Государева забава

— Ну, Феденька, нравится тебе? — спрашивает государь, и в голосе его низком, чуть хриплом чудится Басманову злая насмешка. Фёдор бледнеет вмиг, делается ему нехорошо, к горлу подкатывает ком горький, но виду он изо всех сил старается не подать — подбирается весь, плечи расправляет, улыбается бесстыдно. Смотрит он то на Ивана, то на подарок его, рядом с ним на простынях шёлковых лежащий, то на чадящие свечи, и всё дурнота не проходит. На грудь что-то давит тяжело — то ли стыд горячий, заставляющий щёки вспыхнуть румянцем нездоровым, то ли желание грешное, противоестественное. — Нравится, царь-батюшка, нравится, — шепчет Басманов и ластится к руке Ивана, трётся об неё щекой гладкой, пальцы длинные, перстнями вычурными украшенные, целует. Самого колотит, перед глазами — марево алое, того и гляди — упадёт Фёдор, но нежности привычной в его касаниях столько, что государь, этим удовлетворённый, кивает, мол, довольно уже. — Тогда надевай скорее, не мешкай, — отвечает Иван и руку нетерпеливо отнимает, устраивается поудобнее на взбитых Басмановым подушках. Впивается он в Фёдора взглядом голодным, почти что диким, просыпается в нём что-то животное, и хищная улыбка на губах его тонких расцветает. Вот и попался, Феденька, сокол ясный, высоко в небе парить мечтавший. Новая у государя забава появилась — то Басманова Федорой назовёт, то велит ему серьги и ожерелья носить каждый день, а теперь летник, богато расшитый нитями золотыми и жемчугом, надевает на себя Фёдор. На свою беду одарён Басманов этой девичьей, порочной красой. И хуже того лишь любовь его к Ивану, чёрное для него превращающая в белое, тьму кромешную — в свет. Кусает до боли Фёдор губы алые, будто соком вишнёвым вымазанные, и не смеет на Ивана поднять влажно блестящие глаза. И если бы разверзлась сейчас перед Басмановым пучина ада, то шагнул бы он в неё смело, без раздумий. — До чего хорош, прелесть моя! — восклицает царь с одобрением, ухмыляясь сыто, довольно. — Любой девки краше. Пляши, чудо. Пляши, Федора. Темнеет сапфир глаз Фединых, дрожат ресницы стрельчатые, и сердце стучит так, словно стремится клеть свою тесную изнутри разломать. Откидывает Басманов со лба взмокшего кудри угольно-чёрные и замирает беспомощно. Нет ему отныне прощения — душу свою бессмертную в руки дьяволу вручает он ради увеселения государева. Не будет в самом конце извилистого пути ни пения ангельского, ни садов райских, и не свернуть никак с этой дорожки скользкой. Отдаёт Фёдор молодость свою звонкую, серебряным ручьём журчащую, преподносит он её одним из многих даров к ногам Ивана. Пусть растопчет. И чёрт с нею. Жалеть не о чем более. Опоздал. Решено всё. И Фёдор, грации кошачьей исполненный, всяческого стыда отныне лишённый, двигается плавно, взор царёв услаждает. Смотрит он лукаво, а всё же в уголках глаз невозможно синих слёзы стоят — смахивает он их легко, чтобы Иван не заметил, и продолжает танец свой на лезвии ножа. Иван дивится, не утаивая восхищения, — откуда в кравчем его распутство это взялось, сладкое, как мёд? — и манит Фёдора к себе. Объятья и поцелуи государевы — дым, гарь сплошная, и не задохнуться бы Басманову, да только погибель такую он за счастье своё сочтёт.