О яблоках и татуировках

Жуков закрывает дверь, отрезая балкон от остальной части дома. Там дискотека, едва знакомые люди, громкая музыка, бьющая по барабанным перепонкам, алкоголь и дурацкая иллюминация. Невозможно разговаривать. Невозможно вытащить кого-либо из массы извивающихся тел. Невозможно дышать. Просто коллекция всего, что он терпеть не может. В голове у Жукова густой туман, сквозь который пробивается тупая боль. Раздражение кипит внутри, грозя выплеснуться через край, и холод пальцев на висках уже не помогает. Сбежать отсюда совсем нельзя: Наполеон обидится, что его лучший друг предательски смотался с праздника в честь дня рождения Политика. А Нап—самый близкий человек, его обижать нельзя. Единственное, что он в состоянии сделать, так это найти место, в котором звуки дискотеки были бы слышны минимально. На его уход никто не обратил внимания, кроме Джека, попытавшегося схватить его за руку, но промахнувшегося, так что Жуков смог спокойно передислоцироваться на балкон. Здесь пусто, тихо и нет людей. Своеобразный кусочек персонального рая. Он садится за стул, тускло освещённый единственной лампочкой, которая, видимо, собралась перегореть в ближайшие пять минут, и сообщает темноте: —Кровь моя холодна. Холод её лютей реки, промерзшей до дна. Я не люблю людей,—четырнадцать слов для того, чтобы полностью выразить его состояние. Строки затасканы и истерты до дыр, но он сам не в состоянии выдумать ничего оригинальнее и точнее. —Внешность их не по мне. Лицами их привит к жизни какой-то непокидаемый вид,—внезапно отзывается темнота спокойным, приятным голосом. Оказывается, не он один нашёл здесь спасение. Секундное замешательство. Голос кажется смутно знакомым, но он не уверен. Зато строки знакомые. —О, вечер добрый. Не заметил вас, —Жуков растягивает губы в приветственной улыбке, вглядывается в противоположный конец балкона. Лампочка, однако, твёрдо идет к намеченной цели и мешает увидеть что-либо в радиусе трёх метров, кроме красного огонька сигареты. —И вам того же. Не угодно ли вам будет представиться?—спрашивает темнота. —Жуков. Георгий, но лучше по фамилии. Могу ли надеяться на ответную услугу? —Максим Горький. Предпочитаю, когда ко мне обращаются по имени,—нет, Максимов в его кругу знакомых не было, как не было и тех, кто мог бы процитировать наизусть "Натюрморт", это Жуков знал точно. —Чрезвычайно приятно, Максим. Быть может, подойдёте поближе? Не люблю говорить с невидимками. В ответ он слышит короткий смешок. В кругу света появляется парнишка. Очки, приглаженные белые волосы—интересно, крашенные или природа расщедрилась?—чёлка, закрывающая правую половину лица, глаза цвета хвои. Чёрные кожаные брюки, рубашка, уверенность в себе и лёгкая насторожённость прилагаются. На вид чуть младше самого Жукова. Худой, даже нет, не так. Хрупкий. Из тех, чей вид вызывает желание обнять и защитить от мира. Впрочем, непохоже, чтобы он нуждался в чьей-либо защите. Скорее, сам кого надо защитит. Жукову кажется, будто вокруг Горького очерчена светящаяся яркая линия. Личное пространство, посторонним вход запрещён. Он выдыхает струю дыма в лицо Жукову. Тот кашляет и морщится. —Вы не курите?—в голосе почти что удивление. «А что, по-вашему, должен?»—хочется спросить ему. Но в последний момент он успевает прикусить язык. —Не курю. Горький пожимает плечами и отправляет сигарету в пепельницу. Молчит. Кажется, не испытывает потребности в собеседнике. Этакий волк-одиночка. Что он вообще забыл на дискотеке? —Почему не веселитесь с остальными?—интересуется Жуков в попытке завязать диалог. Молчание Горького неприятно давит. С другой стороны, почему он должен разговаривать с незнакомым парнем, который нагло нарушил тишину ночи? Потому что Жуков хочет разговаривать. —Не люблю дискотеки. Привели насильно,—лаконично отвечает Максим. Что ж, это всё объясняет. —А что же вы? —Устал. Знаете, когда слишком много народу вокруг, это давит. Большая концентрация людей для одного места. Видимо, собеседник придерживается мнения, что краткость—сестра таланта. Или просто не считал Жукова достойной персоной. Во всяком случае, на последнее заявление он никак не отреагировал. Жуков лезет рукой в рюкзак, достаёт яблоко, вытирает его краем футболки. Хорошее яблоко, зеленое, твёрдое, до того кислое, что скулы сводит. Главный плюс таких яблок в том, что число любителей таковых крайне мало. Это как зелёный чай, только яблоки: исключительно ради ощущения какого-то своеобразного и малопонятного превосходства над другими. Горький слушает хруст, смотрит едва ли не в рот Маршалу. Потом не выдерживает. —Второго не найдётся? —Для хорошего человека найдётся. Ты хороший человек, а?—спрашивает Жуков, незаметно для себя переходя на "ты". Стекла очков Горького тускло блестят, отражая свет лампочки. Глаз не видно. Огрызок яблока он выкидывает вниз, и под балконом кто-то начинает материться, поминая "этих бухих уродов, которые заебали мусорить". —Хороший – понятие сугубо субъективное. Том Гексли сказал, что я замечателен уже потому, что согласился прийти сюда. А вот, скажем мой сосед считает меня ужасно плохим и испорченным из-за того, что я сделал татуировку. Можно отзывы обо мне всех моих знакомых, рассчитать среднее значение и на основе этого вывести, плохой я или хороший, но зачем? Определить—значит ограничить, не так ли? Перечислять свои достоинства, равно как и недостатки, я могу долго и нудно. Что будет считаться достаточным поводом, чтобы ты дал мне яблоко? Жуков на секунду задумывается. Можно, разумеется, как обычно отшутиться, можно просто отдать яблоко, но так не интересно. А что будет интересно? —Покажи татуировку, посмотрю, насколько прав твой сосед,—велит он. Максим медлит. Потом кивает, начинает расстегивать пуговицы рубашки. Жуков смотрит на его пальцы. Длинные, тонкие, бледные. Предмет зависти. Под рубашкой оказывается обтянутый кожей скелет. Болезненно худой, с выпирающими костями. Интересно, он вообще питается чем-нибудь? Горький поворачивается спиной. —Смотри,—сухо бросает он и подходит чуть ближе, чтобы свет лампочки падал на рисунок. Жуков смотрит. По позвоночнику ветвится чёрный орнамент, образуя дерево. На правой лопатке—взъерошенный ворон. Мастер умудрился сделать так, что кажется, будто ворон безмерно одинок и печален. Во всяком случае, у Жукова именно такое впечатление сложилось. Грустный одинокий ворон на спине грустного одинокого Максима. Или не одинокого? Хочется спросить, но это слишком личное, такое незнакомцам не доверяют. Наверное, не одинокого, парень-то симпатичный, да и мозгами явно не обделён. Таких любят. Жуков не выдерживает, проводит по тёмным линиям пальцем, едва касаясь кожи. Горький вздрагивает и сжимается. Спина удивительно тёплая. Жуков ненароком прикасается к коже всей ладонью и сразу отходит на шаг назад. —За такую татуировку я бы отдал весь мой яблочный сад. Это... Черт, да даже будь я ярым противником рисунков по коже, я бы был впечатлён. Бесподобно. Считай, ты хороший человек,—честно признается он и с сожалением смотрит на собственное плечо. Из под футболки виднеются контуры его тату, которую он полчаса назад считал лучшим творением в мире. Теперь его рисунок был вытеснен на жалкое второе место. —Яблочного сада не надо, одного яблока вполне достаточно. Ты тоже разукрашенный?—Горький кивает на плечо. —Не покажешь? —Покажу, отчего ж не показать. Жуков стягивает футболку и демонстрирует свою татуировку—символичное изображение волка, тянущегося открытой пастью к луне. От лап волка идут цепи, перекрещиваясь вокруг руки. Прежде он считал этот рисунок верхом искусства и философской мысли. Бальзак как-то раз рассуждал на тему этой татуировки и дошёл до того, что у Жукова не всё в порядке с психикой, раз он выбрал подобную тематику. Про Фенрира Критик ни разу не слышал. Лампочка мигает. —Символично,—говорит Максим. —А почему цепи? —А потому что Рагнарёк,—исчерпывающее объяснение на все случаи жизни. Горький, однако, вроде бы понял. Или просто решил не уточнять. Жуков ныряет головой в рюкзак и выныривает с добычей—вторым яблоком, таким же зелёным и кислым, как и первое. Торжественно вручает сей фрукт Максиму, словно передаёт величайшую реликвию. По сути, так и было. Жуков мало с кем делится, идёт ли речь о яблоках или месте в его сердце. Впрочем, если для яблок исключения бывали, то всё сердце занимала исключительно его персона. Не умея долго сидеть на одном месте, Жуков вскакивает и начинает ходить по балкону. Горький молча грызёт яблоко и удивлённо наблюдает за передвижениями собеседника. —Движение – жизнь. И у меня нога затекла,—отвечает Жуков на незаданный вопрос. Лампочка подмигивает на прощание и гаснет. Абсолютная темнота. Звезды слишком тусклые за плёнкой облаков, Луны сегодня нет. Жуков оказывается совсем рядом с Горьким, кожей можно почувствовать исходящее от парня тепло. Совершенно случайно, разумеется, он просто не заметил в темноте Максима. Темнота скрывает выражение лица Жукова. Он аккуратно снимает с Горького очки и кладёт их на стол. Пальцы Горького хватают его за запястья. Огромные зрачки практически полностью закрывают радужку, оставляя только узкую зеленую линию. Чтобы разглядеть это, Жукову приходится приблизить лицо вплотную к лицу Горького, едва не касаясь его кончиком носа. —Жуков... Личное пространство,—коротко выдыхает он. Маршал в ответ только улыбается и выкручивает руки, освобождая запястья. В глазах Горького мелькает страх, сразу же сменяясь холодной решительностью. —Жуков, нет. —Максим, да,—ласково отвечает он. В темноте ничего не видно, только слышно сдавленное шипение Горького и торжествующий смешок Маршала. Борьба короткая, борьба заведомо неравная. Лунный луч случайно пробивается сквозь облака, освещая прижатое к столу тело Горького, выпирающие позвонки его спины и руку Жукова у него на шее. Коротко вжикает "молния", Максим дёргается в тщетных попытках освободиться, пытается лягнуть ногой Жукова. Кушать надо больше, товарищ Горький. Тогда бы были силы сопротивляться. Жуков неторопливо стягивает с него оставшуюся одежду. Луч света снова исчезает. Некоторое время слышна только ругань Горького, потом—резкий вскрик. —Терпи,—спокойно приказывает Жуков. Максим терпеть не хочет, но это его проблемы. Столик скрипит и шатается, и этот скрип ужасно раздражает Жукова, заставляя ускорить темп. Перед глазами—одинокий ворон на спине Горького. Теперь точно не одинокого Горького.