наперегонки

Чимин окольцовывает запястье, сжимая пальцы на коже и выдавливая рубиновые капельки из свежего пореза. Кровь мажется, выплескивается и завораживает контрастами, краснеет нежный контур, щиплется, но не доставляет дискомфорта. Хаотичные полосы покрывают тыльную сторону ладони, беря начало из костяшки. Порезы неровные, с выдранной по бокам кожей, бороздят сквозь сухожилия; на игле отложенного в сторону циркуля темнеют пятнышки. Чимин пытался делать домашнее по геометрии, но увлекся нагнетающим безумием. В последние дни все слишком запутанно и густо, будто трудно дышать и не ощущаешь, что живешь – двигаешься на автомате, машинально списываешь с доски, не думая, чертишь не в тетради, а на руке кривые окружности, складывающиеся в «Калифорния». И не то чтобы действительно хотелось, но, правда, не хватает. Возвращающей к жизни боли и смешанных с ведомой страстью ударов. Чимин признает, что зависим, но не от Чонгука, а от насилия, невзначай надавливает на прикрытые рубашкой участки кожи. Свежие синяки, наставленные самостоятельно, отдают тупой болью. - Ты помешался, - выдал Тэхен, случайно уличив увечья. - Знаю, - Чимин не отрицал, но прятал от посторонних, в особенности, от ставшего совсем тихим Чонгука. После той пьяной ночи он больше не писал, не донимал звонками с привязчивой мелодией на повторе и даже не смотрел в левую сторону, а щелка между партами стала больше. Возможно, Чимин погорячился, но других выходов в тот момент не видел. Щеки приятно лижет долгожданное солнце, проявляющееся первыми теплыми лучами, раскрывая набухшие почки мартовскими цветами. Зелень заполняет улицы, а голову Чимина – безумие. Сидя на прежнем месте в кофейне и до вспотевших ладоней сжимая в руке циркуль, он мог думать только о том, как его жестко обездвиживают, заставляют задыхаться, наполняя рот без предупреждения, и вырывают волосы во время оргазма. Чимин сглатывает, руки трясутся. Так больше продолжаться не может. Чонгук все равно не приходит, поняв все с первого раза, питается одиночеством, забыв подкармливать прирученную собачку, оскалившую клыки. Даже с приходом весны и приближением первых экзаменов, он остается безмятежным, умело скрываясь за масочным слоем. Чимин же так не может, он медленно крошится на таблеточный порошок и растекается прозрачным снотворным. Встревоженную дремоту прерывает звонкий гогот Намджуна, которому полюбилось просиживать в кофейне задницу в зависимости не от свободного времени, а от смен Юнги. Его с Хосоком выписали около месяца назад, дав добро вновь творить беспредел. В любом случае, у этих двоих весна складывалась куда лучше, чем у искренне радостного за парней, но замученного Чимина. Искрящиеся смешинки Намджуна посыпали пряной корицей кофе посетителей и сердце Юнги, однако у последнего они вонзались побочной остротой. Юнги смотрит с любовью, но кривится в душе, коря себя за почти измены. Потому что Намджун настырен и неуступчив, собственнически обвивает за талию, лохматит свежую мяту и покрывает конфетными поцелуями. Юнги не сопротивляется, потому что не имеет смысла – ему нравится виться в вихре сумасбродной нежности, смакуя сладкую горечь карамельного макиато на языке. Только вот длиться долго их зашедший дальше дозволенного флирт не может; Джин давно догадывается и сверлит приглушенными вечерами взглядом, ничего не предпринимая, но действуя на совесть. - Намджун, прекрати, - свербящий по внутренним стенкам разговор настигает незаметно, но стремительно, сбрасывая со скул припухшие губы и лучезарные усмешки. – Люди смотрят. - Раньше тебя это не особо волновало, - обида детская и несильная, разве что покалывает недопониманием. - Ты заходишь слишком далеко, - виноватый взгляд смежается с закусанной губой. – У меня все еще есть Джин, помнишь? - Но ты ведь его не любишь, - дуется Намджун, приводя до смешного наивные аргументы, не вяжущиеся с реальностью. Юнги грустно хмурится, отодвигая от себя стаканчик с кофе и выискивая в кофейной раздробленной гуще поддержку. - А кто тебе сказал, что тебя – да? – запрещенный прием подлым ударом ниже пояса. – Намджун, ты мне нравишься, правда, интересен как человек и привлекателен внешностью, но ты еще школьник с возможными перспективами и светлым будущем, а я – потерявшийся в собственных желаниях студент, мечтающий обрести свободу, но еще больше заковывающий себя в капканы. - Раз так, раз ты несчастлив, тогда уходи от Джина и переезжай ко мне, - уверяет Намджун, порывисто сжимая ладони Юнги. – Моя мама тебя примет, остальные поймут, главное, все разъяснить, как положено. - Намджун, - более строго произносит Юнги, насильно превращая слова в ледышки. – Ты еще не понял? Я не хочу тобой пользоваться, ты мне невыгоден. Порой слова режут глубже тупого циркуля и больных желаний сумасшедшего. Чимин отрешенно наблюдает за сменой обстановки, как ласкающие слух воркования перерастают в надломленный шепот и потерю координации. Намджун, будто брезгуя, отталкивает от себя руки Юнги и встает из-за стола, побуждая смотреть на себя снизу вверх, пугливо и виновато. - Вы оба повторяетесь, - хочется верить, что все просто нагло слизанная копирка во благо одурманенному розовыми чарами влюбленности, а не истинная личина, выявленная подковырнувшим под корень Джином. - Возможно. Но я говорю то, что думаю, не хочу давать пустые надежды. Нам лучше прекратить встречи, пока весна не распустилась легкомыслием в головах. Не нужно было подпускать тебя к себе изначально, - Юнги выливает застоявшийся кофе, а Намджун не верит своим ушам, мелко мотая головой из стороны в сторону. – В кофейне через дорогу тоже делают неплохой кофе, советую. - Скажи, что ты притворяешься, пожалуйста. Легкая снисходительная ухмылка, на миг появившаяся на дорогом сердцу лице, запомнится Намджуну до их следующей нескорой встречи. - Я такой есть, ты не знал? Входной колокольчик панически отстукивает бесконечную дробь, отдаваясь в висках пульсацией. Намджун покидает кофейню, если не навсегда, то надолго, а Юнги прячет осунувшееся лицо в еще горящих от доверительных прикосновений ладонях. Он прекрасно понимает, что обречен на возобновленную рутину и контроль, но действует исключительно во благо, считая, что Намджуну так будет лучше, как для будущего, так и для репутации, он побесится и смирится, а Юнги жалеть не нужно – он отбывает пожизненное за прошлые грехи. Решиться на побег не хватает силы воли, и душит страх оказаться снова на помойке. Веки слипаются в наступившей тишине гробового покоя, Чимин думает, что было бы неплохо отдать концы вот так, в уютной кофейне на солнышке. - У меня для тебя новости, - сообщает как-то раз Тэхен, не в силах больше наблюдать рассеянного друга, тщетно пытающегося прочистить стекла очков жестким рукавом пиджака. - Начинай с плохой, - бубнит Чимин, не отступаясь от своего бессмысленного занятия. - Такой нет, - закатывает глаза Тэхен, отбирая отвлекающие от своей персоны очки. – Хосок узнал, куда пропадает Чонгук по четвергам. Он занимается там же, где Хосок танцами, только в соседнем зале, отрабатывает приемы тхэквондо и колошматит грушу как бешенный. В одиночку, устраивать спарринг с ним никто не решается, слишком необузданный. - О-о, - в ответ лишь задумчиво тянет Чимин, заставляя друга в очередной раз отчаянно возвести глаза кверху. Но, несмотря на односложный незаинтересованный ответ, Чимина не на шутку встряхивает. В следующий же четверг он стремглав несется к спортивной школе с множеством пустующих залов и застает в одном из Чонгука. Даже сквозь заляпанное оконное стекло видно, с какой яростью тот наносит удары ногой грузной груше, улетающей чуть ли не в горизонталь. Силы в нем хватает, чтобы взорвать зал одним мощным чаги-сул, мускулы, кажется, скрипят и шипят скачущими искрами, Чонгуку не нужны камень и сук, чтобы разжечь пламя. Черная борцовка прилипла к разгоряченной коже, а влажная челка углем разметалась по лбу, скрывая пышущие гневом глаза. Сбитые даже сквозь повязку костяшки сочатся бордовыми пятнами на бинтах. Чонгук ужасающе хладнокровен и невозмутим, не проранивает ни единого сдавленного возгласа, наносит смертельные удары, крепко сжав губы, лишь обжигая носоглотку вдыхаемым воздухом. Он раскаляет пространство до плавящейся реальности; Чимин не может отвести восхищенного взгляда. Страшно представить, что вздутой грушей мог быть он сам. Приходит осознание, что Чонгук ни разу не применял на нем даже половины своей силы, сдерживая порывы ярости в пределах разумного. По-хорошему сейчас нужно было убежать и больше никогда не возвращаться, не рискуя быть убитым, но извращенное нутро велит не двигаться, кислотой закипает бурлящая обида: Чонгук нашел ему замену в виде безобидного единоборства. Свежие синяки напоминают о себе зудом, а Чонгук по ту сторону окна внезапно замирает, пристально смотря на Чимина. Черт, проносится в голове, но бежать уже поздно. Они сидят на скамейке напротив робко подающей признаки жизни клумбы. Чонгук буквально светится на солнце из-за стекающего с него градом пота, а Чимин неловко хрустит полупустой бутылкой, глубже закутываясь в легкое пальто. - Ты бы оделся, - укоризненно роняет Чимин, скользя взглядом по оголенным чонгуковым рукам и прочерчивая рельеф мускулов. – Солнце еще холодное. - Как всегда заботишься, - беззлобно усмехается Чонгук, словно вспоминает Чимина после многолетней разлуки, не скрывая, что несколько промозглых предвесенних недель действительно показались годами. – Как ты меня нашел? - Хосок-хен тренируется в соседнем зале, - бегло поясняет Чимин, еще больше съеживаясь. Сидеть лицом к лицу с неестественно дружелюбным Чонгуком, а не роботоподобным изваянием за соседней партой непривычно. – Ты изменился. - Просто попробовал решить проблему без человеческих жертв. Ты же меня прогнал, - Чонгук щурится от яркого солнца, бьет под дых без предупреждения, оглядывая сжавшуюся возле себя фигурку, но вмиг охладевает, замечая исполосованную темными линиями ладонь. – Чимин? Что ты с собой делал… Встревоженный взгляд, рука поспешно прячется в глубоком кармане пальто, и невинная улыбка. - Я… пытался воссоздать твое присутствие. Чонгука хлещет мурашками, он закатывает рукава и поднимает края рубашки, вычисляя каждое повреждение, каждую царапинку, осторожно проводит пальцами по шершавой поверхности. - Когда-то давно я просил тебя не причинять себе вред, - выходит злостно, с раздувающимися жаром ноздрями. - Теперь ты накажешь меня за это..? – а у Чимина в глазах море умопомрачительной надежды, плещущейся в черных водах исступления. Чонгук смотрит тревожно, заломив брови и бегая зрачками: это он, Чонгук, сотворил с примерным тихоней Чимином? Он медленно оправляет одежду, чуть отодвигается и плавной волной переводит тему на обыденность. - Знаешь, без наших занятий мои оценки по английскому ухудшились. Я все еще первый в рейтинге, но языки не дотягиваю, не против, если мы начнем сначала? - Звучит так, будто мы расстались, - повторяются когда-то давно забытые шуточки, но теперь с долей колющей правды. - Так ты согласен? - Да. - Тогда поехали ко мне. Возражения не принимаются, сомнения – тоже. Чонгук стремительно встает со скамейки и утягивает за собой Чимина – вновь в обоюдный круговорот шального помешательства, ураганом завывающего в адской геенне. Они одновременно наступают на раскаленное железо граблей. Грамматические нюансы и временные различия даются с трудом, на полупустом тетрадном листе только сегодняшняя дата и пару смазанных точек, страницы глянцевого учебника лениво перелистываются, не приходя к цели. Сначала Чимин пытался что-то объяснить, но в итоге лишь нечленораздельно бормотал, пока окончательно не затих, невидящим взглядом упершись в столешницу. Чонгук задавал наводящие вопросы, чиркал что-то в рабочей тетради и исправлял ошибки на ошибки, пока не иссяк. Ручка с глухим стуком выпала из руки, покатилась по столу и замолкла, поглощенная ворсяным покрытием ковра. Английский изначально был лишь предлогом, неким бальзамом для плотских утех Чонгука, но после превратился в потребность видеться чаще, а сейчас: страх потерять окончательно, потому что щелка между партами грозила полным разделением на разные ряды и самостоятельность. Чонгук больше не нуждался в наставнике, он нуждался в Чимине. Хотя бы в его эфемерном присутствии на уровне язвительных фразочек, но сейчас Чимин явно отсутствовал, потерявшись где-то в себе, запутавшись в липкой паутине борьбы со страстью. - Чимин? – робко окликает Чонгук, кладя руку на плечо, но ее нервно скидывают. Чимин приходит в себя, резко поднимается с места и пытается уйти, тормозя через каждые два шага. - Я так больше не могу, - он зарывается пальцами в волосы. – Твое бездействие давит на меня, я не могу заниматься как прежде. Носки скрещиваются, подкашиваются колени и путаются направления, неимоверно хочется уйти, но что-то не позволяет. Спустя пару мгновений становится ясно, что – чонгуковы окольцовывающие талию руки, сгребающие в охапку плечи и сжимающие до хруста. Чимин тяжело дышит, пытается выбраться, но получается как-то странно, в обратную сторону – ближе к себе, теснее, душнее. Хочется задохнуться Чонгуком, опьянеть соленой от пота шеей, впасть в нирвану от ощущения реальности, не иллюзорных блеклых фантазий. - Отпусти, - как-то панически рвано и хрипло, комкая в пальцах борцовку. - Не уходи, - наоборот успокаивающе, мягко и рассыпчато, будто окуная в кофейную пенку и посыпая корицей. Чимин безуспешно борется со своими же принципами и, кажется, проигрывает. Чонгук его плохая привычка, от которой невозможно отказаться, начинается ломка, дробится и плавится сознание, а тело все еще помнит прикосновения: обжигающие, полосующие, стирающие Чимина слоями. Он не проиграл, не влюбился, но стал зависим, свернул на дорогу не по правилам и не знает, как признаться. А Чонгук наоборот смягчился, размяк, словно мартовская кошка, однако не утратил грацию пантеры и волчий взгляд, проявляющийся в моменты ярости. Чимин видел – это страшно. Таких нужно обходить стороной, такие убивают, не поведя бровью, надавливают на курок до меткой пули четко в сердце. Без дрожащих пальцев, без нервного дыхания, заманивают жертву в свои путы, где в подземелье шелестят языками ядовитые змеи. Чимин ведется и не понимает происходящего – ловкий прием или искренность? Чонгук заврался до предела, невозможно отличить притворство от истины. - Отпусти, - почти хныча, обессилено повторяет Чимин, моля разжать не руки, а выдрать застрявший внутри кусок с окровавленной подписью «Чонгук». Сжалившись, Чонгук повинуется, отпускает, долго смотрит в блестящие глаза, но не находит подвоха. - Ты ведь сам научил меня обниматься, тогда почему сейчас отталкиваешь? - А ты научил меня царапаться, тогда почему сейчас гладишь? – скалится Чимин, отправляя карты в колоду «бито», вновь порывается уйти, но дверной замок щелкает раньше, чем рука касается ручки. - Это мой дом и мои правила, я не позволю тебе уйти, - прижимаясь к спине и вливая раскаленную лаву в уши, Чонгук вминает в холодную стену, играя с контрастами, ошпаривает дыханием шею. – Не нравится ласково? Могу когтями. Я же знаю, что ты этого хочешь, - побуждая закусить губу, выдохнуть, уткнувшись лбом в стену. Чимин закрывает глаза, отдаваясь во власть своего обладателя, позволяет невесомо дотрагиваться губами до шеи, распаляя желание еще больше, разворачивается сам и льнет, не сопротивляясь. Он слишком долго воздерживался от дозы, от одного раза хуже не станет. - Хочешь? – замирая в искушающей близости от прикосновения, Чонгук дразнит, издевается, дыша глубже, горячее. - Хочу, - Чимин срывается, сокращает ничтожное расстояние и задыхается в поцелуе, широко раскрыв рот, ненасытно, сбивчиво. – Хочу, хочу, хочу. Смятая ткань собирается в кулаки, податливо снимается через голову, Чимин хочет всего и сразу, хватаясь за пряжку и утягивая на кровать, падая на мягкое одеяло. Чонгук нависает сверху, отнимает от себя чиминовы руки и вжимает в матрас над головой, пока, касаясь одними лишь губами, задирает футболку и выцеловывает узоры на животе, не позволяя спешить. Чимин, обездвиженный, смотрит затуманенно, облизывает пересохшие губы и выгибается навстречу. Но обычно стремительный, нетерпеливый и резкий Чонгук медлит, мягко и изощренно изводит ленивыми поглаживаниями, доверившись, и отпустив зажатые руки. Воздух комками забивается в легких, когда Чонгук спускается ниже, скользит шелестящей тканью трусов вниз по ногам и зарывается между бедер, щекоча разметавшимися волосами кожу. Становится позволительным пускать в ход зубы, покусывая чувствительную внутреннюю сторону бедер, оставляя лиловые воспоминания на золотистых песочных дюнах. С кошачьей усердностью зализываются все инородные серые пятна, будто силясь смыть не свой грех, сцарапать засохшую корочку с порезов. Чимин захлебывается нежностью, неуверенно, будто прося разрешения, запускает пальцы в пушистые пряди; Чонгук поднимает голову, подтягивается ближе и, да, разрешает, дает волю оглаживать ладонями спину, сплетать руки и пухлой мягкостью губ исследовать шею. Он больше не собственничает, не только получает, но и отдает, разделяя вязкую негу на двоих. В этот раз Чимин не чувствует боли, хотя жаждет жестко и бесчувственно, получает ласково и трепетно, отчего увлажняется наслаждением взгляд, густой туманностью заволакивает сознание, оставляя только шумные вздохи в унисон и мягкие постанывания, заглушаемые поцелуями. Чимин ведет кончиком ногтя по недавно обретенному шрамику на чонгуковой щеке, толкается глубже, заплетаясь ресничной бахромой сквозь прикрытые глаза. На языке смакуются солоноватые капельки пота вперемешку с горьковатой табачной слюной, Чонгук входит под новым углом, взрывая под кожей крошечные новогодние фейерверки. Поддерживая за трясущиеся на пределе бедра, он думает, что исцеляет, но на самом деле лишь больше заражает, проникая внутрь прерывистыми толчками и тихим рваным рычанием. Лунный свет играет бликами по кровати, где сплелись воедино искалеченные души. Чимин засыпает, убаюканный чонгуковыми пальцами, перышками запутавшимися в волосах, а Чонгук еще долго не может сомкнуть глаз, обдумывая причины и следствия, но собственные действия анализировать не получается, натыкаясь на порывистую необдуманность. Вроде как так поступают влюбленные люди. Руководствуясь не рассудком, а чувствами?.. Тепло родного человеческого тела рядом успокаивает мысли, умиротворяя сонным штилем. Не важно, когда в ключицу по-детски трогательно сопит Чимин. Пробуждение сопровождается затяжной зевотой и осоловевшими спросонья глазами. Чимин по привычке облизывается, потирая веки, когда обнаруживает, что чонгуковы руки сковывают движения, накрепко прижав к себе плюшевой игрушкой. На лице невольно расплывается нелепая улыбка, но сразу же стирается, ударяя в голову здравым смыслом. Не ведись, не повторяй ошибок, в прошлый раз он тоже вел себя по-особенному нежно, а после выбросил на улицу. Из-за неприятных воспоминаний становится холодно, хочется уйти раньше, чем Чонгук прогонит. Но расцепить переплетенные поперек живота пальцы не предоставляется возможности. - Никуда ты не уйдешь, - хриплый, низкий от глубокого сна голос забивается в уши любимой мелодией на повторе, Чимин вздрагивает от неожиданности. – Даже не думай свалить, как в прошлый раз. - В прошлый раз ты сам меня прогнал, - осторожно уточняет Чимин, боясь шевельнуться. - А потом ты меня. Теперь давай останемся каждый на своих местах, - Чонгук, наконец, разлепляет глаза, с иронией подмечая, что вторая половина кровати все так же пустует, наверное, она навсегда останется одинокой. Но, чем больше свободного места для двоих, тем ближе они друг к другу. Решившись, Чимин переворачивается на другой бок, оказываясь с расслабленным, взъерошенным Чонгуком лицом к лицу, он перекладывает одну руку Чимину под голову, а второй подпирает щеку. Выжидательно смотрит или с интересом изучает – неизвестно. Чимин так и не научился читать на неизвестном языке, порой улавливает смысл, но у него проблемы с грамматикой, как у Чонгука с английским. - Ты изменился, - спустя минуту молчания сообщает он, задумавшись, водит подушечками пальцев по груди, щекоча. - Ради тебя, - скорее предполагает, чем утверждает Чонгук, исходя из недавних размышлений, он допускает, что раз за разом дает слабину, но пока не признает поражение. - Не нужно ради меня меняться, - Чимин пытается выявить сарказм, но не находит – удивляется. – Главное, не притворяйся. Я не хочу разбираться, где настоящий ты, а где – подделка. Не меняйся, пожалуйста… - А ты способен потянуть такой груз? – продолжительный настороженный взгляд, пряча на задворках детские страхи. - Я не знаю, - честно, потому что не уверен в своих силах, Чимин боится сломаться, что треснут под тяжестью кости, а Чонгук готов подать собственную обнаженную душу в раскрытых ладонях, кричащую в агонии, молящую о помощи, когда сам Чонгук вслух никогда не попросит. – Только не нужно новых масок, оставь так, как есть, будь со мной Чонгуком, а не кем-то другим. На израненную кроткими шрамами просьбу Чонгук лишь горько усмехается, уже зная, что разобьет костяшки до новых ран о зеркало, отражающее кого-то чужого, не его, не Чонгука. Нет… - Знал бы я, кто я вообще такой, чтобы быть собой… …Треск бьющегося стекла разносится по всему дому, дребезжа пробивающимся наружу детским плачем, заточенным в темнице воспоминаний.