Завтра будет поздно

— И никаких звонков, — говорит Антон. — Закончили, всё. Завулон молчит, не собирается спорить — сейчас уже нет времени для споров, но и соглашаться он не считает нужным. Антон хлопает дверью с силой, от души. Легонько дребезжат стекла в подъезде, с потолка на Завулона падает паук: хорошая примета, это Завулон успевает отметить до того, как складывает пальцы для заклинания. Хорошая примета — пусть так и будет, если ничего другого не остается. — И никаких звонков, — повторяет Завулон задумчиво. Он понимает, что рискует. Это могло быть просто фразой — коротко и понятно, никаких лишних слов. А могло — намеком. Лазейкой. Такой желанной и манящей. Разница лишь в том, готов ли он поверить в Антона Городецкого. В призрачный шанс, который тот может дать только в одном случае: если сам верит в Завулона. Замкнутый круг. Жестокая ирония. Что поделать. Антон упрям — это Завулон отлично знает. Антон может вбить себе в голову что угодно — Завулон хотел бы думать, что уж это в Городецком точно не от него. Сам Завулон привык добиваться того, что хочет. Любой ценой. Но если Антон уже решил, то разве имеет право Завулон платить эту цену? Цену, которая будет состоять из ненависти и презрения Антона? Никаких звонков. Завулон думает, что мог бы отправить смс, написать письмо, нарисовать мелом на асфальте большое сердце — так по-детски, непосредственно, но разве это не доказывает, что Завулон готов на все? Завулон чувствует, что все это неправильно. Не то. Антон решил, и нужно просто смириться. Действительно, закончили, всё. Осознание наваливается на Завулона тишиной лестничной площадки, чуть щекотными движениями лапок паука по коже, еле слышным шуршанием, свойственным старым домам: то ли фундамент оседает, то ли где-то штукатурка опадает. Слишком тихо. И слишком больно. Завулон прислоняется к двери — на секундочку, лишь бы перетерпеть эту боль, медленно оседает по ней — какая теперь, к черту разница, плевать, можно быть слабым, если никто не видит. Пытается вдохнуть воздух, вдруг ставший таким вязким, что невозможно им дышать. А потом его отпускает. Потому что там, за запертой дверью, прислонившись к ней с другой стороны, сидит человек. Завулон чувствует его — не может не чувствовать, эту ауру, пусть и человеческую теперь, он способен узнать всегда. И чтобы там не говорил Антон, как бы не кричал, что все это неправильно, отойти от не смог. Не захотел. Они сидят молча. Оба ждут что-то такое, что могло бы все изменить. Завулон думает наложить на себя чары отвлечения внимания: мужчина, сидящий на придверном коврике — сомнительное зрелище. Но не решается. Пусть все будет по-честному. Завулон уверен, что Антон не откроет. Надеется лишь на то, что тот не уйдет сразу, ему некуда деться из квартиры. Завулону кажется, что он жалок. Не может даже подобрать правильные слова. Не способен на решительные поступки. Может, правильно Антон отказывается от этой любви, она делает их обоих слабыми и уязвимыми. Нужно уйти. Но Завулон остается, и человек за дверью также не покидает свое место. Завулон собирается просидеть здесь вечность. Или хотя бы еще пару дней. Он не планирует легко сдаться, но понимает, что уже проиграл. Проиграл в тот миг, когда дверь закрылась. Последний шанс — это не его победа, это лишь сомнения Антона. И когда Антон закончит сомневаться, то закончится и все остальное. Еще час. Или два. Может, счет идет на минуты. А потом внизу, на первом этаже, хлопает дверь подъезда. Завулон чувствует, что это переломный момент. Он лишь закрывает глаза. Сейчас он встанет, сейчас. Еще секундочку, пожалуйста. Рука опускается ему на плечо. Завулон даже не дергается: эту ауру он тоже прекрасно знает. Надя не говорит ему ни слова, только достает из кармана рюкзака ключи. Она не торопится открывать дверь, внимательно разглядывает Завулона. И тогда он протягивает руку. Связка ключей ложится в ладонь. Завулон встает и решительно вставляет ключ в замок. Он ведь не звонит, но ничего не закончилось.