♫ twenty one pilots - car radio.
...не бросай меня одного взрослеть, это хуже ада. Я играю блюз и ношу серьгу, я не знаю, что для тебя смогу, но мне гнусно быть у тебя в долгу, да и ты не рада. - Вера Полозкова.
Если взглянуть на меня сейчас, сидящего на бордюре у плешивого бара где-то в Портленде, с бурбоном в бумажном пакете, то можно увидеть пропасть. Но если оглянуться назад и вернуться в лето ’14-го, то можно увидеть, как я улыбаюсь, и даже скулы вроде не болят. Я тогда вернулся в Америку, решил проветрить голову сухим ветром, и остановился в Миннесоте. Взял напрокат старенькую красную импалу с откидным верхом, точно такую же, как в ‘Страхе и Ненависти в Лас-Вегасе’. Тоже решил погнаться за Американской мечтой, только без кокса и не в Лас-Вегас через Неваду, а по 80-у шоссе до Сакраменто, а оттуда уже в Лос-Анджелес. Наивным был и глупым, а еще разбитым, но был лучше, чем сейчас. Я тогда притуплял боль от предательства чувством новизны и ощущением свободы. Думал, что где-нибудь в Вайоминге или Северной Дакоте повстречаю чудо. Чудо я так и не встретил, оно крепко застряло в ’13-м году. Если вернуться в начало, – в 2013, – то можно попасть прямиком в рассказы Фицджеральда. Джаз, роскошь, блеск и Найл, на которого только платье надень и точно дама из 20-х – утонченный, строптивый, с хорошими манерами и холодностью к чужим чувствам и словам. Я тогда был в хорошей форме и преисполнен позитива, и решил, что он будет моим. Так оно и вышло. Мы смеялись, трахались и целовались, и вроде счастье было пополам, но потом он обвел меня вокруг пальца и оставил с разбитым сердцем. И я все понял, не стал докучать и чувствовал себя нормально, и рванул на другой континент. Когда я выдвинулся из Миннесоты, то первую остановку сделал в Доусонвилле, штат Джорджия и моя жизнь завертелась, словно в романах Сартра. Каждый прохожий препарировал все прекрасное безжалостно и без анестезии. Я стал увядать. И однажды, где-то в Неваде, когда люди в моей жизни стали напоминать героев Хемингуэя, – приходили из ниоткуда и уходили в никуда, – я встретил парня, который уже тридцать лет работает на родео. Мы пили дешевый виски, протирая барную стойку засаленными рукавами клетчатых рубашек, он был весь в шрамах и в целом выглядел дерьмово, я тоже был в не лучшей форме, но он сказал, что люди все еще платят деньги за боль. Кричат, видя только его и разъяренного быка. Аплодируют, смотря, как он насаживается на тупые рога, и смеются, видя его кровь. Я тогда вернулся в мотель и написал свою первую песню. Я стал петь в барах и клубах для бородатых байкеров и уличных проституток. В основном мне платили травой и аплодисментами. Я не жаловался, мне хватало. Имея популярность в определенных кругах, я стал писать больше. Я всего лишь хотел очистить свой разум, свою личность, избавиться от разбитого сердца и чувств. Я стал много пить, мылся раз в неделю, вернулся в Айдахо и поехал в противоположную сторону от ранее намеченного пути. Стал типичным героем рассказов Паланика. Впадал в безумие пару раз в день, был агрессивен к миру и плевал мудакам в лицо. Боже, я все еще был чертовски влюблен в Найла. И я едва ли тогда излечился/очистился, продавая свою любовь и боль со сцены за пару косяков. Но даже летом ’14-го было легче. Между приступами безумия я даже иногда чувствовал счастье, хоть уже тогда улыбался с трудом. Если вернуться в сейчас, в осень 2015 года, в Портленд, к бордюру и полупустой бутылке бурбона в бумажном пакете, то вместо меня вы увидите горе. Потому что я думал, что к этому времени буду уже мертв.