наперегонки

Выхлопные газы ударяют в легкие, заполняя клубами пыли; вдох полной грудью равносилен сигаретной затяжке. Но Чимин дышит глубоко и часто, пытаясь вдоволь насытиться кислородом без примеси чужого испытывающего взгляда. Ему все еще жутко неуютно с Чонгуком, от того будто исходит аура презрения и тянется шлейфом табачная дымка. Чонгук, пусть и младше на год, но морально сильнее, с уже пережитым, заставившим повзрослеть раньше времени прошлым и не перестающим мучить будущим. Он умен – это видно, ставит себя выше одноклассников и не опускается до их уровня беспричинного выпендрежа. Только делает вид, находясь в компании, плавая в консервированной пересоленной жидкости двуличности и избегая присосок пиявок, случайных привязанностей, например, таких, как Хосок. Но у того есть неизменный Намджун и нескончаемая пища в виде более тихих, слабых. Чонгук же фальсифицирует дружбу, слывя темной лошадкой, он скрытен, молчалив – таких не любят взрослые, считают, что им нельзя доверять. И правы до безобразия: Чонгук открыто самому себе признается в лицемерии, противореча типичной классификации общества. Его нельзя определить ни к одному из типов, не выходит определить в социальную группу и прилепить на лоб штамп. Чонгук яро сопротивляется всем установленным правилам, проповедуя собственные. Однако моральное одиночество прельщает Чонгука, а может, ему так проще. Отсутствуют зависимые величины, график скачет и не строится, ось существует сама по себе, в пространстве, ее никто не может задеть и как-то повлиять на душевное состояние. Потому что Чонгук изолирует свои эмоции от окружающего мира, прячет в сейф и подсовывает фальшивку, чтобы не обмануться, не быть доверчивым и наивным, как в детстве. Тому времени выделено особое место в сознании Чонгука: заперто на стальной засов и заколочено металлическими листами, заброшено в самый затхлый и темный угол. По ночам там что-то чавкает, булькая черной жижей, порой кажется, что слышны шаркающие шаги дряхлой няни – предвестник беды. Чонгук просыпается в холодном поту стабильно по полнолуниям и праздникам. Липкая грязь комами отдирается от кожи, простыни воняют чем-то протухшим, воспоминанием прямиком из детства. Приходится разворачивать кровать и бежать в ванную, натыкаясь на метровые стены, Чонгука также стабильно выворачивает наизнанку всем забытым и сдерживаемым до последнего спазма: воспоминаниями, эмоциями, чувствами. Страхом. Липким, тухлым и склизким. Только в эти моменты сдираются с кожей все маски, выедая соленые дорожки на щеках и размазывая сопли. Чонгук тихо-тихо, можно сказать, беззвучно, плачет, забившись в угол к холодному керамическому бачку, утираясь вымокшей туалетной бумагой. А в дверях будто бы снова возникает иссохшая низенькая фигура няни, пытающейся что-то мямлить беззубым ртом. Нет, она не была устрашающей ведьмой из детских сказок для маленького Кукки, он любил ее и это, наверное, было самым искренним чувством за все время его бессмысленного существования на планете. Тогда Чонгук еще был способен на высокие человеческие чувства. Когда-то тогда… Няня для него была сродни темному рыцарю, предвестнику беды и боли. Ее запыхавшиеся приходы помогали Чонгуку собрать свои небольшие скопления силенок в кулачок и смиренно сидеть, зная, что будет дальше. Немощную старуху выпихивали из дверного проема, оставляя кашлять и давиться собственной слюной за дверью. На пороге возникал статный высокий мужчина в опрятном выглаженном костюме. Его искаженное гримасой гнева лицо скрывалось в высокой тени, являя виду только сжимающиеся жилистые кулаки с проступающими вздутыми венами. И Чонгук даже не всегда понимал, что он сделал не так, принимал как должное, крепче прижимаясь к холодной бетонной стене и сжимая зубы, заточая рыдания в клетке меж челюстей. Он не смел отвести от отца взгляда, было разрешено только моргать в оправдание естественной человеческой потребности. Было запрещено кричать, рыдать, пищать или скулить – но изредка прощались мокрые дорожки на щеках. Делалась скидка на возраст. Чонгука не раз прикладывали головой о стену или прикроватную тумбочку, разбивали губу, заставляя захлебываться кровью, и выворачивали хрупкие детские суставы, аккомпанируя перечетом совершенных за день проступков. Кукки мог только обещать себе быть в следующий раз осмотрительней, не трогать шоколадными пальцами кожаную обивку дивана и не задевать ненароком ровные горшки с цветами, стоящие в ряд. Иногда приходилось безвылазно сидеть в своей комнате, надеясь, таким образом, не сделать ничего, что могло бы не понравиться отцу. Но ему не нравилось. Не нравилось чонгуково отсутствие в семейной ежедневной жизни: он должен следовать строгим правилам и установленному правильному режиму. Только так маленький Кукки сможет вырасти достойным наследником компании. А Чонгук не хотел. Не хотел, черт побери, просидеть всю оставшуюся жизнь, после окончания высшего учебного заведения, в кресле директора, разбирая бумаги и отдавая приказы. Купаясь в деньгах… Ненужных, грязных, растрачиваемых на представительские расходы. Но еще больше Чонгук боялся закончить так же, как отец – расстройством неконтролируемых вспышек гнева и бесконечным стрессом. Малолетнему Кукки доставалось больше всего, поступившему в среднюю школу – уже меньше, старшеклассника Чонгука со своими созданными принципами и правилами, с собственным миром и поставленными целями – не трогали вовсе. Отец прекратил избиения и обратился к врачу, обещавшему не раскрывать тайну директора компании (не без взятки, конечно), сразу после открытого перелома локтевой кости. В очередной раз рассвирепев, увидев у сына проколотые уши, отец попытался повторить уже привычную, вошедшую в рутину схему по вымещению эмоций, но наткнулся на поддавшегося введенным в кровь с рождения генам Чонгука. Он сломался, не выдержал, на практике показал все не прошедшие даром занятия по тхэквондо. Впоследствии, отец вылечился, а Чонгука обрекли на нескончаемые приступы, ночные кошмары и разрывающиеся мышцы от переполняющих эмоций. Молочная кислота впивается в суставы, разъедая изнутри, выжигая дыры и раздувая вены. Чонгук кричит и плачет – беззвучно. Выучился многократной отцовской дрессировкой. Он больше не способен нормально чувствовать, так утверждают врачи. Детская травма покоробила сознание, дала сбой в системе, теперь у Чонгука пожизненный принцип максимализма: схоже с многолетним спящим вулканом. На самом деле эмоциональные вспышки случаются в его безжизненной выпотрошенной оболочке очень редко. Настолько, что сейчас ломает, будто от отсутствия дозы наркотика в крови, впервые. И все из-за Пак Чимина. Из-за его ссаной помощи. …Выдох застревает в горле, натыкаясь затылком на взгляд, от которого избавился всего минуту назад. Чимина пробивает волна ледяных мурашек, но он не оборачивается, размеренно двигаясь по направлению к станции метро. Он просто надеется, что им не по пути, что Чонгук свернет где-то после следующего квартала и сгинет восвояси до утра. Посылаемые небесам надежды не оправдываются, в который раз подкармливая убеждение непоколебимого атеиста. Мало того, что они оказываются на одной ветке, так еще и садятся в забитый безжизненной «селедкой» поезд вместе. Чимин боится отвести взгляд от носков собственных кед, ненароком задев им дорогие кроссовки от puma, стоящие сзади почти вплотную. Он ощущает тепло чужой руки рядом на поручне, на порядок выше, куда сам уже не может дотянуться, опасно пошатываясь между людских туш, не получается найти устойчивое положение. И каждый раз, когда поезд делает сильный рывок, по инерции заставляя падать назад, спиной натыкается на чонгуков страхующий торс, чувствует, как вздымается его грудь и ненормальное превышенное биение сердца. Но Чимин боится обернуться, чтобы проверить, в порядке ли Чонгук. Он ведь все же его младший одноклассник, за которым поручено приглядывать и которому безвыборочно приказано помогать. В Чимине кричит долг о взаимопомощи и поддержке меньших своих собратьев. Он делает роковую ошибку, все же повернувшись. - С тобой все в порядке? Нужно чем-нибудь помочь?.. Чонгука переклинивает от одного лишь слова. Он давится подкатившими эмоциями и вспоминает слова врачей: «Мы не можем исключать повторения расстройства, но, может, Вам повезет, и Вы всего лишь останетесь бесчувственной оболочкой до конца своих дней». Зашибись, проскакивает в голове у Чонгука. Повезет, значит, да? Пусть скормят такое везение свиньям – они любят поглощать в своем привычном рационе помои. Мои тоже сойдут. - Мне кажется, у тебя поднялось давление… Чонгуку и правда плохо, укачивает и кружится голова, а внутри закипает огненная смесь. Как избавиться от изжоги, выключить газ?! Паника. Врачи не сказали самого главного: что делать, если вулкан все же проснется. Чимин смотрит все также испуганно, только теперь не из-за Чонгука, а за него. Он дотягивается до его лба и констатирует: жар. Младшему срочно нужна помощь, влажное полотенце и, вероятно, чья-то забота? Где он живет? Дойдет ли до дома, не упав по дороге? Чонгук дышит глубже нормы, неосознанно усиливая головокружение, отшатывается от чиминовой прохладной руки, врезаясь в пожилую женщину сзади. Диктор объявляет название станции, приходится, не извиняясь, не разбирая, выскочить через уже закрывающиеся двери на заполненную людьми платформу. Однако всем плевать на Чонгука, на его состояние и проблемы. Окружающие только смотрят с презрением и отвращением, принимая за наркомана, когда его сгибает прямо над мусорником около скамейки. Чонгук валится на жесткие деревянные доски, прикрывая в бреду глаза. Ему видится расплавленной иллюзией Чимин и его ссаная помощь… Лихорадочный сон с резкой сменой температур на шумной платформе со снующими прохожими продолжается около пятнадцати минут. За это время Чимин успевает принять самое странное решение в своей жизни и, проехав пару остановок дальше, вернуться назад, как и предполагал, найдя Чонгука полуживого на той же станции, на которую сорвался из поезда. Его колотит озноб, выбивая капельки пота на висках, Чимин аккуратно вытирает ему рот влажной салфеткой, стирает испарину, прикладывая вымоченную водой из бутылки рубашку ко лбу. Он проводит с Чонгуком на скамейке еще около получаса, пытается напоить водой и терпеливо ждет, когда тот придет в чувство. Периодически рядом с ними останавливаются случайные прохожие с добрым сердцем, спрашивают, не нужен ли врач, но Чимин отмахивается, уверяя, что друга просто укачало. Хотя сам не понимает, зачем. Чонгуку определенно нужен врач, только вот вдаваться в и без того болезненные подробности не хочется. Он знает, Чонгук бы не одобрил больницу. Когда влажный приступ спадает, наступает вселенская засуха. Чонгук жадно выпивает всю чиминову воду, хрустя сжимаемым воздухом в пластике. Его все еще немного мутит, но взгляд уже проясняется, наступает осознание реальности и где-то издалека напоминает о себе стыд. Чонгук сжимает кулаки, пытаясь не думать о внезапно начавшем прогрессировать расстройстве. - Ты как? Лучше стало? – следует логичный вопрос от Чимина, тот все еще беспокоится, не имея возможности подавить в себе слабые низкие чувства. - Я в норме. Мне нужно домой. Стремительный подъем на ноги не увенчивается успехом, колени подкашиваются, и возвращается головокружение, заставляя сесть обратно. Чонгук мысленно матерится. - Ты не дойдешь. И лучше тебе сейчас не пользоваться транспортом, - видно, что Чимин колеблется и одновременно решительно настроен на разрешение ситуации. – Пойдем ко мне домой, отсюда пешком минут десять. Отлежишься пару часов, мы даже можем накормить лапшой из собственной столовой, а потом домой поедешь. У Чонгука нет сил и желания возражать мягкосердечному Чимину, самостоятельно обрекающему себя на неприятности. Он еще не в курсе, а Чонгуку так будет даже проще: решение появилось само, теперь есть куда выплеснуть взорвавшиеся отцовскими генами эмоции. - Пошли, - Чимин поднимается и закидывает руку Чонгука себе на плечо, помогая идти, с удивлением не обнаруживая сопротивления. Все потому, что не нужно помогать, Чимин-а. Теснота и уют маленьких каменных домиков чужды Чонгуку; ему тяжело воспринимать аккуратную чистую столовую на первом этаже и жилые помещения – на втором. Чимин по-хозяйски открывает двери ключом, впуская в безлюдный пустой зал с разбросанными в правильной симметрии столиками. Сегодня открытие назначено на вечер, им повезло. Узкая деревянная лесенка ведет за Чимином наверх, по коридору и налево, в его комнату. Настолько маленькую и заставленную ненужной мебелью, что в чонгукову ванную комнату могло поместиться сразу три штуки. Из книжных полок торчат обрывками стопки помятых пыльных листов, беспорядочно лезут друг на друга корешки книг и учебников. Шкаф, служащий для одежды, на самом деле забит матрасом и постельным бельем, но рубашки и свитера предусмотрительно выглажены, сложены в маленький уголок свободного места. Тонкие занавески раздвинуты, позволяя стоящим на подоконнике в ряд цветам впитать сочные солнечные лучи, в преломлении которых кружатся пылинки. У Чимина чисто, но душно; слишком опрятный беспорядок, очаровывающий. Чонгук пару мгновений приходит в себя, впитывая разбросанные по комнате события прошлого, осевшие тонким серым слоем на гладких поверхностях. Здесь нет пугающей холодной пустоты, тело окутывает приятным теплом, пусть и дышать тяжелее. - Тебе это, наверное, напоминает собачью конуру или, может, кладовку, но я не привередливый. Самая большая комната в доме отдана родителям, а мне приходится строить кучи из собственных вещей. Похоже на игру в тетрис, знаешь? Чонгук хмыкает. - Выходит, ты хороший игрок в тетрис, - кончики пальцев заинтересованно пробегаются по лакированному деревянному покрытию, взгляд окунается в золотистое течение, сочащееся из окон. С самого рождения ему не хватало именно этого – домашнего уюта, скопления ненужного хлама, бардака. Забавно. Пытаясь вычистить свою жизнь от мусора, сам, в итоге, нуждаешься в нем. Чимин расстилает Чонгуку матрас, достает свежее белье и сооружает мягкое, воздушное ложе. Предлагает подремать пару часов, чтобы спала температура, и прибавилось сил на дорогу домой. А Чонгук в растерянности садится на пол, поджимая колени, когда Чимин скрывается за поскрипывающей от осенней влаги дверью. Ему никогда раньше не приходилось спать в старых азиатских традициях – на полу на одном лишь матрасе; тело привыкло к безразмерной высокой кровати, схожей с королевской. Чонгук еще долго смотрит в потолок, ощущая себя чертовой принцессой на горошине, прежде чем предзакатное солнце разморит уставшее сознание окончательно. Расслабление накатывает отпускающей волной. Неужели, дымящееся марево потухло?.. …В этот раз пробуждение не сопровождается лихорадкой и слоящимися галлюцинациями, Чонгук ощущает только нестерпимый жар от своего тела и скопившийся слой пота под школьной рубашкой, неприятно липнущей хлопком к коже. Он откидывает толстое одеяло, принимая сидячее положение, в комнате дышать стало еще труднее, воздух будто раскалился и сжался до пределов минимума. Еще прибавился новый запах: тарелка с ароматной домашней лапшой дымится на письменном столе, за которым, сгорбившись, сидит Чимин, склонившись над тетрадкой. Он боится даже моргнуть лишний раз, чтобы не побеспокоить покой Чонгука. Последний поворачивает голову, заглядывая в окно – смеркается. По расписанию скоро наступит время семейного ужина. Черт. - Эй, - зовет Чонгук охрипшим, рассыпающимся в стае пылинок голосом. Чимин вздрагивает напуганным щенком, скользит по полу, разворачиваясь, и пытается улыбнуться. Забота о ближнем сквозит через сжатые челюсти; у Чонгука сводит зубы от хрустящего во рту сахара. - Поешь, - Чимин кивает на разносящую запахи специй тарелку. – Я тебе приготовил. - Это очень мило с твоей стороны, Чимин, - Чонгук поднимается на ноги, подходя к сжавшемуся на полу однокласснику, сейчас он безобразно напоминает образ маленького неопытного Кукки, что раздувает еще горячие угли. – Твоя забота. Но есть в Чонгуке из прошлого и Чимином настоящего различие – взгляд. Чимин ожидает, догадывается наперед, знает о совершенной ошибке еще в самый начальный момент ее реализации. Однако все равно неоднократно наступает на грабли, впечатывая острые зубцы в миловидное личико. Дурацкая самоотверженность, на деле называющаяся принципом жертвы во благо другим. Пусть лучше я, но не они. И Чонгука эта уловленная особенность в Чимине ужасно бесит. - Подстилка, - тщательно сцеживает он каждую букву, когда поднимает на ноги за воротник толстовки. Чимин все еще ждет, даже не пытается дать отпор или сбежать, потому что знает: заслужил. Осознает: нет смысла. Понимает: слишком слаб. В чонгуковых кулаках снова скапливается молочная кислота, въедаясь в мышцы и вызывая боль, подобную средневековым пыткам, все тело жжется, будто превратившись в раскаленные угли, на которых позволено топтаться диким просвещенным аборигенам. Чонгук, ошпарившись, отталкивает расслабленную тушку Чимина к стене, заставляя того поскользнуться и осесть на письменный стол, смяв страницы разложенных на нем учебников. - Иди к черту со своей помощью, заботой и лапшой! – Чонгук срывается. Впервые с момента неутешительного диагноза врачей он срывается на ком-то, а не на чем-то, не под покровом ночи перемалывает самого себя, а крошится на глазах нежелательного свидетеля. Кипяток из тарелки попадает на джинсы, шипя на коже, Чимин вскрикивает от острой боли, пытаясь стереть пятно ладонями, но Чонгук не позволяет, снова притягивая к себе, волоча ноги затаскивая вглубь комнаты. На этот раз тупая боль пронзает в районе затылка; Чонгук прикладывает со всей силы о платяной шкаф, заставляя того играть, словно барабан, создавая понравившийся ритм. Чимин пытается кричать, за что получает удар в живот и перекрытое дыхание. Хрипя и кашляя, он опускается на колени перед Чонгуком, пачкая руки в клубках лапши. А Чонгук бьет снова, в этот раз уже ногами, снова в живот и по ребрам, не доводя до переломов, но смешивая слюну с кровью. Чимин пытается сгруппироваться, но получается только согнуться пополам и отплевываться бордовой слизью, разъезжаясь локтями и коленями в бульонных лужах. - Ты понимаешь, насколько никчемен, Пак Чимин? Насколько просто о тебя вытереть ноги и обхаркать сверху донизу, знаешь?! Знаешь ведь, тварь слабохарактерная. Ты хуже глиста, Чимин, тот хотя бы борется за свое место в организме человека, а ты – в положении общества – ни разу. Только и делаешь, что проглатываешь, да помогаешь немощным, нуждающимся, - Чонгук задыхается, не переставая пинать ослабевшее тело одноклассника. – Мне это не нужно. Не нужна твоя ебаная помощь и сострадание! Какого хера ты не оставил меня подыхать на станции?! Какого, блять, хера я тебе сдался?!.. Постепенно горячая волна гнева отступает, возвращая на место степенное хладнокровие и аналитическую оценку ситуации. Чонгук с отвращением оглядывает измазанного в собственной слизи и крови скулящего Чимина. - Фу, блять, - сплевывает он в остатки лапши. - Скотина… - тяжелый, напоминающий телевизионные помехи, хрип срывается с чиминовых губ, когда Чонгук окончательно покидает его дом. …Чонгук обтирает избитые в кровь костяшки о джинсы и закуривает. В легкие ударяет горячей волной, заставляя закашляться, подавиться чиминовой болью. Но щенок сам виноват, раз побежал за волком. А Чонгуку лишь была предоставлена удобная возможность справиться со своим расстройством. Здесь никто не виноват, у каждого свое оправдание. На телефон приходит сообщение от служанки, оповещающей об опоздании на семейный ужин. - Да пошли вы все нахуй, - произносит вслух Чонгук, зажимая в зубах тлеющую крепкую сигарету. Никотин добавляет к выплеснувшемуся адреналину сладкого головокружения, в этот раз ненавязчиво приятно, легко. Чонгуку сейчас абсолютно все равно на то, что произойдет дальше, ведь у него появилось эффективное лекарство – собственный мальчик для битья.