I bet you kiss your knuckles (right before they touch my cheek)

Kiss me on the mouth and set me free       But please             Don’t                   Bite. Зейн просыпается за сорок минут до конца света. На кухне высвистывает похоронный марш жестяной чайник, потолок трясется, и штукатурная пыль сыпется на черную простынь, создавая причудливые рассыпчатые дорожки. Рядом с ним пустое место, отдающее могильным холодом. Он снова встал раньше него. Зейн опускает веки, с силой вдавливая ладони в глазницы, стараясь выдавить глаза, заставить мир взорваться ослепительной вспышкой, а потом погаснуть для него навсегда перегоревшей лампочкой. Не получается. В камине догорают последние несколько книг - обложка Брэдбери упорно не поддается, насмешливо провожая Малика взглядом обугленных уголков. Он показывает средний палец деревянной полке, на которой в ряд выстроились Королева, Дьявол, Джокер и Луи. Последний улыбается и режет тонкими скулами глянцевое полотно фотобумаги. После душа кожа блестит, пахнет хозяйственным мылом и немного мятой - Гарри, когда еще мог передвигаться на своих двоих, жег пучки трав в ванной, изгоняя демона, который не давал ему спать. Видимо, слабо травы помогли - демон таки достал кудрявого провидца. В одно прекрасное утро Зейн проснулся рядом с трупом на белоснежных простынях. В остекленевших глазах Стайлса можно было рассмотреть Вселенную, но Зейн видел только тонкую прядку седых волос, вьющихся у виска. Чайник кажется раскаленным добела, ручка обжигает ладонь до красных волдырей, полных желтоватой, гноящейся жидкости. Малик упрямо держит потрескавшийся, обугленный пластик, пока его чашка не наполняется доверху. От особо сильного удара с потолка падает кусок штукатурки, разбиваясь осколками льда прямо у его ног. Зейн курит первую сигарету за день, пытаясь узнать свое будущее в туманных завитках дыма. За окном начинается апокалипсис - он уже слышит топот копыт и лошадиное ржание. Босые ступни ног сводит судорога, череп с ангельским нимбом на правом плече начинает издевательски жечься. Малик облизывает потрескавшиеся губы, зубами терзая нижнюю, отчего ранки от чужих укусов лопаются и первые капли горячей крови падают на скрипящее дерево кухонного паркета. Губы Зейна все еще горят от поцелуев Луи. Он нехотя берет в руки газету, скользя взглядом по строчкам - нужное предсказание найдет его само. Первое, что бросается ему в глаза, - сообщение об очередных жертвах террористической войны. Слово кроется под сдержанными цитатами политиков, под скорбными перечислениями фамилий жертв, оно застряло под преувеличенно торжественными соболезнованиями, самым краем изгиба буквы ухватившись за комментарий о протестах на улице города. Сегодняшнее предсказание Зейна - беспокойство. What doesn’t kill you       Make you wish you were dead - Мы умрем? - спрашивает Лиам, когда их ноги свешиваются с парапета заброшенной высотки. Перед ними весь океан, вдали мелькают вспышки зарева - битва за порт в Лос-Анджелесе только начинает набирать обороты, войска Соединенных Штатов удерживают позиции, войска Коалиции наступают, мир в дерьме, а следующая композиция посвящена наступающему Рождеству, не переключайте свою единственную работающую станцию. С праздником, человечество. - Конечно же мы умрем, - Зейн не глядя выбивает из пачки очередную сигарету, думая о том, что его превратившимся в жидкий мазут легким не страшно уже ничего. Лиам покорно подносит кончики пальцев к сигарете и щелкает, вызывая синий, как в диснеевских мультиках, огонек, пляшущий на ногте указательного пальца. - Это не будет больно, - скорее утверждает, чем спрашивает Пейн, закатывая рукава изодранной ветром рубашки. На еще несколько дней назад белоснежных руках красуются смоляные рисунки, расправляет крылья орел, скалится череп чьего-то скелета, поднимаются вверх завитки дыма и только четыре стрелы все так же устремляются вверх. - Это будет легко, - пожимает плечами Малик и выпускает кольцо дыма в сторону пролетающей чайки. Та только разевает клюв, бросая на землю клочок бумаги. Божья почта работает без перебоев, думает Зейн, когда порыв ветра направляет листок прямиком в его расслабленно лежащую на согнутом колене ладонь. Это отрывок из дневника. Тошнотворно розовый цвет бумаги, синие чернила с ароматом яблока и привкусом разрушенных детских надежд. Зейн намеренно не смотрит, специально отводит взгляд от прыгающих строчек, подсознательно знает, что сможет прочитать предначертанное ему, будь оно даже выбито иероглифами на разрушенных стенах когда-то великой, когда-то китайской стены. - Боишься? - интересуется Лиам, когда в море раздается взрыв. Его голос тонет в эхе запускаемых ракет, лицо озаряет вспышка света, а ударная волна мощным кулаком бьет в грудь, выбивая пряди из-под старательно уложенной прически. Морской флот Великобритании только что потерял свой последний линкор. Когда Зейн опускает взгляд на сжатый в руках огрызок бумаги, над их головами со свистом пролетают ракеты, которые ровно через несколько минут разнесут Лас Вегас в блестящую пыль и долларовый прах. Случайная встреча - пишет какая-то девочка из какой-нибудь Миннесоты судьбу Зейна, и ему хочется взять в руку пистолет и сказать этой школьнице, что ее проблемы ничуть его не касаются. Он не успевает. За их спинами раздается крик, они синхронно оборачиваются и видят, как на крышу приземляется светловолосый ангел с подпаленным крылом, изо всех сил прижимающий к себе темноволосого парня с глазами голубыми, как любимый джин Зейна - бомбейский сапфир. Малик уже тогда знает, что эти острые скулы перережут ему вены. И что он с радостью сам подставит запястья под них. I look inside myself and see       My heart is black. Зейн теряет Луи в переплетении будней, в рутине погрязших в хаосе дней. Скоро наступит конец света - об этом с натянутыми улыбками твердят в выпусках вечерних новостей, об этом с неприкрытым ужасом кричат на улицах, об этом с нескрываемым облегчением говорят под расписанными Ботичелли куполами церквей. Малик только знает, что вот он держит его руку в своей, ведет подушечкой большого пальца по выпирающей косточке на тыльной стороне ладони, а в следующее мгновение его мозолистые, покрытые пятнами краски и сажи пальцы сжимают отравленный дымом воздух. Луи уходит не один, он забирает с собой душу Зейна, пряча ее в кожаную сумку и перекидывая потертый от времени ремень через плечо. Он не прощается, не говорит, что любит его. Полыхает лазурью взгляда, чуть хмурится и опускает свою фотографию на каминной полке. Зейн поднимает ее двенадцать миллисекунд спустя. Самое противное, что грызет его изнутри, что снедает его до основания, обгладывая гладкие кости позвонков, - он не видел этого. Все эти месяцы вчитывался в каждую строчку, искал их имена в выпусках утренних газет, ждал предзнаменований на страницах романов, написанных столетия назад, готовясь толковать старинные слова, чьих значений не знали даже словари. Но Томлинсон уходит внезапно, сверкая демонским взглядом на прощание, оставляя Зейна жить, и было бы куда менее жестоко, если бы Луи убил его ритуальным кинжалом, чем бросил все так. Ад пуст, потому что никогда полон не был, нас обманули, черти рядом с нами и были тут всегда. Малик вспоминает, как руки Луи искали путь домой, ведя пальцами по контурам татуировок. Томлинсон изучал жизнь Зейна с тщательностью ученого, вглядываясь в каждую деталь, выпытывая каждую мелочь, выворачивая наизнанку, заставляя раскрывать такие темные и зловонные углы сознания, что Зейн мог бы поклясться, что до сих пор чувствует смрад собственной души. Луи вывернул его наружу, раздел посреди толпы незнакомых людей, но забыл заботливо накрыть пледом. Зейн обещает себе, что никогда его за это не простит. Мир не разделяется на до и после, он просто перестает существовать. За окном творится третья мировая война, и раз в день к нему пытаются вломиться отчаявшиеся люди с ружьями наперевес, но он демонстрирует им дуло отцовского пистолета и они уходят, не оставляя ему другого выбора, кроме как продолжать влачить то, что Лиам все еще пытается назвать жизнью. Найл на его пороге больше не появляется - дорожит единственным оставшимся крылом, боясь, что Зейн вырвет его с корнем при первой же встрече. Впрочем, крыла он все равно лишается, но это другая история, в которую Малик не вмешивается. Зато к нему перестает приходить Пейн, доставая своими попытками привести в чувство. И правильно. Теперь чертовому пиротехнику есть о ком заботиться. Зейн решает сжечь все книги. Не разоряться на дрова для камина, пытаясь обогреть продуваемое всеми сквозняками помещение, а использовать желтоватые страницы по назначению. Он не хочет видеть будущее. Он не хочет своих сил, распирающих его изнутри подобно медленно набухающей неоперабельной опухоли. Первым в огонь летит Кафка и взметает в воздух сноп возмущенных искр. Фицджеральд, его бывший лучший любовник Хэмингуэй - Луи всегда говорил, что эти двое явно были вместе, пусть Зейн не верил его словам ни на грамм любимой вишневой настойки. Фантасты, критики, художники, поэты. Все корчатся в огне, чье пламя дьявольским танцем отражений полыхает в расширившихся зрачках. Ненависть - гласит ему сотая с чем-то страница Джейн Остин, и Зейн как никогда готов убивать. R.I.P. to my youth       If you really listen             Then this is to you Луи целует его до мертвых звезд перед глазами, до вспышек черных дыр и гибели красных гигантов. Они читали на ночь энциклопедию по астрономии, тренировали дар Зейна, пытаясь предсказать будущее по законам Ньюйтона и Эйнштейна и по словам, которые даже не могли правильно произнести. И сейчас, когда губы Томмо захватывают его в беспрекословное рабство, перед Маликом вспыхивают миры, которые он никогда не увидит, и созвездия, до которых не дотянется даже Луи. Между ними початая бутылка виски, в камине полыхает пламя, и Томмо, улыбаясь, греется у него под боком, свернувшись, как огромный дикий кот, дергая ладонью в полудреме. Наверное, попроси Зейн, Луи отрастил бы себе кошачьи уши, усы и хвост, ходил по квартире домашним животным и мурлыкал, когда Зейн кусал бы его до крови за левым ухом. Но Зейл любит Луи таким - острым, потусторонним, холодным, как оружие, что он прячет под подушкой каждую ночь. Малик не боится, что проснется с перерезанным горлом, - он боится, что лезвие к его шее будет прижимать не Луи. - Ты же убьешь меня, когда настанет время? - спрашивает Зейн, глядя на то, как растворяется молоко в черном водовороте кофе, делая из войны добра со злом ванильный латте со сливками. - Конечно же, - пожимает плечами Луи, надкусывая имбирное печенье в виде тыквы с оранжевой глазурью, потрескавшейся у краев. За окном все гремит и трясется от взрывов - войска Коалиции окружили город, завтра они уже войдут в него, об этом знают все - от мэра ЛА, трясущегося в своем особняке на Канарских островах с бокалом маргариты и долькой лайма в руках, до Лиама с Найлом, отрывающихся в подвальном клубе десятого дома на Флит-стрит. - Но я не смогу убить тебя, - шепчет Зейн, глядя на то, как океанские волны плещутся в любимых глазах. Луи запрокидывает голову и заливисто смеется, заставляя закачаться лампу на длинном шнуре под самым потолком. - Глупыш, - Малик готов продать душу первому попавшемуся дьяволу за то, чтобы Лу называл его так чаще, чем раз в никогда, - я же демон. Меня невозможно убить. Но я ценю твою эгоистичную жажду умереть до меня. - Хочу, чтобы ты был рядом всегда. - И где же я? - усмехается Луи, притягивая Зейна за талию ближе к себе и перебирая отросшие, перекинутые на одну сторону смоляные пряди. - Там, где не будет меня? - шепчет Малик в розовые, влажные губы, на вкус сладкие, как Рай. Луи снова хрипло смеется и целует Зейна куда настойчивее, языком стирая горечь невысказанной любви с искусанных губ. Лу любит привкус крови Малика в поцелуе, Малик не может Лу ни в чем отказать. Они падают на пол, опрокидывая стул, Луи выгибается в спине, как чертова дикая кошка, Зейн откидывается назад, призывно двигая бедрами сладко-мучительно, до мерцания звезд в полуночном небе медленно. - Люблю, - шепчет Зейн, когда пуговицы его рубашки разлетаются по комнате выпущенными снарядами, а кожи касается прохладный воздух. - Тебя, - рычит Луи, оставляя посреди груди, между ключицами кроваво-алый отпечаток губ. Когда Зейн выходит из душевой кабинки и открывает настенный шкафчик, чтобы взять таблетки снотворного, бутылочка будто сама скользит в его ладонь, а привычные слова рецепта смазываются, выделяя одно - недосып. Малик усмехается, по-своему интерпретируя предсказание. Ему впервые призрачно кажется, что все будет хорошо. This ain’t the right time for you       To fall in love with me. Луи подбрасывает в руке метательный нож, а затем, легко замахнувшись, отправляет его в самый центр мишени, по рукоятку вгоняя в хлипкую стену квартиры. Кончик ножа выходит с другой стороны, в другой квартире, откуда сразу же слышится отборная ругань. Впрочем, в дверь никто не стучится - Луи все еще заделывает пулевые отверстия в ванной, оставшиеся от вечеринки соседей. Мир сходит с ума - гласит надпись на пожелтевших от старости обоях. Черная аэрозольная краска въелась в тонкую бумагу, кое-где расплылась потеками слез, но общий посыл остался неизменным. Луи ведет пальцами по резкой "м", вспоминая Зейна. Это его почерк, торопливый, будто хозяин квартиры мог бы передумать, хозяин, который уже несколько лет кормил червей на городской свалке. Завтра Луи идет забирать душу Зейна, обрезать нити, рвать цепи, завтра Луи идет умирать. Глаза полыхают синим, и где-то за окном раздается пронзительный свист сигнализации. Ему бы взять себя в руки, перестать притворяться, что у него есть чувства, но спина все еще покрыта синяками, а укус под левым ухом напоминающе саднит. Зейн пробрался Луи под кожу, и демон не знает, как его оттуда выдирать. Томмо закрывает глаза, глубоко вдыхает пропитанный серой воздух, а затем со свистом выпускает его из легких, весь, до конца. Грудная клетка застывает, сердце стучит один, два раза, замирая на третий. Глаза тут же топит в ляпис лазури, белая кость скул проступает резче, натягивая мягкую оболочку кожи. Перед ним стоит Зейн. На его лице легкое недоумение с примесью страха и терпкого вожделения. Луи усмехается, скользя взглядом по покрытым рисунками рукам, расслабленными плетями висящим вдоль тела, по сползшей с одного плеча майке, по ангельскому нимбу над черепом. - Привет, - шепчет Зейн, его мягкий голос наполняет легкие Луи вместо воздуха, и Томлинсон не знает, как теперь можно не дышать. - Я скучал, - продолжает Малик, чуть щурясь, отчего темный шоколад глаз скрывается под пушистым одеялом ресниц, и Луи это не нравится. Он наслаждается тем, что видит, его пальцы болят от того, как хочется провести по мягким черным прядям, сейчас взъерошенным ото сна, его сердце готово снова пуститься в утомительный стук, лишь бы Малик так доверчиво положил свою голову на чужую грудь, обняв руками своего убийцу, цепляясь за него, как за последнюю надежду. Зейн с радостью падает в бездну, куда его манит сияющим взглядом Луи. - Я тоже, - улыбается Томлинсон и, машинально замахнувшись, отправляет нож в полет. Стальное лезвие находит себе новые ножны в сердце Малика. Зейн оседает на пол бескостным мешком, падает, неловко поджав под себя ногу, руки разлетаются в стороны, и краски татуировок тускнеют, стираются, исходятся дымкой. Луи подходит к нему, когда озеро крови пропитывает дерево досок уже на метр вокруг - волны алого моря плещутся прямо у его ног, цепляя самые кончики черных туфель. В застывших глазах Зейна не видно Вселенной - ее нет внутри у бездушных людей. Но Луи все равно склоняется над ним, вглядываясь в помутневшую радужку, пытаясь увидеть там обещание рая, отпущение грехов, огонек свечки, поставленный за упокой его стертой души. Но в глазах Зейна космический холод и черная прорва, и Луи только качает головой, ожидая чего-то другого. Когда он открывает глаза и позволяет затхлому воздуху давно не проветриваемой комнаты снова заполнить легкие, видение Зейна исчезает. Пол перед ним абсолютно чист, ни капли крови, рукоять одного ножа все так же торчит из стены, рукоять второго даже не ложилась в его ладонь. И только у самой стены лежит аккуратный листок бумаги, который Луи осторожно подбирает, с опаской разворачивая. На белой поверхности старинным чернилами и незнакомым ему почерком написано только одно слово, и это до боли похоже на видения Малика, вот только самого Зейна здесь нет, он в пятнадцати кварталах отсюда, глушит очередную банку Гиннеса. Угроза - говорит Луи листок, и он внезапно чувствует, как ему становится дурно. I bet you kiss your knuckles       Right before they touch my cheek. Зейн сидит в клубе, чувствуя, как разноцветные лучи прожекторов обнимают его тело, скользя неоновыми огнями по спине, бедрам и ногам, упирающимся в планку барного стула. Пару раз потолок ощутимо вздрагивает, лампы трясутся, а музыка останавливается на несколько секунд - сегодня должны объявить о взятии войсками ЛА, сегодня их прежний мир должен умереть, сегодня Зейн тоже собирается умереть. Но потом раздается очередной свист пускаемого снаряда, и музыка возобновляет свой бешеный ритм, колыхающаяся масса тел на танцполе продолжает свои ритуальные танцы, и чья-то смерть от передоза становится лишь очередным поводом поднять бокал за мимолетность бытия. Чьи-то руки ложатся Зейну на плечи, но он только стряхивает их, не терпя чужих прикосновений там, где его когда-то гладили его ладони, целовали его губы, где когда-то из него вынимали душу. Между лопаток горит шрам от ножа, между ключиц горит отпечаток поцелуя, и Зейн чувствует себя разорванной напополам тряпичной куклой, чью душу вынули, а сердце забыли остановить. Зейн не злится и не обижается, знает, что Луи еще придет, потому что обещал ему, что убьет, когда придет время, но не обещал, что будет с ним до конца. Он был демоном, и Зейн знал это еще тогда, на крыше, когда в его теплую ладонь легла чужая и холодная и кристаллы льда в чужих глазах подтаяли. - Зейн, - доносится до него из толпы, и он тут же оборачивается, резко, порывисто, едва не сметая локтем чужой бокал. Луи стоит между четырьмя брюнетками, чуть склонив голову набок, терпеливо дожидаясь, когда одна из них вытащит руку из его штанов. Они обхватывают его со всех сторон, как побеги ядовитого плюща, извиваются телами подобно змеям, льнут к нему, ведя влажные дорожки по открытым участкам кожи. Зейн приоткрывает губы, потому что ему не хватает воздуха, особенно когда Луи, усмехнувшись, наклоняется к одной из них и зубами тянет ее нижнюю губу, заставляя девушку закатить глаза от удовольствия. Это слишком, потому что Малик не чувствует ревности, его душа уже в руках Луи, его и ничья больше, и разве хоть одна из них удостоится когда-нибудь хотя бы толики той нежности, что Томлинсон дарил Зейну каждый раз, когда стены их дома сотрясались от падающих снарядов, не цепляющих их только потому, что смерть на дух не переносит чертей. Поэтому, когда очередная блондинка кладет свои пальцы с остро-заточенными когтями на его плечо, он не стряхивает ее, наоборот, успокаивается, глядя на то, как искры Нагасаки вспыхивают в глазах Томмо, как его хватка на чьей-то руке усиливается так, что на нежной коже девушки завтра расцветут синяки галактик, если только они доживут до завтрашнего дня. Если Луи здесь - значит, время пришло, их ничто не спасет, бог покинул их город, ангелов здесь больше не найти, это последние часы его проклятой жизни. - Веселись, - шепчет Луи, и его голос доносится до Зейна через разделяющие их метры танцпола. - Только с тобой, - отвечает ему Зейн, и блондинка на его коленях воспринимает все на свой счет, заметно оживляясь и предвкушая прекрасную последнюю ночь. Малик не делает никаких попыток сбросить ее с себя, хоть и хочется, она слишком напориста, назойлива и настырна. И она не Луи. Но тот погребен под беснующимися под отрывистую музыку телами, значит, еще не пора, значит, у Зейна есть несколько секунд свободы, и он откидывает руку назад, хватает первую попавшуюся бутылку из-под барной стойки и вытаскивает ее на свет. Неоново-зеленая толпа бьет его по глазам, а затем тухнет, кроясь среди остальной рекламной бурды, напичканной тоненьким шрифтом на этикетке. Малик открывает бутылку зубами и пьет из горла, чувствуя на себе насмешливый взгляд океана. Happy       Used to be             Together                   You and Me Луи вытаскивает Зейна из клуба под самый рассвет. Половина домов на улице к чертям разрушена, другая изрешечена пулями и осколками, но сейчас, в предрассветной тишине, когда, кажется, замер весь мир, им это не важно. Томмо отчего-то до боли стискивает чужую ладонь, чувствуя ответное сжатие, но это не помогает ему чувствовать реальность. Ему кажется, что он потерялся среди своих грез, что окружающая их реальность призрачна и зыбка, стоит сойти с дорожки и они затеряются, заблудятся и никогда не очнутся. Луи пугает, что он не против потеряться с Зейном в собственных грезах. Зейна не пугает ничего, он доверчиво идет вслед за Томмо, не спрашивая зачем и куда, не удосуживаясь поинтересоваться что их ждет и когда они прибудут. Зейн уверен, что даже развернись сейчас Луи и вгони ему нож в сердце, он бы только обнял его запястье и загнал клинок глубже, потому что они еще встретятся за углом ада. Они буквально бегут, перепрыгивая через обломки и щебень, падают и поднимаются, все не расцепляя рук. Луи боится - чувство для него новое, но листок бумаги с предсказанием, спрятанный в кармане у его груди, заставляет гнать все быстрее. Он пришел в клуб зная, что Зейн будет там. Что после смерти Гарри, после того, через что прошел Найл, после того, как Лиам, силясь разорваться между двумя, чертыхнулся и выбрал того, кто кровоточил снаружи, а не изнутри, Малик будет там, заливать свое горе алкоголем, прячась среди других людей, заставляя их голоса глушить мысли в его голове. Луи думал, что только взглянув на Зейна сразу поймет, что все зря, все в пустую, что этот потерянный в себе парень не сможет спасти и вытащить его, что силы в нем на пшик. А затем Малик поднял свой взгляд, пронзил Луи до самых костей, и Томмо не знал, что делать. - Веселись, - шептал он, пытаясь отпугнуть Зейна, оторвать от себя, отскрести призрачные пальцы, отчего-то со всей силой стиснувшие сердце. - Только с тобой, - шепчет Малик в ответ, он читает это по его губам, слова набатом колотят по ушам, и сердце взрывается, заляпывая его кровью изнутри, и легкие съеживаются в сморщенные комки, потому что ничего не нужно, если Зейн не сталкивает напористую девчонку со своих колен. Они пересекаются у выхода, синхронно вскакивая со своих мест, направляясь к двери с сияющим зеленой надеждой значком. Их руки переплетаются сами по себе, ладони находят друг друга, как путешественники находят свой дом, и от соприкосновения их кожи вокруг взрываются искры фейерверков и кто-то кричит от боли, кто-то от зависти, но Луи открывает дверь навстречу новой ядерной зиме, и им становится все равно. Они мчатся вперед, к той высотке, на которой все началось, где они впервые пересеклись взглядами, где один почувствовал, что нашел свою судьбу, а второй, что погибель. С нее открывается вид на Лос-Анджелес, на разрушенные остовы зданий, на воронки от бомб, на выжженные холмы. Они становятся у подножия здания, и Зейн цепляется за Луи, пока тот расправляет черные крылья, которые донесут их на самый верх чудом уцелевшего здания - Томмо просто любил эту груду стекла и бетона, поэтому никакого чуда здесь нет. Они взлетают, их полет длится каких-то десять секунд, но для Зейна он длится целую вечность, когда его губы впервые за целую вечность касаются губ Луи. Вселенная взрывается ассорти из разноцветных осколков, Томмо отвечает на поцелуй, и все становится неважным, потому что весь его мир у него в руках. Когда они стоят на крыше, Зейну не нужно цепляться за буквы, слова и фразы, он отпускает себя и свой дар на свободу, заставляя Луи восторженно рассматривать сияющую ауру, окутавшую Малика. Зейн просто закрывает глаза, и слово появляется перед ним, проступает дымными кольцами, звучит в ушах порывами ветра - все его ощущения складываются в это слово - туман. We're children of the bad revolution       And partying is the only solution - Зейн, - Малик протягивает свою ладонь голубоглазому дьяволу, и тот с радостью заковывает его в свои цепи. - Луи, - говорит демон, его ладони горячие, как сама преисподняя, и Зейн силой воли удерживает себя от того, чтобы не отдернуть ладонь. Мир вокруг них замирает, птицы и снаряды застывают в полете, причудливые языки пламени не успевают добраться до очередных топливных баков, ладонь Лиама так и не успевает дотянуться до плеча Найла, замысловатый танец пепла, когда-то бывшего белоснежными перьями ангельского крыла, обломки линкора, краем обугленной стали задевающие водную гладь. И посреди всего этого стоят Зейн и Луи, медленно выпивая друг друга взглядом. - Ты остановил мир? - Малик едва находит в себе силы коротко оглянуться, потому что отрывать взгляд от лица Луи физически больно. - Он отвлекал, - пожимает плечами демон, и только тут они замечают, что все еще держатся за руки. Ладонь Зейна сожжена до кости, но запаха паленого мяса нет, как и боли. - Прости. Я все еще не контролирую свое новое тело, - Луи улыбается так широко и искреннее, что Зейн прощает его в ту же секунду, и, попроси демон его сейчас сброситься с крыши, Малик сделал бы шаг в пропасть не задумываясь. - Нам нужно познакомиться поближе, - шепчет Луи, и огни костров, вспыхивающих в глубине его темных зрачков, не оставляют у Зейна сомнений в том, каким именно будет знакомство. Новая кожа на ладони Малика розовая и нежная, слишком чувствительная к прикосновениям, поэтому Луи, исцелив Зейна, сразу же хватает его за талию и накрывает куполом черных крыльев, пряча их от всего мира. Они слышат, как будто вдалеке им что-то кричит Найл, но у губ Луи привкус перца и непрожженной молодости, а Зейну так не хочется умирать, что он хватается за демона, как за свою последнюю надежду. Тот шепчет ему что-то на ухо, мешая английский с десятком других древних наречий, пока Зейн скользит взглядом по темным пушистым перьям. Они покрыты вязью непонятных знаков, языком, которого на земле, возможно, никогда и не знали, но у него дар, поэтому он совсем не удивляется, когда один из символов, вплетенный в общий узор, внезапно вспыхивает, набухает бутоном черного пламени, а потом расцветает эбонитовым цветком, вспыхивая в сознании Зейна неопределенным словом высота. Take me anywhere we can       get             lost Зейн просыпается, когда его накрывает одеялом из пыли и грохота. Он открывает глаза, как раз когда балка, держащая на себе основную часть верхнего этажа, с болезненным стоном треснула и угрожающе прогнулась в позвоночнике. Насквозь больной дом Зейна умирал. Малик понимает это, когда из его крана вместо воды, пускай даже бурой, пахнущей химией и смертью, начинает течь кровь. Огонь в камине никак не желает просыпаться - толстый слой пепла от сожженных книг погребает под собой обугленные остатки обложек, и искры гаснут сразу же, как только срываются с пальцев Зейна. Лиам научил его паре фокусов с огнем, прежде чем укутать Найла в плед, посадить в грузовик и отправиться на юг, туда, куда еще не дотянулись покрытые язвами и струпьями руки ядерной зимы. Наверное, заклинания, наложенные Луи, перестали действовать. Так думает Зейн, задумчиво рассматривая свою отросшую щетину в собранном им цветке из осколков разбитых зеркал. Возможно, Луи умер, поэтому слетела защита, думает Зейн, доставая из темного и холодного угла последнюю, покрытую пылью и паутиной бутылку Гиннеса. Скорее всего, он нашел себе новое развлечение и перестал тратить силы на него, думает Зейн, выбивая первую сигарету из последней пачки красного Мальбора в этом Городе Покинутых Ангелов. Ему плевать. Когда балка, не выдержав, ломается под весом пяти этажей и часть потолка рушится прямо на гостиную Зейна, он даже не двигается с места. Стряхивает пепел в вытащенный из музея череп первого индейца, убитого на территории нынешней/бывшей Калифорнии, и смотрит, как медленно расползаются трещины по стенам. У его дома, где он жил десять с лишним лет, неоперабельная опухоль в виде отсутствующих жильцов и пулевое ранение разорвавшимся снарядом прямо в сердце. Диагноз Зейн увидел еще несколько дней назад, открывая очередную пачку сигарет, - смерть. Зейн не спешит убираться отсюда, все равно бежать ему не к кому. Ходить по улицам, посылая проклятия к нему, он не собирается, последний конвой с добровольными камикадзе уехал на фронт неделю назад, с тех пор оттуда пришло шестнадцать похоронных писем в белоснежных конвертах и одна короткая записка на вырванном из чьего-то блокнота листе - бегите. Он не слышал слухов - они обходили его стороной, прятались по полутемным подвалам сооруженным наспех бомбоубежищем, но он догадывался, что скоро когда-то живописный город на побережье превратится в огромную воронку, которую затопит океанская соль. Наверное, он был к этому готов - сгореть в пламени, стереться в пыльный порошок, отпечатав свой обугленный силуэт тенью на кафеле полузатопленной кухни. Но у кого-то на него были другие планы. Когда из спальни раздается угрожающий треск стен, он только ерзает на своем барном стуле, вспоминая о том, как ладонь Луи выскользнула из хватки его пальцев и как прозвучало в воздухе полусладкое “прости”, смешанное с полусухим “прощай”. - Прости-прощай, - Зейн поднимает тост за небеса, опрокидывая в себя остатки до омерзения теплого Гиннеса. Потолок над ним покрывается решеткой трещин, и остаются считанные секунды до того, как первая бетонная плита станет его могильным камнем. А затем время замирает. На столешницу перед Зейном падает до боли в глазах знакомое перо, которое он хватает дрожащими пальцами. Вязь символов на нем все так же незнакома, но он ищет, копит в себе весь возможный дар, выплескивая его тугими толчками, чувствуя, как в воздухе начинает удушающе пахнуть мятой. Один из символов поддается, начиная тускло сиять, а затем, на мгновение, коротко вспыхивает и тут же гаснет, снова становясь набором линий-точек, но Зейну хватает этого мгновения, чтобы разобрать ошеломляющее в своей целительной силе слово - возвращение. Can I trust what I’m given       Even if it cuts? Луи встречает его с сожженными дотла крыльями и улыбкой, способной возрождать целые миры. Зейн не верит в то, что видит - пистолет выпадает из его руки, окружившая его свора изголодавшихся, одичавших волков рассыпается сама собой, только один - черный, сверкает невероятными рубинами глаз и, коротко рыкнув, скрывается среди искореженных стволов деревьев. - В Калифорнии нет волков, - говорит Зейн, рассматривая следы от веревок на стертых до желтоватых костей запястьях. - Кто сказал, что это были волки? - пожимает плечами Луи, взглядом прослеживая карту порезов вдоль всей правой руки. Зейн хочет спросить о крыльях. О запястьях. О том, куда Луи растворился в тот рассвет после клуба. О том, где был все это время. О том, почему среди его волос затесались серебрянные нити. Зейн не задает ни единого вопроса, молча склоняясь над замершим Луи и целуя шершавыми, искусанными до крови губами едва поджившие края ран. Луи даже не морщится, хотя это наверняка больно - ему лишь кажется, что только что небеса благословили его, а все демоны ада разом прокляли. Но Зейн рядом, его взгляд скальпелем проникает под кожу черта, и ему чудится звон цепей, сковывающих их отныне и вовеки. Луи никогда не любил слова навсегда, ненавидел определение вечность, его буквально выворачивало от мысли, что он будет прикован к кому-нибудь. Но вот они стоят на вершине голливудских холмов, и Луи добровольно вешает себе ошейник, а Зейн приковывает цепь к запястью своей руки. Малик отметает свой дар, отбрасывает, как ненужный путеводитель, потому что он впервые точно знает что будет. Это выгравировано на каждом звене сковывающей их цепи. Будущее. Зейна и Луи.