***
«С ним что-то не так». Эта мысль крутилась в моей голове, пока я смотрел на спящего Густава. Казалось, с ним и правда что-то не так, это был не тот мальчик, которого я встретил пару дней назад. От его детской непосредственности, от его ребяческой наивности остались лишь тени, зато появились колкость и злоба — он будто бы подрос на несколько лет за одну ночь. Возможно, чудовищная трагедия переменила его, надломила хрупкое сознание: добрый и любознательный Густав умер тогда вместе с… Кристиной. Это было ужасно, но, по крайней мере, логично; именно к такому заключению я мог бы прийти и успокоиться, позабыв о стремительной метаморфозе сына и волнуясь в дальнейшем лишь о бытовом благополучии совместного проживания. Однако меня одолевала тревога. В воображении моем поминутно возникали жуткие картины будущего, которое могло ожидать Густава, если бы чернота, зародившаяся в его сердце, продолжила расти. … Смогу ли я этому помешать? Я с собой-то не в состоянии бороться, что уж говорить о нем… — Эрик тебя погубит, — прошептал я со вскипающими на глазах слезами и, склонившись над его бледным личиком, поцеловал мальчика в лоб. Ребенок снова обратился в милого спящего ангелочка, и это невероятное преображение напугало меня еще сильнее, чем его истерика. … Дьявол, это ведь Эрик виноват в его нервном припадке. Сам довел Густава до такого страшного состояния разговорами о противном виконте. Эрик сам. Лжец! Чудовище! Монстр! Неужели мне и правда придется… его вернуть?.. … Нет! Нет! Я не могу! У меня не хватит сил прожить без сына! Он мой… мой… …Но я вовсе не желаю ему навредить. А значит, если я рассчитываю на возникновение взаимной привязанности, впредь стоит быть осторожней… Следовало тщательно продумать план действий, я должен был научиться внушать Густаву доверие, как настоящий отец. «Теперь на мне лежит ответственность за его дальнейшую судьбу», — сказал я себе. — «Необходимо обо всем позаботиться!» Вот только я не знал, как это делать, ведь Эрик прежде старался избегать ответственности за чужие жизни и не мог в полной мере позаботиться даже о самом себе, частенько забывая, к примеру, о еде. О, да, за долгие годы я так и не сумел приучиться к регулярным приемам пищи, во времена особо напряженной работы доводя себя до серьезной степени истощения. Подобный образ жизни оставил свой след не только на моем облике, но и на репутации. На кухне давно ходили толки о том, что еда Мастеру нужна только в качестве развлечения, а жизненные силы он черпает совсем из иных источников, выбираясь по ночам на охоту. Неприспособленностью зубов к человеческой пище объясняли и особую консистенцию моих редких обедов. … И если говорить о питании… Мальчик находится в моем доме уже второй день, а я ни разу его не кормил! Изнеженный ребенок к подобному наверняка не привык! Интересно, в чем еще память меня подвела?.. На самом деле, еда была наименьшей из проблем. Кухней в моем доме заведовали братья Биттер, и они, как всякие, кому я дозволяю выполнять важную работу, свое дело знали. Пускай готовить для господина приходилось нечасто, однако пожелания мои были совершенно непредсказуемыми, меня не волновал ни сезон, ни время суток, и угодить мне было достаточно тяжело. Но все же с этой задачей повара справлялись более чем удовлетворительно. …Думаю, они помогут мне удивить юного гостя… Помимо вопроса питания, вставал еще один, более сложный — вопрос размещения Густава. Несмотря на огромную площадь моих апартаментов и обилие комнат, ничего подходящего для ребенка здесь не было. Прежде Эрик мечтать не смел, что ему однажды может понадобится детская. Конечно, можно было поселить сына в Комнате Роз. … Да, именно так я и поступлю. Вот только уберу оттуда некоторые вещи, которые мальчику не понадобятся… Покидая гостиную, я обернулся и взглянул на спящего ангела. Он мерно и глубоко вздыхал, изредка, правда, всхлипывая или вздрагивая, но в целом весь вид его говорил о крепком сне. С замирающим сердцем вошел я в столовую, и дальше началось мое добровольное путешествие в бездну ада. Комната Роз находилась прямо рядом с моей спальней, однако вход в нее был спрятан от посторонних глаз за бархатной портьерой, той самой, что лишилась недавно золотого шнура. Откинув тяжелую штору, я замер в нерешительности перед маленькой дверью. …Войти не так просто, как кажется. Но когда-нибудь мне все равно придется это сделать. Почему не сейчас?.. Я повернул ручку, изготовленную в виде бутона розы, и шагнул внутрь комнаты. Терпения моего хватило только лишь на пару мгновений — после я выскочил в коридор и, захлопнув дверь, прижался к ней спиной. … Придется попробовать снова… Я сделал глубокий вдох, словно собирался нырнуть под воду, и зашел второй раз. Комнатка была маленькой, но крайне уютной: бежевые обои с цветочным орнаментом на стенах, мягкие кресла, кровать из цейлонского эбена с резным изголовьем и роскошным балдахином, зеркало в богатой оправе, множество подушечек и пушистый ковер — я старался, чтобы все здесь дышало спокойствием и гармонией. На комоде, на туалетном столике, на прикроватной тумбочке были разложены всякие интересные вещицы: куклы, шкатулки, в том числе и музыкальные, вазочки, ажурные салфетки и прочие безделушки, большую часть которых я изготовил сам. На подоконнике в хрустальном сосуде стояла роза. Она выглядела немного чахлой и уже начала ронять на пол свои кроваво-красные лепестки. Я уставился на цветок в недоумении, будто бы позабыл, что сам поставил его сюда два дня назад. Вид увядающей розы подействовал на меня угнетающе, и в сердце моем проснулась смертельная тоска, я вспомнил о своем безутешном горе, о моей милой Кристине. Она никогда не была здесь, но каждый предмет, каждая вещь в этой комнате кричала о ней, я слышал гомон тысячи голосов, повторяющих ее имя. Но хуже всего был взгляд портрета, висящего над комодом. … Ох, портрет… Я медленно приблизился и дрожащей рукой провел по холсту. Этот портрет я писал по памяти безумно долго, почти пять лет, никак не мог остановиться, словно одержимый идеей абсолютного совершенства. Когда же я закончил, то был не в состоянии оторвать от него взгляд, он пленил меня тогда своим великолепием. Наверное, сам Бэзил Холлуорд не мог гордиться своей работой так, как гордился я, да и красота изображенного им юноши в подметки не годилась красоте моей Кристины. Так мне думалось до сего дня. Теперь же портрет не вызывал у меня никаких чувств, кроме омерзения. В глаза сразу же бросалась странная асимметричность лица, гротескность черт и неестественная цветовая палитра. Изображенная на картине не имела с Кристиной ничего общего, и вместо того, чтобы восхвалять неземную красоту моей возлюбленной, казалось, высмеивала ее. … Какой уродливый портрет! Ему место в топке!.. В бешеном порыве я сорвал картину со стены и с криком метнул в сторону. Она с грохотом ударилась о пол, и округлая золоченая рама ее треснула. … Так ей и надо!.. Я бросил на портрет озлобленный взгляд и внезапно вздрогнул: на миг мне вдруг показалось, будто изображенное на нем бледное лицо обрело испуганное выражение. … Какая жестокая игра воображения, какой ужасный обман… … Впрочем, такое случалось и прежде… Я опустился на колени рядом портретом и, не удержавшись, снова провел по нему своими костлявыми пальцами. — О, Кристина, моя милая Кристина, — прошептал я, поглаживая холст. Едва слышный, ласковый шепот коснулся моих ушей. — Да, мой Ангел? — Я снова напугал тебя, дорогая? — Совсем немного. — Прости… Я не хотел причинить тебе боль. — Все хорошо, мой Ангел. Я бережно поднял картину и аккуратно повесил ее на прежнее место. — Так лучше, любовь моя? — спросил я, вымученно улыбнувшись. — Да, мой Ангел. Благодарю. Рука моя сама потянулся к трещине. — Раму придется поменять… — Не тревожься о раме, это не самое важное из твоих дел. — Да… — на мгновение я замолчал, всматриваясь в ожившие светло-синие глаза, — мне нужно позаботиться о мальчике. Я думаю поселить Густава здесь. Ты ведь не станешь возражать? — Конечно, не стану. Я очень рада, что сын и дальше будет под моим присмотром. — Под твоим присмотром… Это хорошо, — я опустил взгляд, — хорошо… — Что-то не так, мой Ангел? Я слышу в твоих словах печаль. — Я соткан из печали… Этого нельзя было делать. Эрик не должен был с ней говорить. Слишком опасно, слишком велик был шанс, что я снова потеряю контроль над своим разумом, что рассудок в очередной раз меня подведет. Именно поэтому мне так страшно было сюда приходить, ведь Комната Роз — это обитель моего жгучего безумия, которое я в угоду собственной прихоти величал любовью. Страшнее, пожалуй, могла быть лишь Мастерская. … Почему я решил поселить Густава здесь, в этой золотой клетке, которую построил для моей певчей птички? Не от того ли, что сам я каждый раз, когда мрак одиночества меня одолевал, прибегал сюда за поддержкой? Ох, как часто я лежал на этой постели, лелея свои хрупкие, несбыточные мечты о счастливой жизни с Кристиной. И теперь Эрик снова здесь, и силы его воображения хватает, чтобы на миг воскресить любовь и обмануть самого себя, убедившись в ее бессмертии… — Кристина? — Да, мой Ангел? — Ты любишь меня? — Да, мой Ангел. — Тогда, прошу, будь со мной честна. — Я всегда честна с тобой. — Я знаю, знаю… Просто… Скажи, ты думаешь, мальчику будет хорошо со мной? Он сможет быть счастлив? — О, в этом нет никаких сомнений, если ты любишь его! Ты должен понять, что он… — …плод моего помешательства… — Нет, мой Ангел, он твой сын. Разве ему может быть плохо рядом с любящим отцом? — Но ты ведь прекрасно знаешь, что я не единственный претендент на эту роль! Что мне делать, Кристина? — взмолился я. — Мне страшно, безумно страшно! Вдруг я не справлюсь?! Я думаю, возможно, мне стоит уступить… снова… — Но ты этого не переживешь! — Да, да, — прошептал я. — Именно поэтому мне необходимо знать кое-что. Ответь мне, Кристина, — я вздохнул и собрался с силами, чтобы задать терзавший меня вопрос, — он… любит Густава сильнее, чем я? — Не знаю, мой Ангел. — Как же ты можешь не знать?! — закричал я. — Ты жила с ним десять лет! Это не такой сложный вопрос! Кто любит мальчишку сильнее: я или он?! Ответь же, Кристина! Кристина! Кристина! Тишина. — Не смей замолкать сейчас! И снова нет ответа. — Скажи мне хоть что-нибудь! Пожалуйста… … Нет, она ни словечка больше не промолвит… Я сорвал с себя маску и прижался к портрету омерзительной черепушкой. — Эрик опять тебя напугал… Прости… Кристина не ответила мне. И это было вовсе не от того, что глупый урод напугал ее — просто картины, как бы мне не хотелось обратного, не умеют разговаривать. И плакать они тоже не умеют. А слезы, те самые слезы, что скатились по ее написанному маслом подбородку — то были мои собственные слезы. … О, Кристина, милая Кристина, первая и единственная моя любовь, даже ты не знаешь, правильно ли я поступаю, оставляя Густава себе. Но ты всегда видела во мне небесный свет, в существование которого я сам зачастую не верил. Ты была добра ко мне, и в память о твоей доброте я постараюсь не подвести тебя и стать для Густава лучшим отцом. Да, да, я сумею! Эрик быстро учится! Начну, конечно, с малого, попробую, например, его покормить. А со временем я освою все тонкости искусства отцовства. Будет не просто, но я справлюсь, потому что… — Я люблю тебя и нашего сына. Больше всего на свете.***
Наступило утро. Солнце уже взошло, и первые его лучи осторожно коснулись детского белого личика. Густав проснулся: я с интересом наблюдал, как синие глаза его распустились, подобно цветам на рассвете. Он приподнялся на постели и огляделся по сторонам. Взор его остановился на моей мрачной фигуре. — Где я? — все еще сонным голосом спросил мальчик. — Дома. — У вас дома? — У нас дома. Он расстроенно покачал головой. — Я так надеялся, что мне все это приснилось. — Понимаю, — я сел на кровать рядом с ним. — Однако все не так страшно, как тебе кажется. Тебе понравится жить со мной. — Вы принуждаете меня жить с вами и думаете, что мне это может понравится? — в его тихом голосе зазвучало непонимание. — О, я не принуждаю тебя жить со мной! Ты можешь уйти, когда пожелаешь, я тебя не держу. — И куда же я пойду? — обреченно спросил Густав. — Вы ведь не сказали, где на самом деле сейчас находится мой папа. Мне некуда от вас уйти, и вы это прекрасно знаете. — Значит, у тебя нет выбора. Тебе придется некоторое время погостить у Эрика. — Как долго? Я вздохнул. — Думаю, ближайшие лет одиннадцать, — лицо мальчика снова сделалось испуганным. — Не беспокойся, в действительности, одиннадцать лет — это не так уж и много. — Для вас — возможно. А я еще даже столько на свете не живу, — он посмотрел на меня умоляюще. — Быть может, вы все-таки вернете меня домой? Я покачал головой. — Давай закончим этот бессмысленный разговор, Густав. Можешь сколько угодно просить отвести тебя домой, но в этом нет никакого толку, потому что ты теперь живешь здесь. Мне некуда тебя возвращать. Это твой новый дом. — Мой новый дом, — трагично повторил мальчик. — Ты скоро привыкнешь. Густав обнял подушку и, зарывшись в нее лицом, едва слышно прошептал: «Не хочу привыкать». Я ничего не ответил ему, лишь наблюдал за его беззвучным рыданием и гладил дрожащую спинку. … Мне безумно жаль его, но я ничего не могу поделать. Мы все стали жертвами чудовищных обстоятельств… — Я оставлю тебя, если ты хочешь побыть один. — Здесь оставите? — спросил Густав, подняв заплаканное лицо. — Да. Это теперь твоя спальня. — Моя спальня, — произнес он, осматривая порядком опустевшую Комнату Роз. Я убрал отсюда все безделушки, правда мне не хватило мужества избавиться от них совсем, поэтому отныне вещички в моей гардеробной ожидали своего часа. …Разберусь с этим позже… Тем временем взгляд Густава упал на висящую над комодом картину. — Это моя мама? — Да. Он посмотрел на меня с укором, будто я не имел никакого права вешать в своем доме портрет его матери. — Сами написали? — Да. — Не похоже, — скривив губы, заявил мальчик. — Вы не художник. Снимите это. Я не хочу, чтобы оно висело здесь. — Но… — Вы сами сказали, что это теперь моя спальня, — с жаром продолжил Густав, — так что позвольте мне самому решать, какой она будет иметь вид. Снимите портрет, мсье Уай, и если он вам нравится, то повесьте его у себя. А тут он мне не нужен. — Если такова твоя воля, — мне оставалось лишь, стиснув зубы, покорно склонить голову. — Все будет исполнено сегодня же. И раз уж ты достаточно окреп, чтобы командовать мной, то пришла пора заняться делом. — Делом? — не понял Густав. — Именно. Не может же хороший хозяин допустить, чтобы юный гость голодал. Однако прежде тебе следует привести себя в порядок, — я указал на одну из дверей. — Уборная там. Потом переоденешься. Мальчик осмотрел свою окровавленную сорочку, затем взглянул на одежду, аккуратно сложенную на краю постели. — Это не мое, — заметил он настороженно, отползая подальше. — Откуда у вас детские вещи? В тихом голоске его слышались нотки тревоги. — О, не пугайся, мой милый, эту одежду Эрик принес специально для тебя, — поспешно заверил я сына. — Других детей в моем доме никогда не было. — И где же вы их достали в такую рань? Сейчас, наверное, часов семь утра… — Если обладаешь достаточным количеством средств, то понятие времени суток просто перестает существовать. ...Не стоит ему говорить, что я позаимствовал эти вещи из прачечной гостиницы. К несчастью, ни бывшему владельцу, ни его родителям одежда точно не пригодится, но мне она еще может принести пользу. Разумеется, это временное решение. Совсем скоро Густав обзаведется собственным гардеробом… — Вы отправили за ними свою коротышку? – успокоившись, сын принялся изучать новый костюм. — «Мисс Фейтер» для тебя, мое невоспитанное дитя, — поправил я. – Она здесь ни при чем. И не советую называть ее коротышкой, это может плохо отразиться на твоем здоровье, потому что даже мне порой бывает трудно ее сдержать. — О, тогда вам тоже следует быть с ней осторожнее, — многозначительно произнес Густав. Я воззрел на него холодно. — Не дразни меня, дорогой. Мальчик только хмыкнул и, соскочив с кровати, направился в ванную. Именно в этот момент я вспомнил вдруг, что все это время говорил с ребенком. — Кхм…Если тебе требуется помощь, Эрик мог бы… — Не требуется, — грубо прервал меня сын. — Я уже давным-давно справляюсь без няни. Сколько мне, по-вашему, лет? — и, не дожидаясь ответа, он громко хлопнул дверью. От такой наглости, я опешил. …Какой нахал! Разве Эрик не был с ним ласков, разве не проявил участливость? Я вел себя правильно, совсем как добрый отец, но о заботу мою все равно вытерли ноги! Ох, негодяй еще поплатится за… Мне вовремя удалось заглушить всколыхнувшееся в душе негодование. Я не имел права гневаться на Густава сейчас. …Он всего лишь испуганный маленький мальчик… …Хотя, так ли он мал?.. В самом деле, истинный возраст ребенка стал для меня загадкой. Очевидно, время как-то иначе текло для Густава, ему не могло быть десять. Если судить по внешнему виду, то он был слишком мал, а из-за чрезмерной худобы выглядел еще меньше. В голове у мальчика тоже что-то было не так, даже моих немногочисленных познаний о детях хватало, чтобы понять — десятилетние так не разговаривают. Тут он явно обогнал своих сверстников. … О, Густав, должно быть, самый необычный ребенок на всем свете: маленький гений, дитя прекрасного ангела и… мерзкой мокрицы, вылезшей из темной щели в полу. Решительный, бескомпромиссный, он, без сомнения, музыкально одарен, как и его мать или я, однако навряд ли это его единственный талант. Интересно, как скоро мальчик раскроется полностью?.. Я улыбнулся, и душа моя наполнилась трепетным восторгом — все от того, что в скором времени мне предстояло стать свидетелем рождения новой звезды, возможно, самой яркой на всем небосклоне.***
— Эй! Выпустите меня отсюда! Вы-пус-ти-те! И снова дикий вопль. … Вот вам и звезда. Честно говоря, крики его мне уже порядком надоели. Неужели так сложно вести себя немного тише? Позже следует разъяснить моему юному гостю правила этого дома… Я вернулся к спальне Густава, которую зарекся больше не называть Комнатой Роз, и, повернув ручку, просто открыл дверь. Маленький комок разъяренной обиды выскочил оттуда и кинулся на меня с кулаками. … Это меня даже забавляет. Он бьет по мне крохотными ручками, вкладывая в удары всю свою силу, но на меня это совсем не действует, Эрик стоит неподвижный, как скала, отчего мальчик злится еще сильнее… — Ну, все, все, хватит! — я со смехом схватил его за ворот новой рубашки. — Успокойся. Густав некоторое время еще продолжал размахивать руками, видно, пытаясь защекотать меня до смерти, но потом оставил эту бесполезную затею. — Вы заперли меня! — негодовал мальчик. — Зачем вы заперли меня?! — Никто тебя не запирал, милый. — Почему же тогда дверь не открывалась?! — Ты просто неправильно ее открывал. Она с секретом. — И что за секрет? — Э, нет, — усмехнулся я. — Секрет не был бы секретом, если бы всякий знал его. — Ну и не надо. Сам догадаюсь, — сказал Густав с вызовом. Змеиные губы мои тронула улыбка. — Посмотрим. Жестом я пригласил сына идти за мной в столовую. Он опасливо кивнул и побрел следом. С поставленной задачей повара справились безупречно: помимо серьезных яств, накрытых узорчатыми серебряными крышками, обеденный стол ломился всевозможных сладостей — мне доставили все десерты, какие только можно было добыть в столь короткий срок. На мгновение в глазах мальчишки вспыхнул голодный огонь, однако он тут же попытался изобразить холодное равнодушие, будто подобные обеды были для него чем-то совершенно обыденным и ничего другого он не ожидал. Густав взгромоздился на слишком высокий для него стул и, прищурившись, уставился на меня. — Что мне делать дальше? — Есть, — произнес я, усаживаясь напротив сына. — А как же молитва? Я моргнул. — Ну, помолись, если тебе нужно. Он скривил губы и отрицательно покачал головой. — Тогда ешь. — А если я не хочу? — Значит, представь, что хочешь, — намеренно пропустив сладости, я снял крышку с одной из тарелок. — Что тут у нас? М-м-м... Запеченный цыпленок с томатами. Не самое изысканное блюдо, но, по-моему, выглядит чертовски аппетитно. — Ох… знаете, я, пожалуй, откажусь, — ответил мальчик, хотя взгляд его говорил о другом. — Ладно. Раз уж тебе не по душе кура, то, возможно, ты будешь не против отведать раков, — я открыл еще одно блюдо. Густав, поджав губы, отрицательно покачал головой. — Жаль, жаль. Ну, это я тебе даже предлагать не стану, ты все равно откажешься, — я указал ему на мороженицу. — Как думаешь, что там? Он закрыл глаза и вымученно улыбнулся. — Я… не… голоден… — Конечно, не голоден. Ты ведь не знаешь, что такое голод, Густав. На самом деле, ты не сможешь научиться по-настоящему ценить пищу, пока не поголодаешь хотя бы месяц. — Будто вы что-то об этом знаете, —огрызнулся мой юный гость. — О, поверь, мне известно все о голоде. Ужасное жгучее чувство, словно твой желудок сворачивается в трубочку, а животная злость перемежается с абсолютным бессилием, и ты душу готов продать за кусок старого, черствого хлеба, который нужно долго держать во рту, чтобы он хоть немного размяк. Но хуже всего, что если вдруг тебе попадется маленькая крошечка съестного, и ты со звериным огнем в глазах хватаешь ее, то организм твой, порядком отвыкший от еды, реагирует крайне болезненно: тебя словно выворачивает наизнанку, ты давишься собственными внутренностями, а потом падаешь без движения, и лежишь, будто мертвец, а черви ползают по… — я смолк, увидев, сморщившееся лицо Густава. … Что-то я увлекся. Глупый Эрик выбрал не лучшую тему для беседы за столом. Вполне вероятно, что я отбил мальчику весь аппетит… — Где они ползают? — Не важно. Ешь, — строго произнес я, положив ему куриное крылышко. Он снова покачал головой. — Почему нет? Тебе не нравятся блюда? Разве это не вкусно? Я не понимаю. — Я… я… не хочу… Он сглотнул слюну, неотрывно глядя в свою пустую тарелку, а потом вдруг, не выдержав, сгреб себе все сладости, до которых только сумел дотянуться. … Так-то лучше… Подперев голову рукой, я наблюдал, как он с аппетитом поглощает хрустящее ореховое печенье. — А почему вы не едите? — подозрительно взглянув на меня, спросил мальчик, оторвавшись вдруг от лакомства. — У меня своя еда. Эрик уже несколько лет не употребляет подобную пищу. Густав с шумом оттолкнул от себя тарелку. — Что значит «подобную пищу»? Вы что-то туда добавили? — Нет, нет! Ты думаешь, я хочу отравить тебя? Зачем мне, по-твоему, так поступать? — Чтобы сделать меня послушным! Не все ведь яды смертельные, возможно, некоторые заставляют людей быть податливыми, как тряпичные куклы! — Густав, я бы никогда такого не сделал. — Что же тогда произошло ночью? Вы меня опоили! — Я дал тебе простой бром, чтобы ты немного успокоился, вот и все. — Что еще за бром? Откуда он у вас? — Это обычное снотворное для страдающих от ночного блуждания, — пояснил я и постарался придать своему голосу ласковое звучание. — Мой милый Густав, пойми, в этом доме желают тебе только добра, а вовсе не хотят навредить. Перегнувшись через стол, я протянул руку, чтобы погладить сына по щеке, но он резко отшатнулся, чуть не упав вместе со стулом. — Знаете что? — произнес он с гордым неповиновением. — Пока вы не попробуете эту еду, я ни кусочка больше в рот не возьму! … Какой упрямый! Как же он сейчас напоминает… аргх… — Ну, ладно, — немного нервно ответил я, потянувшись к креманке с фруктовым пюре. — Нет, — бойко возразил мальчишка, указав на тарелку с ореховым печеньем. — Возьмите то же, что я! — Хорошо, — процедил я сквозь зубы и, нехотя исполнив его желание, осторожно откусил печенье. Послышался хруст. …Вкусно… … и чертовски больно… Густав внимательно следил за мной. — Что-то вы медленно жуете, — заметил он. Я проглотил кусочек, приобретший вдруг металлический привкус. — Растягиваю удовольствие. Не отводя от меня взгляда, мальчик было вернулся к еде, но внезапно глаза его расширились от ужаса. — У вас кровь! Я промокнул рот салфеткой. … И правда, кровь… — Можешь есть без страха, милый: дело во мне, а не в пище. Я отвернулся, зажав рот салфеткой и жмурясь от боли. … Мерзкие зубы! О, это невыносимо, в такие моменты появляется соблазн вернуться к морфию… — С вами все хорошо? — тихо спросил Густав. — Беспокоишься обо мне? — Конечно. Если вы умрете, то кто же тогда отведет меня обратно к папе? Я резко развернулся и ударил кулаком по столу, заставив тарелки, бокалы, да и самого мальчика подпрыгнуть. Густав испуганно опустил взгляд и принялся судорожно набивать рот безе и одновременно невнятно бормотать. — Я думал, мы закрыли эту тему… — Какой восхитительный десерт… — … ты теперь живешь со мной, и я никуда тебя не поведу… — … такой сладкий… — … не нужно испытывать мое терпение… — … вот только теперь меня мучает жажда… — … потому что я твой отец! — … можно мне попить? Он посмотрел на меня с вымученной доброжелательностью и криво улыбнулся. Обезоруженный, я вздохнул. — Воды? — Если позволите. Протянув руку, я взял графин и хотел было налить сыну воды, но потом передумал. … О, настал момент исполнения еще одной из моих задумок… Через мгновение Густав уже подозрительно рассматривал бокал с темной пузырящейся жидкостью, который я поставил перед ним. — Что это? — Специальный напиток для поддержания сил. Уверен, подобного ты не пробовал. Он поднес бокал к губам, но вдруг остановился. — Мой папа пьет такое. — Нет, — от упоминания виконта на меня вновь нахлынуло мрачное недовольство, которое, впрочем, я старательно подавил. — Это не алкоголь. Эрик еще не совсем из ума выжил. Мальчик взглянул на меня с сомнением, а затем сделал первый глоток и сморщился. — Похоже на микстуру от кашля, — фыркнул он. — На самом деле, это она и есть. Можешь не пить, если тебе не нравится. Густав затряс головой и сделал еще глоток. … Он так забавно моргает, когда пузырьки газа бьют ему в нос… — Ну как? — спросил я у сына, когда он наконец допил. — Не знаю, — он задумался. — Довольно интересный вкус. Приятный. И… — Что? Он смущенно закусил губу. — Можно мне еще? … Он и правда хочет еще?.. — Конечно! — воскликнул я, но потом спохватившись добавил. — Но только один бокал. …Умеренность прежде всего. Кажется, я начинаю немного понимать, что это значит: быть отцом… В остальном обед прошел довольно спокойно. Мальчик доел десерт, изредка поглядывая на меня исподлобья, пока наконец не утолил свой голод. Он даже не поблагодарил. — Почему вы убираетесь? — спросил Густав, наблюдая, как я собираю посуду после обеда. — Где же ваша прислуга? — Не хочу пускать чужих в свои апартаменты, — спокойно объяснил я. — Почти никому нельзя доверять. К тому же в этом нет ничего сложного, особенно если живешь один. Достаточно выставить посуду за дверь. Густав задумчиво провел пальчиком по кромке скатерти. — Вы все-все делаете сами? — О да, мой дорогой, за исключением работы на кухне и, временами, стирки, Эрик ведет хозяйство самостоятельно. Всякий уважающий себя человек должен уметь позаботиться о своем жилище. Только избалованные глупцы, взращенные в праздном безделии, доводят себя до состояния неприспособленных к жизни слизней, ждущих, что чужие люди пожелают прислуживать им. Ребенок обиженно фыркнул, приняв последнее замечание на свой счет. — И что, полы вы тоже сами моете? Я повернулся к нему. — Да. Хочешь научиться? Мальчик сморщился. — Не хочу. Он спрыгнул со стула. — Но вы ведь все равно когда-нибудь заставите меня это делать, раз уж я теперь с вами живу. … Его и правда волнует этот вопрос?.. — Вовсе нет, — я вручил ему почти опустевшее блюдо с печеньем, а сам водрузил остальную посуду на тележку и направился к выходу. — Ты мой гость и вовсе не обязан сам заниматься подобным. Эрик справится один. Если тебя, конечно, не беспокоит тот факт, что кто-то будет рыться в твоих вещах. — У меня здесь нет своих вещей, — мрачно ответил Густав, следуя за мной по пятам. … А ведь он прав. Почему же я раньше об этом не подумал? Мальчик станет чувствовать себя намного уютнее, если здесь будут именно его вещи. Нужно будет посоветоваться с Клэр…***
Клэр явилась без пяти двенадцать. Мы направились в кабинет – вверх по широкой лестнице, на второй этаж апартаментов – по пути заглянув в библиотеку. Густав читал. Казалось, что мне нечем будет занять сына на время беседы с Клэр, но в итоге тревоги мои оказались напрасными: мальчик с интересом принялся изучать мои книги. … Вероятно, он очень любит читать… — Я вижу, у вас все под контролем, Мастер, — сказала Клэр, забравшись на свой высокий стул в кабинете. — Были сомнения? — уточнил я, повернув в замке ключ. — Нет, разумеется. Я лишь хочу вас предостеречь. — Предостеречь от чего? — Дети порой бывают очень жестоки, Мастер. Еще хуже взрослых. — Только не он. — Конечно, только не он, — недоверчиво кивнула помощница. По телу пробежала неприятная дрожь. … О! Она не верит в то, что Густав особенный! В то, что он не может быть таким же, как остальные дети, ибо в нем живет продолжение самой невинной на свете души… — Нет нужды тревожиться на сей счет, — раздраженно произнес я. — Как тебе известно, твой хозяин всегда осторожен. — При всем уважении, Мастер, вы не умеете соблюдать осторожность и, даже когда хитрите, на самом деле идете напролом… Я бросил на нее многозначительный взгляд. —…простите, господин. У вас были для меня важные поручения. — Да. Остались некоторые незавершенные дела в полицейском участке. — Вико..? … Скрип… Я жестом приказал Клэр замолчать. … Ох, верно, кому-то надоело сидеть в библиотеке… Я тяжело вздохнул и, наклонившись к помощнице через стол, едва слышно зашипел: «Нужно получить его отказ от сына любой ценой. Подделать, купить, выбить силой, загипнотизировать — мне все равно как, но это необходимо сделать». Она кивнула. — Есть еще один вопрос, — голос предательски дрогнул. Эта постыдная слабость не укрылась от внимания моей собеседницы. — Я понимаю, — с вызывающей отвращение жалостью отозвалась она, — и обязательно все выясню, Мастер. Но сомневаюсь, что ее позволят забрать просто так. К тому же ваш интерес может показаться подозрительным. — Плевать! — воскликнул я, но поспешил совладать с собой, вспомнив, что за дверью стоит Густав. — Когда я стану опекуном мальчика, мой интерес будет вполне объяснимым. Это чрезвычайно важно сейчас. Нужно обо всем позаботиться. Чуть позже ты получишь более подробные инструкции. — Я поняла, господин. Однако для решения подобных проблем нам потребуется содействие определенных людей. — Это возможно? У нас есть, что им предложить? — Скажем так, французский консул в Нью-Йорке ваш хороший друг. — Да? И давно? — С тех самых пор… — она оглянулся на дверь и заговорила тише, — с тех самых пор, как мы узнали, что он испытывает болезненное влечение к молодым людям. — Замечательно, — саркастически заметил я, откинувшись на спинку кресла. — И все же стоит признать, ты превосходно справляешься со своими обязанностями. Вероятно, мне следует проявлять бо́льшую щедрость. — Если речь о деньгах, то вы платите мне до неприличия много, Мастер. Но этого все равно не достаточно. — Полагаю, ты откажешься, если я предложу повысить твое жалование. — Я сочту это за оскорбление, Мастер. Тем более, что я увеличила его два месяца назад. — Ты имеешь на это право, Клэр, — я устало закрыл глаза. Перед взором моим снова возникло кошмарное ночное видение. … О, нет… Я заморгал. — Что будем делать с шоу, Мастер? «Фантазму» нужен новый директор, учитывая что прошлая уехала в… — девочка резко замолчала. — Куда? — Куда-то, — нервно ответила она. — Клэр, — я поднялся с кресла и, упершись кулаками в стол, навис над ней, — не играй со мной. Если ты знаешь, куда отправилась мадам Жири со своей ублюдочной дочуркой, то лучше скажи мне прямо сейчас! — Не забывайтесь, Мастер, — пролепетала помощница, кивнув в сторону двери. — О, я уверен, ему тоже будет безумно интересно об этом узнать! Так, Густав?! Послышался короткий испуганный вскрик, который мальчик прервал, возможно, зажав себе рот рукой, и едва слышные скорые удаляющиеся шаги, а затем глухой удар — он, вероятно, споткнулся. — Зачем вы так, Мастер? — посетовала Клэр, взглянув на меня с укором. — Ему же страшно. Вы ведь лучше других понимаете, что это значит — не иметь возможности уйти из того места, где вас пугают и мучают. Я глубоко вздохнул, пытаясь совладать с внутренним пламенем. — Все совсем не так. Разве его держат в клетке? Разве его бьют? Нет. Это его новый дом, и здесь его любят. — Он об этом не знает. — Но я же сказал ему. — Слов не всегда достаточно, Мастер. Мальчику сейчас нужна поддержка, ему нужен отец — настоящий, любящий, в меру строгий отец, а не безумец с горящими глазами, который будет носиться по миру с петлей в руках и жаждой возмездия. Я молча посмотрел на дверь. … Да, Клэр абсолютно права. Мне нужно научится сдерживать свой пыл, если я не хочу потерять и Густава тоже… — Ты, кажется, говорила, что не разбираешься в детях. Помощница улыбнулась и будто бы даже смутилась, пряча темные глазки. — Я склонна себя недооценивать, Мастер. — Ах, Клэр, мне и правда очень повезло с тобой, — рухнув в кресло, я уронил голову на руки. — Нынешней ночью я вынужден буду отлучиться по невероятно важному делу. Ты окажешь своему господину большую услугу, если согласишься присмотреть за мальчиком снова. — Конечно, Мастер. — Только на сей раз, прошу, не трогай шнур от портьеры. Она кивнула с улыбкой. — Хорошо, Мастер. — Спасибо тебе, Клэр. Ступай же, у тебя много дел. Мы будем ждать тебя к девяти часам. Вскоре я распрощался с помощницей и, немного тревожась, скорее отправился в библиотеку. Густав сидел, нервно перелистывая страницы, такой маленький в огромном кожаном кресле, неритмично покачивая ногами. — Интересно? — спросил я. Мальчик вздрогнул от неожиданности, а после, не отрывая глаз от книги, утвердительно кивнул головой. — Речь не о чтении... Он промолчал. Приблизившись к Густаву, я опустился на колено и бережно отнял у сына книгу, которую он проводил опечаленным взором. — Мое любопытное дитя, тебе вовсе нет нужды подслушивать разговоры. Любой вопрос, который тревожит тебя, можешь озвучить сейчас. Мальчик взглянул на меня как-то болезненно. — Разве вы на них ответите? — Буду стараться. — Но про папу спрашивать нельзя, да? Сухое веко задергалось. … Это начинает меня злить... — Кажется, Эрик уже разъяснил все достаточно четко. Забудь о нем, он уехал. — Вы врете, — возразил Густав, — я это точно знаю. И если вы хотите, чтобы я вас уважал, то лучше поступите честно и скажите мне правду, — он вдруг взял меня за руку. — Прошу вас, Эрик. Его умоляющий тон, и взгляд, и эта маленькая ладошка, сжавшая вдруг мою, холодную и скользкую, очень смутили меня, и я, стыдливо потупив взор, невнятно промямлил: «Нет, Эрик не лжет». — Как знаете, — сверкнув глазами, воскликнул мальчишка, и губы его вдруг превратились в тонкую полоску. — Верните мне книгу, пожалуйста! … Почему он злится на меня? Откуда в нем эта уверенность в непогрешимости гадкого виконта? Я не понимаю… — Нет, Густав, ты не получишь книгу. — Я ведь сказал «пожалуйста», — процедил он сквозь зубы. — Ну и что? Я собирался провести для тебя небольшую экскурсию по нашему дому, так что книга будет тебе мешать. — Не желаю никаких экскурсий! Верните меня домой, ко мне домой в Париж! Я не хочу жить здесь, не хочу спать в комнате, которая больше похожа на кукольный домик! Будто для вас я сам игрушка! Вы специально меня пугаете! Ребенок забился вдруг, задрожал, и глаза его подернулись пеленой слез. … Дьявол, с ним снова сделается припадок… — Тише, — прошептал я ласково, стараясь успокоить ребенка. — Разве кто-то стал бы намеренно тебя пугать, дорогой? — Здесь слишком темно! Почему в вашем доме задернуты все шторы?! — Ох, это сделано именно для того, чтобы ты не боялся, милый. — Почему я должен бояться открытых окон? — Густав, ты понимаешь, где мы? — В вашем глупом доме! — Хорошо, а где находится мой дом? — Понятия не имею! Я вскочил и, схватив мальчишку за руку, сдернул его с кресла. — Идем же! — Куда? — К окну! Я открою шторы, и ты посмотришь, что там! — Нет! — пискнул Густав, цепляясь за кресло. — Не нужно мне ничего показывать! — Ты ведь сам хотел. — Я передумал! — Почему? — Вы еще спрашиваете! — Ладно, тогда мы поступим по-другому, — сказал я и потащил сына прочь из библиотеки. — Куда вы меня ведете? — завизжал мальчик, увлекаемый по винтовой лестнице в пыльный сумрак чердачных этажей. — Вверх. — Зачем? — Тебе следует узнать кое-что, — я остановился. — Ты когда-нибудь бывал на Эйфелевой башне? — Нет, конечно! Вот еще, какие глупости! — Прискорбно, ведь это бы весьма упростило задачу, — ответил я, возобновляя подъем. Мы остановились около железной двери. — Что там? — спросил Густав настороженным шепотом, судорожно дыша. — Небо. Приобняв сопротивляющегося мальчика за плечи одной рукой, другой я закрыл ему глаза. — Успокойся, дитя, и не вырывайся — там, куда мы идем, нужно быть осторожным. Он сглотнул. — Не бойся, тебе понравится, — сказал я, распахнув дверь, и подтолкнул его на крышу. … Вот оно, царство свободы и ураганного ветра!.. — Холодно здесь! — воскликнул Густав, пытаясь перекричать шквалистые порывы. — Зачем вы меня сюда притащили?! — Чтобы ты удивился! — Меня не так легко, — я убрал руку от его лица, — ох..! Он со странным звуком втянул в себя воздух и, вцепившись в мою штанину, ошарашенный, принялся вертеть головой по сторонам. — Удивлен?! — Это все затянувшийся сон! Такого не бывает! Не бывает так высоко! — Здесь всего семьдесят футов! Не так уж много! Густав зашевелил губами, видимо, пытаясь подсчитать. — Это… это же очень высоко! — Гораздо ниже Эйфелевой башни! — Но там ведь никто не живет! — Жаль! Мальчик поднял на меня слезящиеся от ветра глаза. — Вы хотели бы там жить?! — Но разве это не чудесно — глядеть на всех сверху?! — И вы не боитесь, что все рухнет?! — Подобные сооружения отнюдь не хрупки, мой мальчик! Я расскажу тебе о секретах устойчивости, если только ты пожелаешь, и... Но сын меня больше не слушал. Восторженно глядя на бесконечную водную гладь, уходящую в туманный горизонт, он произнес едва слышно: — Какой океан… — Будет еще лучше, мой дорогой, если мы подойдем к краю, — шепнул я сыну, склонившись к его уху и как-то неудачно повернув голову. … Кажется, я забыл учесть одно очень важное обстоятельство. Я часто бывал на крыше, особенно холодными ночами, перебирался через ограду и, замирая на краю пропасти, смотрел на горящие звезды. Эрик делал все это не раз в гордом проклятом одиночестве, а потому не было нужды скрываться. Я никогда выбирался на крышу, на эту продуваемую всеми ветрами крышу, в маске. Но сейчас она была на мне… … По крайней мере мгновение назад… Я попытался удержать ее, но рука моя ухватила лишь пустое место. Густав воспринял это, как сигнал к действию: высвободившись из моих ослабевших на миг объятий, он подскочил к ограде. Я, разумеется, понимал, что мальчик по-прежнему вне опасности, ведь навряд ли он бы сумел быстрее меня подобраться к самому краю. Однако в такие моменты страх притупляет рассудок. И несмотря на доводы разума, истошный вопль ужаса вырвался из глубины моего гнилого нутра. — СТОЙ! — Я не прыгну! — закричал Густав, прижавшись к парапету. — Но я понял, зачем вы привели меня сюда! Вы хотели показать, что из вашей тюрьмы нет выхода! — О какой тюрьме ты говоришь, Густав?! — воскликнул я, пытаясь закрыть лицо руками. — Я не собираюсь держать тебя в заключении! — Вы врете! Иначе давным-давно отвели бы меня к отцу! А маска, сорванная ветром — это знак! Да, это знак, — продолжал мальчик, — знак того, что вы лжец, скрывающий свою истинную натуру! Самый отвратительный тюремщик из всех, что вообще могут быть! — Густав снова взглянул вниз и, больше не пытаясь перекричать ветер, пробормотал: «Ох, как же здесь высоко». Он осел, цепляясь дрожащими руками за ограду, и вновь заплакал. — О, милый, — я со стоном кинулся к нему, — зачем же ты так говоришь, ведь это неправда! Но он, кажется, не слышал меня, лишь качал головой и, всхлипывая, повторял: «Что-то мне дурно, дурно», — а кожа его приобрела нехороший бледно-зеленый оттенок. … Дьявол, какой же я идиот! Зачем я его сюда притащил?! … Подхватив мальчика, я скорее понес его вниз и, когда мы вновь оказались в спальне, аккуратно опустил хрупкую куколку на постель. — Обувь… — прошептал Густав, смотря сквозь меня. — Что, милый? — Нельзя лежать в обуви на кровати… они опять расстроятся… — Конечно, конечно, — пробормотал я, стягивая туфельки с его маленьких ножек. — Я очень невоспитанный мальчик... — Тише, дитя… Оставив обувь у его постели, я бесшумно скользнул к двери. — Куда вы? — слабым голосом спросил мальчик. — Я сейчас вернусь, только надену… — Не уходите. — Хорошо, — я снова сел на кровать. — Не уходите. — Я буду здесь, пока ты меня не прогонишь… … Боже мой, что же я натворил? Эрик сделал все только хуже! Бедный, бедный Густав… Чувство вины, зародившееся в моей груди и усиливающееся с каждым ударом сердца, смешалось вдруг с накопившейся в моей черной душе болезненной нежностью, которую мне некуда было девать, и я со всей лаской, на какую только был способен, обнял сына, примостившись рядом с ним на постели. Возможно, ему это не понравилось, но он никоим образом не выразил своего недовольства, так что я устроился поудобнее, свернувшись калачиком, и прижал мальчика покрепче к себе. — Безысходность, — прошептал Густав. — О чем ты, милый? — Ваша любовь ко мне — это безысходность. Она нас обоих делает несчастными. Всем от нее больно и плохо. — А разве от любви бывает хорошо? Если и бывает, то это недолго длится, а затем все становится еще хуже, чем было прежде. Любовь — это всегда страдания. Он вдруг толкнул мою руку, покоившуюся до тех пор на его локотке, и, отползая на самый край, прошипел: «Потому что у вас какая-то неправильная любовь». Больше Густав не шевелился. Он не издал ни звука, однако и без слов было ясно, что сегодня Эрику не позволено прикасаться к нему. Я отвернулся. Из-за царившей в комнате атмосферы вымученного спокойствия и страдальческой меланхолии на меня напала сонливость, сопротивляться которой не было никакого желания. Очнулся я лишь, когда кто-то начал трясти меня за плечо. — Мастер, мастер, — шепотом звала Клэр. — Ах? — я резко сел, и золотистые точки заплясали перед глазами. — Уже девять? — Одиннадцать. Мне подумалось, что вам нужно выспаться перед… «делом». Не в силах злиться спросонья, я оглянулся на Густава — мальчик, кажется, крепко спал — и вновь обратил помутненный взор на помощницу. — Мне… мне пора идти. Ты расскажешь все, что сумела узнать, когда я вернусь. У меня не было ни времени, ни желания накладывать сейчас полный грим, который превращал омерзительный череп в статичное, но все же человеческое лицо. А потому я наспех замаскировался и, покинув апартаменты, вошел в лифт. — Не скажете, куда вы собрались, Мастер? — спросила стоящая у дверей Клэр. — Вниз, — ответил я, запирая решетку. — А точнее? — В Преисподнюю, Клэр. Меня там уже заждались. Она проводила меня тревожным взглядом, и когда лифт тронулся, я вдруг услышал ее взволнованный голосок: — Береги себя, Эрик… … О, черт! Это ей надо себя беречь. Она, кажется, не понимает, что лезет в яму со скорпионами, глупая девочка. Когда-нибудь я ее отравлю и сожру, потому что она неправильная и раздражает моих скорпионов. Клэр сама будет виновата, ведь ей много раз намекали, что стоит выбросить всю эту романтическую дурь из своей маленькой головы. Разве так сложно меня послушать? Я ведь сломанный недочеловек и теперь уже никогда не оправлюсь от удара, нанесенного мне жестокой судьбой, так что если девчонка и дальше будет настойчиво пытаться влезть ко мне в душу, то Эрик ее убьет. Наверное, придется объяснить ей более доходчиво, потому что при всей своей гениальности она отчего-то не понимает, что пора перестать меня мучить. С этим я и сам прекрасно справляюсь, помощники не нужны. Даже моя ночная прогулка — это акт насилия над собой. Я собираюсь высыпать на свои свежие, не затянувшиеся раны на сердце столько соли, сколько сумею найти… Я направился в отель.