Сейчас и много лет спустя

      Разгадать очередной ребус оказалось проще простого.       Сигнала с давно затонувшего корабля Максвелл ждал с самой зимы, — ждал в неотлучной службе Легиону, когда же выпадет снег, подёрнется саваном Тибр и в ворохе корреспонденции ему попадётся конверт без обратного адреса, шифр в пару слов, вожделенная возможность в кои-то веки стать собой. Но зима истаяла полноводными дождями, оставшись на епископском сердце несходящим инеем.       Вестей всё не было.       Все Максвелловы дороги, как и полагалось, вели его в Рим, и только одна — из Рима; короткие, задолго спланированные отъезды, не имевшие последствий, на счёт иного были бы записаны маленькой слабостью, а на его собственный — растлевающей роскошью. Чего стоили одно его загнанное стремление вырваться, ломано проложенные маршруты, железнодорожные билеты на имя вымышленного лица, крохотные, в канцелярской рутине затерянные квадратики глянцевой бумаги, — он тут же сжигал их, представляя, как неизвестный отправитель читает вслух бессмыслицу жёсткой клинописи, зная наверняка, что он догадается. Обрывки фраз были и символом, и паролем, и адресом; Максвелл запоминал их наизусть, вязал в мудрёные цепи — и никогда не ошибался.       «Битва у Мульвийского моста», — прочёл он с первой скомканной записки, близоруко щурясь на музейное полотно, и взбунтовался всей своей смертельно оскорблённой гордыней.       И принял правила игры.       География расширялась, минуя эпицентры боевых действий, все дороги Максвелла сошлись в перекрёсток, и лишь одна отныне водила его по кругу: «Трилистный клевер» оказался Дублином, «Оливковые рощи» — неожиданно — Неаполем. Весну, что должна была стать новой отправной точкой, он пережил в ломком предвкушении, за которое впору было покаянно маршировать к эшафоту, зато летом, душным летом львиного солнца прочерченное ногтем на настольной карте направление внезапно обернулось явью.       «Голубые маяки», — вскрылось под сургучом. Голубые в цвет заливов. Белокаменные факелы морских портов. Сигнал с затонувшего корабля...       — Энрико, — окликнул его преподобный Андерсон — вдогонку, как издалека.       Голубыми маяками, несомненно, мог быть только Ливорно.       — Мне нужно отлучиться, отец, — произнёс Максвелл, будто не он только что восхищённо замирал над столом бумажным краем. — На пару дней, не дольше.       Объясняться подробнее не было необходимости: Андерсон и без того понимал, что исходы всех дорог Максвелла заранее предрешены и лишь одна продолжает петлять, чтобы захлестнуться у того на шее.       Но время нравоучений было безвозвратно упущено; внемли им когда-то действующий епископ — и мысли бы не держал о том, чтобы тайно и мятежно предпочесть сутане гражданский костюм и покинуть Ватикан простым прихожанином ради нескольких часов свободы. Он шёл не оглядываясь, сливался с толпой, не поднимал глаз, привыкнув к частым приветствиям паствы, и только на вокзальной платформе лязг сцепок подсказал ему, что в этом пьянящем одиночестве, где не было ни сана, ни долга, дозовутся его только голубые маяки.       Ровные стрелы составов неслись через оплетённые ручьями долины, разбегающиеся плантации, излучины дымчатых берегов, заливы сверкали рыбьей чешуёй, а злое тяжёлое солнце так и ломилось во все окна; все три сотни миль Максвелл считал станции до конечной, и безумное ликование так и рвалось наружу. Властолюбивый епископ остался в Риме, тенью дожидался его в кресле Иуды, а того человека, что нёсся теперь по рельсовым нитям к краю морей, официально попросту не существовало.       В Ливорно всё плавилось в жаре мраморных набережных, слепящего зеркала воды, приторного благоухания бальзаминов, всё сладко млело, как растянутая по грифу струна от ласки чужих пальцев. Он шагал неузнанным по извилистым улочкам, — торопливый озабоченный синьор посреди туристического разноцветья, — всюду его настигали шум швартующихся судов, смех подвыпившей молодёжи; без опаски слушал бродячих музыкантов, после — садился в такси, утомлённо созерцал яркий вольный город, прислонившись к дверце. Остановить он попросил на малолюдном выезде, вышел, вдыхая солёный предвечерний воздух, двинулся наугад по белому песку.       В диком углу северной оконечности, у заброшенной пристани Максвелл был совершенно один, как и в доме с задвинутыми ставнями. Неказистое пристанище, неподобающее — но такое необходимое, сокрытое ото всех; там, внутри, было прохладно, темно и чисто прибрано, несмотря на многолетнее отсутствие жильцов, и епископ позволил себе запереть двери, насладиться тишиной, предугадывая присутствие кого-то постороннего — или же, напротив, слишком близкого.       Вечер дотлевал за маяками, снаружи по-прежнему не доносилось ни шагов, ни рёва лодочного мотора, в увитом плющом доме с плетёными стульями на веранде был различим каждый шорох прибоя. Максвелл сидел за столом, провожая в полночь стрелки часов, умеренно запивал блаженство отшельника золотым вином; на чьи-то чуткие руки в своих, на один разговор по душам, на размышления о постылых союзниках и горячо любимых врагах ему оставалось несколько жалких часов.       Когда догорела свеча, Максвелл снова наполнил бокалы — свой и тот, что напротив; когда он подумал о том, что мог где-то просчитаться, внизу под окнами притормозил автомобиль.       Он только помянул мельком дорогу, что наутро поведёт его обратно в Рим, и приоткрыл ставни, чтобы видеть, как ему навстречу идёт высокая белокурая донна.