать, иначе все равно догонит. - Тебе шутки, Соло, а я, я… - Курякин, замолчал, сжал пальцы в кулаки и вдруг долбанул костяшками прямо по стене. Скорее всего, сбивая себе их до крови. - Но я не шучу, - тихо произнес Наполеон, - не стал бы шутить о таком. Илья скрипнул зубами, застыл, и совершенно ошалело взглянул на Соло. - Да, не поверишь, но я тоже с себя охуел, - пробормотал тот, кладя ладонь на шею Ильи и притягивая его ближе, чтобы коснуться плотно сжатых губ. Соло почти со злостью вцепился в плечи Курякина, царапнул короткими ногтями шею, и почувствовал, весь дрожа, как тот медленно приоткрывает рот, позволяя себя целовать. - Сука, просто не верится, что ты, - зло шептал Соло в чужие губы, кусаясь, перехватывая Илью поудобнее за затылок, - что ты все еще стоишь тут столбом, как сраный девственник… Курякин тихо застонал, и запросто приподнял Соло над полом, удерживая за отвороты пиждака. В глазах у него промелькнуло нечто, отчего Наполеону захотелось немедленно опуститься на колени. - Я не девственник, - практически зарычал Илья ему в губы, опуская на пол и снова застонал, хрипло и тихо, вздрагивая всем телом, - и я тоже никогда бы не подумал раньше. Грудь, как раньше, сдавила эта непонятная тяжесть, дышать стало трудно. - Чего? Что? Ты о чем? – хрипло произнес Соло, отталкивая Илью от себя. Тот провел рукой по лицу, собираясь с мыслями, хотя вид у него по-прежнему был ошалевший. - Я тоже никогда бы не подумал, за все это время… - Илья не смог договорить, запнулся, чертыхнулся тихо по-русски и молча прижал Соло к стене, одним грубым движением прижимая свою большую ладонь к его паху, впиваясь в губы еще одним поцелуем. Это конец, подумал Наполеон, чувствуя, как из его собственных губ вырывается предательский, жалобный, просящий стон. Или – прекрасное новое начало?