Сейчас и много лет спустя

      1995       Это было горше и отчаяннее, чем в их семинарские-курсантские времена — молчаливое, неприязненное и вместе с тем преданное согласие, узкая койка на двоих — на такую ему и одному-то несподручно было втискиваться плечами, локтями, коленями. Хайнкель устроилась с готовностью, задвинула под кровать расшнурованные ботинки, угрела босые мозолистые ступни на тёплом хлопке; Энрико уселся рядом — панцирная сетка под ним угрожающе просела, неловко погладил её по щеке. Глаза у него были шалые, исчезли запахи благовоний и дорогого парфюма, остался естественный телесный — пресной кожи, свежего пота. Казалось — худой, весь из острых углов, так его обглодало за полгода погони за новым саном, а когда навалился на неё, стало тяжело, как прежде. Хайнкель любила это ощущение до покалывающей боли в животе: в свои лучшие годы Максвелл был физически развитый, широкий в плечах, поджарый, ложился сразу всем весом, и под этим горячим давлением так и хотелось прогибать поясницу, разводить бёдра, вжиматься своей грудью в его.       — Сейчас, — сказал он сквозь зубы, взялся за верхнюю пуговицу на рубашке — простой, не пасторской, да так и замер.       — Я сама, — вызвалась Хайнкель.       — Не смотри, — но она расстегнула всё донизу, расцеловала от самых ключиц. Обхватила затылок — вплела пальцы в густую белизну, прижалась губами ко лбу, длинноватому носу, дразняще обошла губы, вобрала в рот острый кадык. Стащила с него рубашку, неловко выпутала предплечья из рукавов.       Максвелл трогал её неторопливо, без голодного запала, чувствовалось — давил грядущий непростой разговор, но сильное женское тело кружило голову, как кьянти на пустой желудок. Подхватил под ягодицы, скользнул обеими ладонями под тугие плавки, стиснул до алых следов; она вся была — его, как в быстром уединении после заутрени, как на прощание — перед крестовым походом, снимала с него и ученическую сутану, и диаконскую, смотрела одинаково — и на неопытного мальчишку, и на породистого епископа, будто он чем-то для неё был. Разглядывать друг друга не хотелось, проще было действовать наощупь, по наитию, и он терзал её развёрстый рот, беззвучно стонал, когда горячий язык скользил у него между губ, ловил его, прикусывал, комкал её кисть у себя на ширинке. Наконец, не выдержал, вытянулся на ней во весь рост, упёрся коленом у неё между ног, расстегнул брюки, а дальше было — телом к телу, он ласкал её руками, сжимал в ладонях обе груди, и пальцы у него были — без единого перстня. Раньше-то, вспомнила Хайнкель, он так любил их — тяжёлые, витые, с зелёными слезами хрусталя в цвет глаз, на каждом были шипы вовнутрь, и когда он брал её в своей спальне в штабе «Искариота», вжимаясь пахом ей в ягодицы, бока у неё были вычерчены — неосознанно — тонкими полосами. Она не замечала, только раз, когда защипало солоно кожу, вывернулась, ухватила его за запястье, ткнула дулом в лоб и не убирала, пока не получила своего. Хайнкель вспоминала, какой он временами был трусливый, с оглядкой на Венценосную, как стыдился и себя, и её, а она сама загоняла его в угол, и каждое соитие было столь же сладким, сколь и мучительным.       — Давай уже, — позвала, обхватила его за пояс. Жгучая боль подтопила снизу, растеклась по животу, подступила под самое сердце; Максвелл не двигался, застыл, опираясь на подрагивающие руки. Слёзы у Хайнкель потекли обильнее, закапали с подбородка, плечи-локти-запястья — всё затекло, ногти впились в комья простыни — миг перед взрывом, невыносимое, распирающее с непривычки чувство. — Ну... Рико!..       Он толкнулся вперёд — спазм накрыл её с новой силой — и ещё раз, и ещё, мерно и сильно, даже не успевая целоваться, только одну её ногу забросил себе на вспревшее плечо, прикусил тонкую кожу на щиколотке. Развёл ей пошире бёдра — она напряглась, сжалась до некуда — и тут же сдавленно охнул, расплескался и вовнутрь, и наружу.       — Ты не меняешься. Совсем, — заявил, отдышавшись, сухо поцеловал её в висок, машинально погладил-обжал влажный рельеф плеч. Хотел было пригнуть её к своей груди, но Вольф не далась, вывернулась из-под его локтя. — Может...       — Обойдёшься. — Она отвернулась, сбросила его руку; внутри словно всё саднило. Несвойственные ей стыд и гадливость мешали сосредоточиться, и картина происходящего начала вырисовываться в самом нелицеприятном свете: действо, так увлекавшее их прежде, оказалось не более чем торопливым соитием в общежитии оперативников с плотной лепниной балконов, цветными парусами белья на верёвках и видом на грязный овощной рынок, а на растянувшегося рядом Максвелла, будто сошедшего с полотен Боттичелли, теперь даже смотреть было противно. Хайнкель посидела с минуту на краю кровати, справляясь с послевкусием — худшим, чем она ожидала, потом собралась, не раздумывая швырнула ему с пола брюки. — Ты всё? Выметайся.       — Как ты разговариваешь? — нехотя отозвался Максвелл.       — Выметайтесь, ваше Преосвя...       — Вольф!       — Как ты меня нашёл? — Хайнкель влезла в майку, распахнула было окно, но тут же, поморщившись, захлопнула: снаружи разило канавной сыростью. — Я тебе не говорила. Никому, кто мог бы...       — Это несложно, — когда Максвелл приходил в себя, он совершенно не контролировал мимику — ни застывших прищуров, ни нервозной артикуляции, — утолённое вожделение делало его расслабленно-живым, настоящим.       — Пошёл ты, — задохнулась Хайнкель. — Пары-тройки месяцев мне бывает достаточно, чтобы вытравить тебя из своей жизни. Только на их исходе ты внезапно объявляешься снова — и так же внезапно исчезаешь. Какого тебе надо на этот раз?       Он молчал, заложив за голову длинноватые руки; Хайнкель на него не смотрела — в этом молчании ей мерещилась улыбка. Их многолетняя связь тянулась ещё с Фердинанд Люка: сначала — отроческая дружба, по мере взросления становившаяся всё более откровенной, позже — болезненная зависимость, распущенность, грубое попирание целибата. Грязная связь, бесцельная; давно пора было с ней покончить, но осведомлённость «Искариота» раз за разом отнимала у Вольф эту возможность.       — Оставь меня в покое, — добавила, подумав.       — Мне не составит труда найти тебя ещё раз, — пообещал Максвелл. — Столько раз, сколько тебе вздумается сбегать от себя.       — Тебе? — через силу хохотнула Хайнкель. — Да что ты можешь? Ты же пешка, Энрико. Ты так и будешь выслуживаться перед Легионом, на брюхе перед ним ползать. — Её уже несло, злой обиды от трезвой правды было не отделить. — Что, до сих пор воображаешь, что куда-то выбьешься?       Он не давал ответа невыносимо долго — не стал спорить, не высмеял её, даже не огрызнулся, лицо у него было непроницаемо. Чёртова святошу впору было припереть к стенке — и вместе с тем Хайнкель почувствовала, что её вот-вот вывернет наизнанку от напряжения.       — Настало время мне возглавить Легион, — мягко, с расстановкой проговорил Максвелл.       Всё же у Вольф ушло слишком много времени на то, чтобы понять, какую выгоду он искал в её объятиях — и находил.       — Рико, твою же мать, — бесцветно выругалась она и махнула рукой. — Возглавляй. Прикрою.