Fuer eine kleine Ewigkeit

Уважаемый герр Шмельцер, Спешу заверить, что с большим энтузиазмом отношусь к вашей инициативе представить мои работы в Торонто. Однако большая часть того, что я считаю стоящим, распродана, и ни сил, ни желания собирать эти работы по частным галереям у меня нет. За последний год я не притрагивался к кисти. К югу от Гросхартау (недалеко от Дрездена) я присмотрел дом. Он находится в километре от трассы и окружен высокой оградой. Искренне прошу не нарушать мое уединение ближайшие шесть месяцев. По окончании срока обязуюсь связаться с Вами. С уважением, Антон Эргерт Дан закончил письмо, перечитал его и, не найдя ничего, что могло бы выйти за рамки нейтрального тона, отослал. Не обращая внимания на трехзначную цифру, демонстрирующую количество еще не просмотренной корреспонденции, он принялся за следующее послание. Дорогая Мадлен, Я сообщил Шмельцеру о своем намерении отдалиться от цивилизации (территориально) на некоторое время. Пока поживу в Гросхартау, это в Саксонии. Маклер подобрал для меня дом на отшибе с большой территорией. Буду гулять по саду, наслаждаться камином и искать вдохновение. Надеюсь, Ты поймешь мое стремление. В последний год я все чаще чувствую приступы непреодолимой мизантропии, раздражительности и агрессии к миру в целом. Я надеюсь, что эта обособленность станет началом нового творческого подъема, так как в данный момент в моей работе наблюдается обескураживающий упадок. Благодарю Тебя за терпение. Прошу не беспокоить меня до тех пор, пока сам с тобой не свяжусь. Я продолжу платить аренду, как раньше, не пытайся меня отговаривать. Искренне Твой, Дане Он коротко улыбнулся, представив эту интеллигентную пожилую женщину, неизменно проявляющую к нему безусловную доброту. Уже несколько лет он снимал у нее помещение под мастерскую и нашел в ее персоне не только хозяйку, но и друга. Дан нажал кнопку "Отправить", захлопнул ноутбук, закинул на плечо спортивную сумку и спустился к уже ожидающей у подъезда машине. Прочие вещи были перевезены еще на прошлой неделе. Назвать себя мизантропом в полном смысле данного термина он не мог, и при необходимости дать себе характеристику скорее использовал бы такие эпитеты, как "спокойный", "доброжелательный", "самодостаточный". Может быть, добавил бы "наблюдательный". Тем не менее, последний год выдался действительно нелегким в плане внутренней эмоциональной жизни. При отсутствии каких-либо объективных потрясений и разочарований, он не мог заставить себя преобразовать мысли в картины, хотя идей было много, да и времени хватало. Но рука "не шла". Образы копились внутри и требовали воплощения, их словно что-то блокировало. Положение это вызывало внутри чувство беспокойства и угнетенности. Дан и вправду замечал за собой излишнюю резкость с окружающими, постепенно возрастающую критичность во взгляде на свое и чужое творчество, и откуда-то появившуюся манеру вспыхивать, будто спичка, едва ли разобравшись в ситуации. Привыкший к постоянному самоанализу и недовольный собственным состоянием, он в итоге принял решение оставить на время свои социальные обязательства и побыть наедине с собой, дабы отдохнуть, успокоиться и восстановить сотрудничество фантазии, глаз и рук. Поиск и приобретение подходящей недвижимости заняли примерно месяц. Окружение в лице самоназванных друзей и светского круга без особых восторгов отнеслось к смене столичного пентхауса на старый загородный особняк, списав все на причуды творческой личности. Дан пообещал себе, что давление от ожиданий публики не станет для него дамокловым мечом на ближайший период, который он собирался посвятить самокопанию. Ему претило создание определенного образа посредством себя самого, однако Шмельцер, куратор нескольких галерей и невыносимый сноб, не принимал его стремление оставаться в тени своих работ и упрямо пытался убедить поработать над имиджем более усердно. "Ты будешь продаваться гораздо активнее, если добавишь к своим депрессивным выбросам образ автора с ноткой эксцентричности, – настаивал он. – Твои данные могли бы стать проводником в мир элитарной живописи, мой друг. Говорю тебе, атлетичная фигура в черном и пробор набок над твоей суровой скандинавской физиономией принесли бы даже мне гораздо больший доход". Дан предпочитал отмалчиваться, дабы не нахамить, специально носил джинсы с базовыми пуловерами и стригся так, чтобы ни о каком проборе не было и речи. Позиция советчика его злила. В глубине души он надеялся, что вслед за этими словами его манерный приятель сделает нечто провокационное, что оправдало бы острое желание отправить его в нокаут. Каждый раз, слушая про свой убийственный бесцветный взгляд, он испытывал сожаление, что глазами в реальности нельзя хотя бы покалечить. - Я вам порноактер, что ли? – в итоге повышал он голос. – Я пишу картины. Они, не я, должны иметь эстетическую ценность. - Я тебя умоляю, мое сокровище, - переубедить куратора было невозможно. – Сексуальность всегда продается быстрее. А на голую картину надо искать истинного ценителя. - Слишком дешевый трюк для вашей репутации, Шмельцер. - Ты себя недооцениваешь, парень. Сам посуди, как ты выбираешь женщин. Что, не нравится быть объектом? Ничего не поделаешь, Тони, се ля ви. Даже воспоминания об этих разговорах слегка подпортили нейтральное с утра настроение. Поездка на такси заняла не более получаса, а клонившееся к горизонту солнце придало его новому жилищу неожиданно сентиментальный вид. Темный камень фасада был увит еще зеленым плющом, окна приветливо отражали солнечные блики. Раскинувшийся под ними сад будто и не чувствовал приближение октября: листья на деревьях были еще не тронуты осенней желтизной. На воротах не было замка, потому машина подвезла его прямо к парадному входу. Риэлтор должен был подъехать и передать ключи от дома, но в пути позвонил, извинившись и предупредив о пятнадцатиминутном опоздании. Дан решил в оставшееся время осмотреть территорию. Он кинул сумку на пороге и двинулся в обход дома. Минуя небольшую лужайку позади здания, он обратил внимание на клумбы с цветами и аккуратно постриженные кусты. - Похоже, придется нанимать садовника. Не совсем понимая, какая из эмоций преобладает – умиротворение от нахождения в подобном тихом месте или досада от необходимости нарушить собственное одиночество, он обернулся на сигнал автомобиля и вернулся ко входу. - Ваши ключи, документы и инструкции по пользованию отопительными системами и электрикой, - с участливой улыбкой проинструктировал его работник агентства. - Спасибо за помощь, - Дан пожал ему руку. - Обращайтесь, если появятся вопросы. Ваш телефон у меня есть, - он протянул ему визитку. – На всякий случай. Все-таки зданию почти сто лет. - Дом, в котором находится моя мастерская, гораздо старше, все в нем отлично функционирует. Они вошли внутрь и зажгли свет. - Проводка новая, как я вам говорил. Если вылетят пробки, их можно включить в помещении за кухней. Трубы тоже заменили в прошлом году. Да и в целом, как сами видите, здание в очень хорошем состоянии. Я бы и сам не отказался здесь жить. - Да, видно, что о нем заботились, - Дан свернул в гостиную и кинул сумку на диван, удивившись, что при этом не взлетела пыль. Ему вдруг остро захотелось, чтобы его оставили одного. – Вы уже показали мне все в наш первый визит. Думаю, я справлюсь. - Тогда поздравляю с новосельем и желаю побольше вдохновения. Они снова пожали руки, затем он проводил мужчину до дверей и вернулся в комнату. Возле подставки для кочерги кем-то заботливо были уложены березовые поленья; рядом он нашел стопку старых газет, а на каминной полке обнаружил спички и жидкость для разжигания. - Прекрасно, - усмехнулся Дан. – Интересно, как долго у меня получится сохранить это место в таком состоянии? Он уже хотел чиркнуть спичкой, но решил, что оставлять огонь опасно и следует прежде отнести вещи в спальню. Вытащив из сумки ноутбук, бутылку пива и пачку сушеных морепродуктов, он направился на второй этаж, попутно включая свет и оглядывая комнаты. Приятное ощущение предстоящего уютного вечера не покидало, а почти идеальная чистота наводила на мысль, что агентство включило в стоимость вызов бригады уборщиков. Остановившись в коридоре, он провел рукой по гладкой, деревянной настенной панели, которая отдавала теплом. - Прекрасно, - шепотом похвалил он собственный выбор. – Чувствую, ты поможешь мне прийти в себя. Благодушный настрой сохранялся до тех пор, пока он не обнаружил, что вещи из чемоданов уже разложены по шкафам. Недовольный подобным вторжением в личное пространство, он кинул сумку и мысленно выразил надежду, что работники, "позаботившиеся" о его гардеробе и персональных принадлежностях, не притронулись к инструментам и краскам, в которых был сохранен им одним понимаемый порядок. Обнаружив ящики в соседнем с гостиной помещении, по-видимому, когда-то служившем зимним садом, он слегка успокоился. Одобрительно оглядывая комнату и по достоинству оценив ее большие, восходящие арками к высокому потолку окна, он открыл одну из коробок, обнаружив в ней связанные резинками наборы кистей. - Отлично. Завтра разберу... В помещении помимо его рабочих принадлежностей, мольбертов и нескольких привезенных из мастерской, заляпанных краской столов стоял старинный рояль, вид которого заставлял сомневаться в функциональности, а также несколько кресел, пустые книжные полки и большая напольная ваза со стоящей в ней живой веткой. Он вернулся в гостиную, разжег камин и огляделся в поисках чего-то, что помогло бы открыть бутылку. Кофейный столик казался для этой цели непригодным в виду своей хрупкости, потому Дан вздохнул и, слегка растерянный, попытался пустить в ход подставку для кочерги. Дело увенчалось успехом, но пробка улетела куда-то в угол. - Завтра найду, - вздохнул он, затем хмыкнул сам себе. - После того, как разберусь с красками. Испытывая легкие угрызения совести за то, что в первый час своего пребывания в новом месте уже сделал шаг в сторону беспорядка, он разместился на диване, положив ноутбук на колени, и принялся искать легкую, бессмысленную комедию. Волны расслабления сменили его обычную сосредоточенность, перекликаясь с наслаждением чистым одиночеством. Дан вытащил из кармана телефон и выключил его, швырнув на соседнее кресло. Он выпил уже больше половины бутылки, когда душевный покой сменился на внезапное напряжение всех систем организма. Поставив на паузу приближающийся к финалу фильм, он задержал дыхание, прислушиваясь. Второй раз показаться не могло: он отчетливо слышал едва уловимый стук на верхнем этаже. Скинув обувь, чтобы передвигаться тише, он взял кочергу и по возможности беззвучно направился на звук. Вспомнив, что ворота так и остались не запертыми, он едва слышно вздохнул – разумеется, в дом мог забраться кто угодно. Он даже не помнил, запер ли дверь на замок. "Да-а, Эргерт, на тебя не похоже. Что-то ты рано расслабился". Звук более не повторялся, но он с перфекционизмом и тщательностью сыщика обошел каждую комнату, заглянув во все углы, затем запер все двери, к которым имел ключи. Вспомнив про тлеющие угли в камине, он вернулся в гостиную. - Как же я хочу побыть один, - сквозь зубы тихо сказал он, раздосадованный неожиданно прерванным покоем. – Надо бы купить пневматику.

***

Утро встретило Дана неожиданно приятной атмосферой. Окна фасада (а значит, коридоров, спальни, в которой он обосновался, а также гостиной и еще нескольких помещений) выходили на восток, и потому все в них было залито солнечным светом. Шторы он, разумеется, задернуть не подумал. Довольно потянувшись, он пролежал в кровати еще около часа, затем спустился на кухню с целью приготовить себе что-то поесть, но неожиданно сообразил, что в спешном желании сбежать от мира совершенно забыл позаботиться о таком насущном вопросе, как продукты. Первой мыслью было заказать пиццу, второй – отправиться на пробежку к центру городка в надежде обнаружить там уже открывшийся к девяти утра магазин. Без особых надежд он стал заглядывать в шкафчики на кухне и неожиданно обнаружил там непочатую банку арахисового масла. - Удача, – Дан присвистнул и стал искать срок годности. Масло оказалось свежим, и, ободренный находкой, он принялся залезать в прочие ящики, где вскоре обнаружил стратегический запас консервов, риса, макарон и прочих вещей, предназначенных для долгого хранения. Идея с пиццей перестала казаться привлекательной. Он открыл банку консервированных персиков и отправился в гостиную к оставленному там ноутбуку. Совесть звала попытаться найти оброненную вчера пробку. Однако именно в этот момент он столкнулся с ситуацией, выходящей за рамки его планов. - Где моя бутылка? – тихо вопросил он в пространство, отчетливо вспоминая, что оставил ее на кофейном столике. Теперь же там аккуратно лежали его ноутбук и телефон, в свою очередь, забытые на диване и кресле. Ответом ему стала тишина. - Видимо, к дому прилагается горничная, - сделал он единственный логичный вывод. Умывшись и приведя себя в порядок, Дан снова спустился в гостиную, заказал в интернете продукты и некоторые бытовые товары с доставкой, после чего направился в свою новую мастерскую с намерением разобрать вещи. Пол он решил в ближайшем будущем застелить клеенкой, чтобы не пачкать маслом старинный паркет. Во второй половине дня, устав от однообразной работы, он повесил на ворота замок, приготовил себе обед, прогулялся до городка, надышавшись чистым воздухом. Несколько раз за день он замирал, не понимая, действительно ли снова слышит копошение наверху, или этот звук может быть вызван какими-то системами внутри дома, веткой, стучащей в окно, или чем-то еще. Он нашел разумным, что такая массивная конструкция не может не издавать звуков вообще. Перестановка предметов в гостиной в его отсутствие все еще занимала мысли, и Дан предположил, что девушка могла прийти рано утром и не застать его. Следующий день не принес никаких неожиданностей, но под вечер его теория о скромной горничной разбилась вдребезги о вымытую посуду, которую он после приема пищи оставил за обеденным столом в гостиной. - Вот дела... – присвистнул мужчина, присев на диван и облокотившись руками о колени. – Какая скрытная девица. Заинтригованный необычной ситуацией, следующие несколько дней он провел, внимательно прислушиваясь. В этой недосказанности была даже своя романтика: Дан чувствовал себя охотником, от которого все время ускользает дичь. Порой он словно слышал шаги, пытался проследить за источником звука, но тот стихал, оставаясь неуловимым. Несколько раз ему даже казалось, что краем глаза он видит чью-то фигуру в другом конце коридора, но "тень" исчезала, стоило ему только повернуться в ее сторону. В доме продолжало становиться чисто без его участия. Одна часть его сознания была вполне удовлетворена сервисом, находя его идеальным: полное уединение, как он и хотел, и в то же время наличие кого-то, кто следит за порядком, отвлекаться на который у него не было никакого желания. Вторая часть была увлечена загадочной фигурой его помощницы и продолжала искать ответ. Через неделю подобного сосуществования с "невидимкой" образ девушки в фартуке в его голове начал приобретать стабильно эротический характер, заставляя смеяться над самим собой и осознавать, что самовольное отшельничество желанно душе, но вот крепкий молодой организм с этим, скорее всего, не согласен. Под конец второй недели он ни на шаг не приблизился к разгадке и положение начинало его злить.

***

Окончательно вывело из себя одно октябрьское утро, когда, проснувшись, Дан обнаружил на своей прикроватной тумбочке чашку со свежими ягодами малины. Волна неконтролируемой злости моментально подняла его с кровати. Схватив чашку, он вышел в коридор в одних пижамных штанах и, уже не смущаясь странности своих действий, на повышенных тонах начал: - Хватит играть в прятки! Это уже перестает быть забавным! Я не знаю, кто оплачивает вашу работу, но я не намерен этого делать, пока мы не подпишем нормальный контракт, и пока я, наконец, воочию не увижу, кто шарит по моему дому без моего ведома и перекладывает мои личные вещи! – он звонко поставил чашку на перила парадной лестницы. – Как ваш работодатель и хозяин дома, в котором вы сейчас находитесь, если вы здесь, я приказываю – немедленно выйдите и поговорите со мной, потому что это уже не смешно. Кто бы вас ни нанял – Шмельцер или кто-то другой, кому я жаловался на свое человеконенавистничество. Я хочу видеть вас лично! Сейчас же! Робкий кашель заставил его обернуться. Дан, все еще дыша чаще обычного от гнева, не сразу понял, откуда идет звук, но к удивлению обнаружил совсем не того, кого ожидал. Вместо симпатичной, обворожительно улыбающейся молодой горничной, которую он в последнее время так отчетливо видел в своих фантазиях, перед ним стояло нечто, напоминающее психологическим состоянием перепуганную декоративную собачонку. Невысокий, худой мужчина, почти на голову ниже – сантиметров 175, не больше. Было заметно, что он дрожит, не осмеливаясь поднять глаз от пола. Все его существо выражало собой сплошное чувство вины. Дан смутился, сообразив, что разглядывает его уже с минуту. - Простите, я... – он растерянно оглянулся. – Вы в порядке? - В полном, - кивнул мужчина, взяв себя в руки и попытавшись улыбнуться. – Я работаю в этом доме уже давно, но вы сказали, что хотите побыть один... Он представлял собой весьма занимательное зрелище. Одет был классически, даже слегка старомодно: светлую рубашку и серые брюки дополнял вязаный жилет с блеклым узором. Дан подумал на секунду, что, если заменить тонкую овальную оправу его очков на толстую прямоугольную, вышел бы отличный хипстер. Да и прическа бы подошла: непослушные, вьющиеся темные волосы были пострижены как-то неравномерно, оставляя на висках длинные, ниже ушей прядки при относительно коротко постриженном затылке. До сих пор ему приходилось видеть нечто подобное лишь в японских комиксах на последних курсах художественной академии. Он снова стушевался, понимая, что мужчина ждет ответа. - Да-да, хорошо, я был бы рад, если бы вы продолжали смотреть за домом, - поспешно ответил он, чувствуя себя слегка неуютно. – Давайте только познакомимся поближе, обсудим условия, оплату и прочее. Как вас зовут? - Георг, - тот поднял на него взгляд и улыбнулся уже гораздо более тепло и открыто. Наконец, Дану удалось рассмотреть его лицо. Он так и не смог определить возраст, будучи готовым дать ему сколько угодно, от 25-ти до 40-а. Слишком гладкая кожа, но слишком резкие черты. Вокруг глаз едва заметные морщинки, но носогубные складки еще неглубокие. Губы полные, как у юноши, но взгляд, словно ему все-таки за сорок. Спросить прямо он постеснялся, да и забыл, завороженный цветом радужки. Георг стоял напротив света в три четверти, и она казалось синее, чем все глаза, которые он видел до сих пор. Сознавая на фоне, что это игра света, Дан вдруг понял, что именно такой мелкий осколок образа, фактуры, цвета – ключ к чему-то новому в его творчестве. Он пораженно улыбнулся тому, какую роль неожиданно может сыграть одна маленькая деталь. - Снимите очки на секунду, - попросил он, подойдя ближе. Мужчина выглядел удивленным, но подчинился и снова поднял голову. Не задумываясь о приличии подобного жеста, он пальцами мягко повернул его за подбородок к свету и тот часто заморгал. - Простите, - он попытался представить, как странно выглядят его действия и принялся оправдываться. – Я художник. Это сложно объяснить, но вы только что меня, в каком-то смысле, спасли от очередного витка творческого застоя. - Рад помочь, - тихо засмеялся тот, разглаживая жилет. Он все еще нервничал, но выглядел уже гораздо более спокойным. - Пойдемте вниз. Вы не откажетесь от кофе? – Дан жестом пригласил его спуститься. – Поговорим, расскажете о себе. Только дайте мне минуту, что-то накину. На кухне Георг сразу поставил чайник, и на аргумент, что это он был приглашен, парировал, что его обещали нанять. Он указал на чуть не забытую на перилах чашку с малиной. - Попробуйте. Очень сладкая, сегодня утром собрал. Не червивая, я проверил. - Очень гостеприимно с вашей стороны, - Дан с благодарностью взял пару ягод. - Вы тут хозяин, а не гость. - Кстати, разве малина плодоносит в сентябре? – он в удивлении придвинул к себе чашку. - Обычно нет, в начале лета. Но, видимо, этот куст живет по своим правилам. - Славный куст, - он снова поблагодарил его, приняв из рук чашку кофе. - Риэлтор не упоминал о вас ни слова. - Вероятно, старые хозяева не сочли нужным поставить его в известность. - Странно. В любом случае, вы производите приятное впечатление. Расскажите о себе. Где работали раньше, как давно знаете дом, на каких условиях был контракт с предыдущими хозяевами, какую ожидаете оплату, рабочие часы, выходные... – он замялся. – Признаюсь, у меня еще никогда не было смотрителя за домом. - Так вы и не жили в таком доме, полагаю, - улыбнулся Георг, вызвав ответный вежливый смех. – Как я уже сказал, меня зовут Георг Цвейг, мне было бы приятно, если бы вы обращались ко мне по имени. Я работал только в этом доме при разных хозяевах. Очень давно, срока, увы, не помню. - Как показали те две недели, что я тут – вы очень аккуратны и внимательны, Георг. - Спасибо, - по слегка покрасневшим скулам мужчины было видно, что ему действительно приятны эти слова. – Хотите, чтобы я готовил для вас? - Было бы здорово, - обрадовался Дан, наблюдая, как он кладет на тарелку тосты и сервирует масло, сыр и джем. Движения его были неспешны и точны, словно руки привыкли делать что-то более красивое, нежели кухонная работа. - Я, в основном, разбираюсь в классической европейской и средиземноморской кухнях, но если вы предпочитаете что-то особенное, просто дайте мне рецепт. - Я вам полностью доверяю. Если не секрет, сколько вам? - Лет? – мужчина чуть смутился. – О, не спрашивайте, я старше вас. - Тридцать? - поднял брови Дан, но тот мотнул головой. – Тридцать пять? - Все еще старше. - Так что насчет оплаты? И выходных. Георг в ответ как будто растерялся. Судя по его лицу, ему было неудобно говорить о деньгах. - У меня особенно не было выходных. Я ведь не весь день работаю. Только если что-то надо сделать... - В таком огромном доме всегда есть, чем заняться. - Поверьте, я приспособился делать все наиболее эффективным и наименее энергозатратным способом. - Хорошо. Давайте договоримся так: я плачу вам столько же, как и предыдущие хозяева, плюс отпускные, все социальные и так далее. Подскажете мне, как оформить, хорошо? – дождавшись робкого кивка, Дан поспешил сменить тему. – Расскажите о себе все-таки. У вас язык образованного человека. - Мне приятна ваша оценка. Я учился в консерватории. - О, так вы тоже, своего рода, творец. Какой инструмент, если не секрет? - Альт. - Сыграете? - У меня его нет, к сожалению, - мужчина развел руками. – Но здесь есть рояль, могу вас немного развлечь. - С удовольствием послушаю. - Можно в ответ взглянуть на ваши работы? – Дан был воодушевлен, что тема творчества была близка им обоим и помогала найти общий язык. - То же самое. Их нет. Вернее, есть наброски, а сами картины можно глянуть в интернете. - Все равно не откажусь.

***

Георг передвигался бесшумно и был почти незаметен. Он больше не стеснялся убирать при хозяине, хотя первое время тот периодически порывался помочь ему. Обитал во флигеле, о существовании которого без подсказки Дан мог бы не знать еще пару месяцев. Чем больше он наблюдал за ним, тем более необыкновенным казался ему новый знакомый. Странности были и приятные, и не слишком. Среди первых, например, оставляемый им едва уловимый шлейф смутно знакомого аромата, всегда один и тот же. Дан готов был поклясться, что это похоже на женские духи, и не совсем понимал, сознает ли это Георг. Запах был очень приятный, он даже ловил себя на том, что порой старается оказаться поближе к мужчине, чтобы распознать, наконец, что именно ему это напоминает. Среди вторых был тот факт, что выглядел Георг часто, словно в чем-то провинился. И это, в свою очередь, рождало безосновательное чувство вины в самом Эргерте. Мужчина в целом отлично готовил, но особенно хорошо удавалась у него выпечка. Дан даже возобновил регулярные утренние пробежки, дабы избежать последствий, про себя удивляясь, как тот может оставаться таким тощим. Иногда по вечерам он просил Георга помузицировать, и тот садился за рояль, наигрывая не слишком сложные, но трогательные мелодии. Художник не знал, чем наслаждается больше – легкой, даже нежной музыкой или созерцанием пальцев, необыкновенно бережно опускающихся на клавиши. У него складывалось впечатление, что тот ко всему прикасался не то что бы с опаской, но как-то робко. Он будто умел предугадывать желания. Оказывался всегда там, где был нужен. Накрывал стол тогда, когда хозяин дома понимал, что проголодался. Послушно стоял у окна, искоса глядя на солнце, пока Дан пытался смешать краску под цвет его глаз: выходило то слишком серо, то слишком сине, то с примесью зелени, фиолетового, темного, светлого... Позволял прикасаться к себе при необходимости, хотя по ощущениям Дана, это его немного пугало. На расспросы он никогда не отвечал полно, но по обрывкам его слов художник узнавал множество вещей. Удивлялся, как мало тот информирован о современном мире, в частности, техническом прогрессе, но в то же время глубоко эрудирован и безупречно воспитан. Ему было совершенно не ясно, почему при таких исходных данных Георг выбрал подобный стиль жизни на должности обслуживающего персонала. Про семью мужчина обмолвился лишь раз, коротко проинформировав, что родителей его давно нет в живых. Друзей у него тоже, похоже, не было, и Дан порой испытывал к нему что-то вроде жалости, помноженной на искреннюю симпатию. В то же время, давая так мало сведений о себе, Цвейг оставался для него загадкой, увлекающей его творческую сущность. Взглядом художника он замечал в нем мелкие детали, формирующие образ, который рождался в голове, для того, чтобы стать чем-то реальным на холсте. Странная идеальность пугала: ни царапин, ни асимметрии в лице, ни щетины, которая у любого брюнета проявилась бы к вечеру. Так выглядят модели на билбордах после тщательной ретуши. Он слишком часто и близко рассматривал это лицо, чтобы понять, что кожа живая и полностью естественна, ресницы и брови аккуратны в их исконном состоянии. В сравнении со своим лицом, к ужину колючим, с редкими порезами от бритвы, мужественными скулами и не всегда идеальной кожей, лицо Георга казалось ему похожим на фарфор. Как-то, в попытке сделать с него набросок и вдыхая его приятный запах, Дан вполне логично для себя предположил, что мужчина уделяет своей внешности слишком много внимания, и усомнился в его ориентации. Визуальный контакт установить с ним было тоже непросто: либо он смотрел неотрывно, либо вообще избегал встречаться глазами. Никак не удавалось определить его национальность. Самая яркая черта – глаза. Большие, с поволокой, будто примесь персидской крови; но синие, именно темно-синие, что рассмотреть можно только вблизи и на свету. Лицо худое, треугольное, по-арабски островатое, нос по-гречески прямой, ломаная линия губ. Профиль резкий, хоть на монету чекань. Совершенно не европейские черты, но в северной, холодной гамме: голубые прожилки на шее, запястьях; белая, легко покрывающаяся румянцем кожа; светло-розовый рот – скорее в лиловый оттенок, чем в персиковый. И на этом всем – поразительная графичность: темные, почти черные волосы. Завитки – не кудри, именно завитки, – и на взгляд, и на ощупь не по-европейски упругие. Четкие, высокие дуги бровей. Густые, угольные ресницы. Дан долго размышлял, была ли его мать арабкой или индуской, или это причуды средиземноморских генов, но вскоре, снедаемый любопытством, решился задать вопрос, подойдя издалека. - Георг, скажите, в вас много кровей намешано? Мужчина на его памяти еще не выглядел настолько удивленным. - Почему вы так считаете? Эргерт задумался. - Не могу определить вашу национальность. Тот тихо хохотнул и вскинул брови, очевидно, находя это очень забавным. - Нет, кровей не много. Всего одна, - весело напевая, он удалился на кухню, оставив Дана в непонимании стоять в коридоре. Поначалу он казался ему просто необычным. Привыкнув, Эргерт вдруг сообразил, что впустил в сознание очень опасную мысль. Мысль, что это существо с походкой осторожной, как у косули, манерой щуриться на его жесты, часто моргая, с этой тонкой кожей на шее и оленьей пугливостью – кажется ему теперь неестественно красивым.

***

Георг готов был играть для него часами, хотя, сидя за инструментом, скорее отдыхал. Тщетно пытаясь сделать с него набросок, Дан махнул рукой и сконцентрировался на пальцах, ловя взглядом легкие касания клавиш и стараясь перенести их на бумагу. В очередной раз недовольный результатом, он швырнул альбом на диван и поставил себе на колени холст. - Сядьте ближе. Георг удивленно оглянулся, но исполнил просьбу, опустив крышку рояля и переместившись на диван. - Еще ближе. Я пытаюсь поймать лицо, - Дан притянул его за локоть, вызвав на лице несмелую улыбку. Торопливыми штрихами он принялся набрасывать на холст овал лица и волосы, незаметно усмехнувшись от приятной мысли, что художник всегда должен быть немного влюблен в свою модель. Рука двигалась все медленнее, пока он не понял, что легкий сладкий аромат отвлекает, сбивая концентрацию. В попытке поймать ускользающие черты он отложил холст, осторожным прикосновением обнял пальцами его скулы и повернул голову к себе. Тот лишь замер, прикрыв глаза, но не отстранился. Чувствуя нарастающее возбуждение, Дан снова поразился, каким он кажется ему совершенным. Он не мог понять, исходит ли аромат от волос, губ, кожи или одежды, потому приблизился, почти касаясь губами виска. - Почему ты здесь? – вырвался давно не дающий покоя вопрос. Георг коротко вздохнул и мягко отстранился, вставая. Спросил, ничего ли не надо, и, не получив ответа, быстро удалился.

***

Дан резко сел на постели от стойкого ощущения, что кто-то стоит у его кровати. Он был уверен, что только что видел тонкую, невысокую фигуру, но теперь перед ним была только его темная, пустая комната. Упав обратно на подушку и списав все на остатки сновидения, он снова закрыл глаза и попытался уснуть, настойчиво не обращая внимания на приятный, сладковатый запах от соседней подушки. Проснувшись от бьющего в лицо солнечного света, он перевернулся, скинул одеяло и нехотя встал с кровати. Белая пелена тумана за окнами стелилась прямо по земле, постепенно исчезая под теплыми лучами. Эргерт выглянул в окно и, к своему удивлению, увидел Георга, собирающего с куста малину и складывающего ее в небольшую фарфоровую пиалу. О ее предназначении он догадался только тогда, когда тот поставил перед ним тарелку панкейков, украшенных свежими ягодами. Он поблагодарил и взял приборы, но поднеся вилку ко рту, вдруг понял, что нашел ответ на уже давно мучающий вопрос. Запах именно этих ягод постоянным шлейфом тянулся за смотрителем его дома. Ответ показался ему и простым, и гениальным. "Ну слава богу, не придется сообщать человеку, что он перепутал парфюм", - посмеялся он про себя, вслух заметив: - А ведь это мои любимые ягоды. Вы, как всегда, угадали. Дан не мог ожидать, что эта скромная похвала так обрадует Цвейга. Тот зарумянился от удовольствия, улыбаясь и пряча глаза. - Этот куст был бесплоден. Стоял совершенно пустой все это время. Но в последний год на нем появилось много ягод.

***

Запах был слишком ярким, им хотелось наполнить легкие и не выпускать, пока не наступит удушье. Дан не помнил, чтобы когда-либо в жизни испытывал настолько сильные ощущения, перетекающие в эмоции, неразделимые с ними. Все во сне было заполнено чувством ясной, всепоглощающей, чистой любви, и он не мог понять – ему ли принадлежат эти эмоции, или же он впитывает их через все точки соединения из прижимающегося к нему, тонкого, будто девическое, тела. Тела, воплотившего душу, которая так чутко реагирует на прикосновения и льнет к нему, как в последний раз. Невозможно жаркая кожа, обжигающее дыхание, постель словно из углей. Он резко вдохнул, распахнув глаза. Над ним был только деревянный потолок, под ним – смятые, влажные простыни. И слишком сильный запах ягод вокруг. Он застонал от досады, сжав свой болезненно напряженный член. Рука сама начала движения, хотя мозг в этот момент был занят размышлениями, как теперь смотреть в глаза Георгу и как вообще расценивать сам факт возникновения сна, в котором они так беззастенчиво занимались любовью. Видение было пугающе реальным, на коже все еще горели места прикосновений. Он продолжал мастурбировать, не в силах выгнать из головы фантазии о, скорее всего, ничего не подозревающем мужчине, тихо спящим у себя во флигеле. Дан представлял себе его приоткрытый рот, уязвимое место соединения шеи и плеча, жар его тела, который едва было возможно вынести. Дрожащие ресницы и яркий румянец. Бледные губы – теперь темно-розовые от притока крови. "Все это слишком эстетично, чтобы быть реальностью, - убеждал он себя, ища в темноте спортивные штаны, чтобы спуститься на кухню за стаканом воды. – Эстетично, как постановочная эротика". Ему не раз доводилось спать со своими моделями, правда, большинство из них все же были женщинами. Каждый, кого он считал достойным стать частью своей работы, на короткий период становился легким увлечением или лихорадочным наваждением, но ни один и ни одна еще не снились ему по ночам. Тем более – с такой неотвратимой эмоциональной отдачей. Да, Георг казался ему красивым, но до сегодняшней ночи назвать его сексуально привлекательным Дану было сложно. В нем была своего рода грация, что-то в лице напоминало о восточных легендах, но его внешность приносила наслаждение скорее глазам, нежели инстинктам, пленяя своей необычностью. Скептическая часть сознания характеризовала его просто как манерного эмигранта с сомнительной ориентацией, слишком привыкшего к комфорту, чтобы искать новые пути самореализации. Но часть творческая создавала образ гораздо более глубокий и таинственный. Именно она получала истинное удовольствие от постоянной недосказанности. Он спустился, стараясь как можно тише ступать по лестнице. Однако на обратном пути, заглянув в приоткрытые двери гостиной, заметил в темноте силуэт. Георг сидел на подоконнике, обняв себя за плечи и прислонившись щекой к стеклу. Вид у него был слегка потерянный. - Вы не спите? Что-то случилось? – он вошел в комнату с легким чувством тревоги. Мужчина повернулся к нему не сразу, голос его звучал утомленно: - Сон не идет... Подойдя ближе, Дан поймал себя на неожиданном порыве стянуть его с подоконника и прижать к себе, воплощая в жизнь ускользнувшее ранее сновидение, но ночная прохлада и аккуратный вид Цвейга помогли ему сдержаться. Вернувшись в спальню, запаха малины он уже не застал и списал все на буйную фантазию.

***

Взгляд поймать все никак не удавалось. Георг, не показывая усталости, по многу часов продолжал сидеть перед ним, позируя для портрета, который был несколько раз начат заново. Плюнув на приличия, Дан уже не стеснялся поворачивать его голову, держа за подбородок, и то злился, то кидался кистями от неуловимости его мимики. Несколько раз он подходил вплотную, держа холст в руке, но плечо затекало, да и стоять невозмутимо рядом он не мог, периодически возвращаемый едва ощутимым ароматом прямиком в свое непристойное сновидение. Вместо сосредоточенных синих глаз и вежливой улыбки в голову то и дело лезли картины куда менее невинные, заставляя весь организм усердно напрягаться, дабы не выдать собственное возбуждение. Дан не понимал, замечает ли смотритель его дома, как изменился его интерес к нему. Ему очень не хотелось смутить скромного мужчину, к тому же, зависящего от него как от нанимателя. Скорее всего, Георг бы внешне не высказал обиды, но вызывать в нем неприязнь или страх совершенно не хотелось. Себя Дан позиционировал как свободного от стереотипов, современного человека с открытыми взглядами. Цвейг же, судя по его стилю и образу выражения мыслей, был консервативен и весьма трепетно относился к личному пространству – своему и чужому. Сказать точно, из чего произрастает его аккуратность и легкость движений, было сложно, и художник затруднялся понять, есть ли в его манерах налет гомосексуальности, или же это просто хорошее воспитание. Он позволял Георгу слушать музыку на своем ноутбуке, смотреть кино и в целом приобщаться к веяниям массовой культуры последних лет. Тот всегда с готовностью присоединялся к нему в просмотре новых фильмов, эпизодов сериалов и просто забавных видео из просторов сети, нетипично ярко и эмоционально реагируя на повороты сюжета. Он искренне смеялся над комедиями, которые находил остроумными, сохранял каменное лицо в ответ на юмор ниже пояса; драмы часто заставляли его прослезиться к финалу, а фильмы ужасов и триллеры действительно пугали, что было особенно забавно. Заметив это, Дан стал чаще выбирать фильмы понапряженнее, тайком наслаждаясь тем, как мужчина неосознанно прижимается к его плечу или ищет его руку. Он поражался, как тот мог пропустить такое огромное количество хороших кинокартин. Некоторые производили на Георга неожиданно сильное впечатление. "Титаник" он воспринял относительно спокойно, даже прохладно, "Сайлент Хилл" смотрел с круглыми глазами, прикрыв рот рукой, а после "Шестого чувства" вытер скулы и молча удалился к себе. В один день, видимо, желая как-то отплатить добром за добро, мужчина принес с чердака патефон и ряд пластинок с французской музыкой. Дан вдруг почувствовал, как его швырнуло на полвека назад во времени. Женский голос с частым вибрато и Георг с метелкой для уборки пыли, бродящий по мастерской, прекрасно сочетались, создавая вокруг атмосферу послевоенных пятидесятых в каком-нибудь пригороде США. Художник тихо смеялся, наблюдая, как он подпевает и иногда чуть пританцовывает, и некоторое время даже снимал его на телефон, что Цвейга, казалось, совершенно не волновало. - Говорите по-французски? – поинтересовался он. - Не очень свободно. Но могу читать... Надо же, снег, – мужчина оперся руками о подоконник, обернувшись с широкой улыбкой. Дан подошел к соседнему окну и выглянул в сад. Снег был легким, кружащим, и таял, не долетая до земли. Деревья стояли почти голые, за исключением того самого куста малины, на котором все еще были в некоторых местах темно-зеленые листья. Проснувшись утром следующего дня, он первым делом снова выглянул в окно. Куст продолжал упорно сопротивляться наступлению холодов, и этим почему-то вызывал внутри приятное волнение. Идея пришла неожиданно и Дан решил действовать сразу. Одевшись потеплее, он спустился в сад и принялся собирать сухие ветки, чтобы укрыть хрупкое растение на зиму. Он не понимал, зачем делает это, но помнил, что для Георга этот небольшой куст был чем-то значимым. Увериться в своей теории он смог, когда уже почти закончил сооружать импровизированную "теплицу" и заметил того стоящим в дверном проеме с выражением болезненной благодарности в глазах. Дан еще не видел его настолько тронутым, и это разливало в душе удовлетворение и тихую радость.

***

Следующей ночью ему снова снился Георг. Сквозь его слезы и поцелуи, и собственные рваные движения, Дан всем своим существом ощущал невероятное эмоциональное блаженство от разлитых в пространстве вокруг любви и благодарности. Мужчина под ним не стеснялся плакать, отдаваясь ему, от него словно волнами исходило искреннее счастье. Еще на грани сна Дан успел ухватить его за запястье и, сидя на кровати спустя пару мгновений с тяжелым дыханием, отчетливо понимал, что действительно только что сжимал его руку. Рядом не было никого. Мысли одна быстрее другой понеслись в голове, говоря, что тот физически не мог бы так быстро ретироваться. На всякий случай он заглянул под кровать, быстро накинул халат и двинулся из комнаты с неясной целью найти Георга, совершенно не представляя, что ему скажет. Почему-то не удивил тот факт, что он снова не спит. Дан вдруг поймал себя на мысли, что ни разу не видел, как мужчина спит, ест, посещает уборную или бреется. Хотя одежда на нем была разная, а вид всегда опрятный. Цвейг сидел за столом в гостиной, в темноте, опустив голову и не шевелясь. Медленно приблизившись к нему, Дан положил руку на его плечо, чтобы проверить, не задремал ли он в таком положении, и почувствовал, что тот мелко дрожит. - Вы не заболели? Тот поднял на него взгляд, блеснув в полумраке стеклами очков. - Спасибо за заботу, я в порядке. - Вас как будто лихорадит. Опять не спится? - Бессонница. - Давно? - Сколько себя помню. Глядя на его запястья в широких манжетах, Дан попытался вспомнить, зачем вообще спускался. Он сам не до конца сознавал, что делает, сжав кисть мужчины, который ответил слегка испуганным взглядом, но руки не отнял. Они просидели так долго. Эргерт чувствовал себя немного глупо, но прерывать контакт не хотелось. Он, не полностью отдавая себе отчет, расстегнул манжет и скользнул пальцами выше, словно пытаясь найти пульс. Георг не двигался, но внимательно смотрел на него, как будто ища что-то в его глазах. Пальцы переместились на сгиб локтя, и Дан почувствовал, как тот снова начинает дрожать. Слегка напрягшись, он запоздало сообразил, что жест может быть неприятен или даже обиден. Несколько минут оба не двигались, затем Цвейг осторожно вытянул руку и, окончательно стушевавшись, пожелал ему спокойной ночи.

***

На утро Георг вел себя так, будто ничего не произошло. Подал завтрак, подмел крыльцо, прошелся шваброй по паркету второго этажа. К полудню он вернулся на кухню и звенел там посудой, судя по затраченному времени, собираясь приготовить нечто необычное. Настроение у него было приподнятое. "Или же он пытается создать такое впечатление", - заметил про себя Дан. Вступив в борьбу с очередным холстом, он вдруг остро ощутил нехватку света и устремился на поиски лесенки, чтобы снять в мастерской шторы и впустить в помещение максимум солнечных лучей, которые и без того теперь стали редкостью. Пошарив по чердаку и кладовкам, он откопал сомнительного вида стремянку, но в раздражении решил, что и она подойдет. Уже стоя на ветхой, шаткой конструкции и снимая тяжелую ткань с крючков, он запоздало посетовал, что не попросил помощи у Георга, знающего дом и его содержимое гораздо лучше. Дан не помнил за собой боязни высоты, но теперь вдруг ощутил некоторую тревогу, сообразив, что слезать ему предстоит с грацией балерины. Вообразив свою совсем не женственную фигуру в пачке и пуантах, он засмеялся, но тут же прекратил, почувствовал, как зашаталась лесенка. Он выпустил штору из рук, в надежде, что ее вес подействует, как сброшенный баласт. Однако каждое движение продолжало расшатывать стремянку. Вздохнув и прикидывая, куда можно было бы спрыгнуть, чтобы не задеть стоящие повсюду холсты, палитры, банки с торчащими кистями и оставшиеся гардины, он услышал вдруг очень неприятный скрип, свидетельствующий о том, что прыгать уже не придется. Чувствуя, что конструкция опасно накреняется и начинает съезжать вбок, он уже приготовился выдать ненормативную тираду в процессе падения, но в последний момент движение остановилось и он чуть не свалился сам, но теперь уже от испуга. Снизу вверх на него смотрел Георг, широко распахнув глаза в волнении и держа непослушную лестницу. - Вы бы слезли, герр Эргерт... Оказавшись внизу, вместо логичной и ожидаемой благодарности за, в некотором роде, спасение, он схватил мужчину за плечи и встряхнул, сбив с него очки. - Как ты здесь оказался? - Пришел пешком, - Цвейг улыбкой попытался разрядить обстановку, хотя выглядел очень испуганным. - Не пришел, - прошипел Дан сквозь зубы, еще раз его встряхнув. – Я слышал тебя на кухне секунд десять назад. При всем желании ты бы не смог добежать сюда за эти проклятые десять секунд. Тем более, ты не мог знать, что здесь происходит, - он приблизился к нему вплотную, заставляя задрать голову. Зная Георга, он мог ожидать, что тот сейчас затрясется от ужаса. Тот действительно был близок к подобному состоянию, но неожиданно переменился в лице и сдержанно поджал губы, вывернувшись из его рук. - Если бы я, как вы говорите, не оказался здесь, вы могли бы упасть и получить травму, - в голосе его звучала еле сдерживаемая обида. – Или испортить одну из картин, над которыми вы так усердно работаете. Или испачкать красками паркет, который я берегу уже много лет и еженедельно драю уксусным раствором, чтобы не попортить дерево. И из щелей этого старинного паркета, которому больше лет, чем вам и вашим родителям, мне пришлось бы иглой вычищать остатки краски, а запах бы остался еще на года. Хотя, к слову, он и так останется. Не дожидаясь ответа, он повернулся и быстрым шагом вышел из комнаты, оставив Дана растерянно стоять посреди комнаты рядом с лежащей на полу шторой и негодной стремянкой. К обеду художник спустился с намерением извиниться. Мало ли что могло понадобиться мужчине наверху. В действительности он не мог считать секунды, так как был занят обдумыванием того, как избежать падения. Однако Георг встретил его в гостиной приветливой улыбкой и даже не дал начать, сразу же выдавая в подробностях, какой замечательный рецепт он отыскал в интернете и как старательно его исполнил. Готовил он и вправду восхитительно. - Откуда у вас такой кулинарный талант? - Опыт за плечами не носишь, - многозначительно поведал Цвейг.

***

- Скоро Рождество, - заметил Дан, в очередной раз ползая по сети и то и дело натыкаясь на декабрьские акции и скидки. - Хороший праздник, - Георг подбросил полено в камин и выпрямился, оглядевшись. - Будете отмечать? – спросил его художник. – Может быть, хотите взять выходные дни? Вы тут безвылазно день и ночь, так что можете взять такой долгий отпуск, какой хотите. - Нет-нет, - отмахнулся тот, принявшись укладывать подушки на диване. – У меня другие праздники. - Другие? – удивился Эргерт. – Вы, наверно, мусульманин... Я должен был догадаться. - С чего бы вам догадываться о таком, - улыбнулся ему мужчина, и после недолго молчания добавил: - Нет, я не мусульманин. - А... – замер Дан. – Я понял... Его в момент наполнило огромное облегчение по поводу нахождения ответа на одну из крепко засевших в голове загадок. В то же время был и тонкий налет разочарования, что решение оказалось настолько очевидным, а флер восточной сказки бесследно испарился. "И к лучшему, - подумал он. – Такой образ был бы здесь совсем неуместен". Вернувшись из города с покупками и выходя из такси, он испытал очень приятное чувство, видя, что Цвейг ждет его на пороге с целью забрать часть пакетов. Не пытаясь сдержать улыбку, он расплатился и передал ему наименее тяжелый пакет. - Вы были в Дрездене? – удивился тот его долгому отсутствию. - Нет, в Берлине. Заехал в мастерскую и пару магазинов. Выгрузив покупки на стол в кухне, они принялись раскладывать все по местам. Попутно Дан делился впечатлениями о пройденном дне, Георг слушал его внимательно, пока не наткнулся на коробку с елочными шарами. - Почему вы не спросили меня? У нас тут на чердаке стоит несколько ящиков очень красивых игрушек разных форм и... – он неожиданно замер, оборвав предложение. Медленными движениями он вытащил из пакета металлический подсвечник, рассчитанный на девять свечей и перевел пораженный взгляд на Дана, ликующего внутри от попадания в точку. - Это для вас, - широко улыбнулся он. – Свечи в том же пакете. Мужчина словно не мог поверить своим глазам, бережно поворачивая в руках подарок. - Но... как?.. Я же никогда об этом не упоминал. - Несложно догадаться, - начал Эргерт. – Поначалу я принял тебя за метиса, затем за итальянца, потом нашел в что-то арабское или персидское... но все было не то. Я же художник, подмечаю детали. Ты сказал, что не мусульманин. И, очевидно, не буддист или синтоист, или что-то еще. И эти твои прядки. - Я давно уже не покрываю голову, - после паузы тихо ответил Георг, смущенно опустив взгляд в пол и невольно приглаживая вьющиеся волосы на виске. Не в полной мере понимая, что значит это выражение, Дан решил, что это означает нечто вроде отхода от религии и остался этим выводом удовлетворен. На следующий день он имел удовольствие наблюдать, как Цвейг зажигает первую и центральную свечу. Лицо его выглядело по-детски счастливым. - А последняя придется на Рождество, - он радостно повернулся к художнику, хлопнув в ладоши. Тот подошел ближе, вдыхая малиновый аромат и удивился, когда же успел настолько привыкнуть к нему, что перестал замечать. - И ведь так, - продолжил Георг задумчиво. – В последнее время случается много чудес.

***

Дан судорожно втянул воздух, чувствуя во сне, как его члена касаются мягкие губы. Он едва мог сдержать себя, чтобы не толкнуться бедрами вперед, глубже в горячий обхват нежного рта. В спальне было холодно, и жар от прикосновений и умелых ласк становился еще контрастнее. Не желая просыпаться, он застонал и до треска сжал простыни, но через несколько десятков секунд дернулся и открыл глаза, понимая, что только что кончил во сне, как подросток. Чувство реальности ощущений сводило с ума. Он сел, схватился за голову и втянул сквозь зубы воздух, снова полный сладкого аромата. - Что ты такое?.. Что ты за наваждение?.. Зная, что никого не найдет и ответа не получит, он снова лег на подушки и представил себе губы Георга во всех деталях: их ломаный изгиб, мягкий контур, мимические морщинки в уголках рта. Губы, которые можно было нарисовать в пару штрихов, что он регулярно и делал в альбоме эскизов. Хмыкнув, он понял, что теперь смотреть на них станет еще сложнее. Вечером следующего дня, традиционно греясь у камина, он посмеивался над каким-то вечерним шоу, тогда как Георг то появлялся, то исчезал у него за спиной, занятый мелкими домашними делами, но периодически заглядывающий через его плечо в монитор. Дану в голову вдруг пришла ассоциация с кошкой, которая всегда старается находиться в том же помещении, где расположились люди, которые ей симпатичны. Передача закончилась, он потер глаза и отложил ноутбук в сторону. - Может, отдохнете? Весь день на ногах, присядьте со мной. Мужчина без слов отложил бокал, который протирал до этого, и сел в кресло напротив. Разговор шел легко и был приятен обоим. Дан считал себя скрытным человеком, но в этот момент атмосфера располагала к откровенности, потому он поведал Цвейгу, как его последняя пассия по-английски сбежала в теплый прибрежный климат, нашла там какого-то военного и выскочила за него замуж. Его особенно развеселило, что вся эта многоходовка заняла у нее чуть более трех месяцев. - А что вы? – ухмыльнулся Георг. – Не хотели жениться? - Да не то что бы не хотел, - пожал плечами Эргерт. – Я вообще об этом не думал, да и она не говорила. И не намекала даже. Может быть, просто сочла меня бесперспективным по этой части. - Вы ее любили? – выдержав паузу, с участием поинтересовался его собеседник. - Может быть... да, наверное, - задумался он. – Думал, что любил, это точно. Но характер, конечно, что надо был... представьте, всегда искал в женщинах ласку, покорность, а в итоге оказался с валькирией. Правда, темненькой и с именем совсем не из этой серии. - Каким? - Рейчел. - Красивое имя. - А вы любили? На короткий миг ему показалось, что вопрос поставил Цвейга в тупик. Но после раздумий тот кивнул, молча глядя на огонь. - И как ее звали? – он пожалел, что у них сейчас нет бутылки хорошего коньяка. - Не имеет значения, - тихо ответил ему мужчина, по-прежнему не глядя в глаза. – Я никогда не обращался к нему по имени. Дан едва сдержался, чтобы не переспросить. Он был искренне удивлен и обрадован репликой одновременно. Казалось вполне закономерным, что аккуратный, опрятный и даже в чем-то грациозный Георг с большой вероятностью может отдавать предпочтение сильному полу. Но услышать это настолько прямо – стало неожиданностью. Он не смог ничего с собой сделать, когда в голову полезли мысли о перспективности ухаживания за ним, фантазии о его сексуальном опыте, предпочтениях в постели и тому подобное. Прочистив горло, он попытался обуздать воображение. - А он любил тебя? Тот снова ответил не сразу. - Не знаю. Может быть, - он отвечал медленно, без желания. – Он был увлечен. Эргерт сжал пальцами подлокотник кресла, понимая, насколько хорошо он может представить собеседника с каким-нибудь сильным, заботливым мужчиной. И насколько подробно видит, как именно тот бы мог доставлять ему удовольствие в постели. - Но теперь вы не вместе, так? - Да, - Георг выглядел смущенным и слегка потерянным. – Он... ушел. Обещал вернуться и забрать меня, - голос его становился все слабее и в итоге перешел на шепот. – Я ждал так долго. Дан вдруг остро почувствовал горечь в его голосе, сожаление укололо его в груди. - Может быть, он еще вернется? – попытался он подбодрить Цвейга. Тот вдруг поднял голову и посмотрел на него с неожиданно ласковой улыбкой. - Может...

***

Он спускался по лестнице в темноте. Голова была как в тумане. Внимание привлек тихий стон, доносящийся из дверей гостиной. Ступая без единого звука, он приблизился к открытым дверям и встал в тени проема, наблюдая за стройным, обнаженным телом, раскинувшимся на диване. Одна нога была согнута, вторая опущена на пол, руки что-то вталкивали внутрь – там, внизу, между ними. Дан запустил собственную руку в штаны, приспуская их и сделав пару движений по напряженному органу. Голова была запрокинута, и без того непослушные волосы совершенно растрепались, закушенная губа опухла и почти кровоточила. Сбитое дыхание, лихорадочный румянец, плавные движения поясницы, тихие, жалобные стоны... Дан понимал, что будь это реальностью, он бы не выдержал и попытался бы заменить скользкий, блестящий от влаги предмет своим собственным членом. Мысль о том, что, вероятно, пришлось бы преодолевать сопротивление, почему-то сильно заводила. Он открыл глаза и разочарованно, но без удивления нашел себя лежащим в постели. - Да что ж ты лезешь в мою голову... – утомленно прошептал он. – Надо бы тебя поймать и оттрахать хорошенько, может, пройдет. Он пролежал еще несколько минут, понимая, что не сможет заснуть, затем оделся, какое-то время бесцельно бродил по дому, спустился на первый этаж, включив свет в гостиной и присев около тлеющих в камине углей. Прошло несколько минут, прежде чем в комнату заглянул встревоженный Георг. - Герр Эргерт, все в порядке? – голос его был слегка хриплым. Дан впервые видел его в таком состоянии – в одних брюках и свободного кроя рубашке со съехавшим на плечо воротом, растрепанным и с легким румянцем на щеках. - Все хорошо, не переживайте, - он постарался успокоить щурящегося на свет мужчину. – Просто не мог заснуть. - С вами посидеть? – участливо предложил тот. - Нет, я хочу побыть один. Цвейг кивнул и удалился, прикрыв за собой дверь, а Дан, в свою очередь, понадеялся, что губа того лишь показалась ему припухшей сильнее обычного.

***

Просидев до утра в гостиной, он принял решение, что так больше не может продолжаться и единственный способ решить эту "проблему" - решительно действовать. К шести утра он отправился подремать, попросив уже проснувшегося Георга до обеда не будить. Проснувшись около часа после полудня и чувствуя легкую головную боль, он спустился, перекусил и залез в интернет в поисках какого-нибудь симпатичного местечка в близлежащем городке. Единственным подходящем заведением оказался ресторан гостиницы с громким названием "Куффхойзер". Он оставил на сайте заявку на бронирование столика. - Георг, - позвал он мужчину, выглянув в коридор. Тот через миг показался из дверей кухни. – Вы ведь свободны сегодня вечером? Конечно, свободны, ваш работодатель вас отпустил. Не будете против прогуляться? Цвейг вскинул брови и развел руки в удивлении, но ответил почти сразу: - С удовольствием. Вечер выдался безветренным, потому Дан пригласил его пройтись пешком до назначенного места – расстояние было не более 2-х километров. В Гросхартау уже все было украшено к Рождеству, до которого оставалось меньше недели. Он не ожидал, что этот спонтанный выход вызовет в Георге столько воодушевления. Он долго не мог уйти с рождественской ярмарки, прося остановиться почти у каждого ларька, словно ребенок, впервые увидевший такое обилие праздничных принадлежностей. Единственным способом увести его оказалось обещание попозже вернуться на это место. Обилие огней приводило его в восторг, и настроение это отчасти передавалось и самому Эргерту. По-детски счастливо улыбаясь, он постоянно вертел головой, разглядывая все вокруг, здороваясь с прохожими и желая им счастливых праздников. Сам Дан воспринимал их прогулку как свидание, но не мог понять, разделяет ли его интерпретацию внезапно впечатлительный Георг. - Тебе бы сейчас свитер с оленями и светящиеся рожки Рудольфа на голову. - И красный нос-пумпон, - подхватил объект его интереса. О своей роли объекта он догадался только по приходе в ресторан, когда Дан отодвинул для него стул. Художник испытал ни с чем не сравнимое удовлетворение от его неожиданно смущенного вида и попытки прикрыть улыбку рукой. - Красное или белое? – спросил он, протягивая меню. - На ваш вкус, - ответ прозвучал несмело и в то же время благодарно. - Давай на "ты", я так больше не могу, - он положил руку на запястье Георга уже знакомым жестом. - Хорошо, - мужчина бросал на него робкие взгляды, не переставая улыбаться. Эргерт нашел это неосознанное кокетство забавным и трогательным. Прошло около получаса, прежде чем его удалось разговорить и заставить расслабиться. - Дан – это Даниэль? - Нет. Вообще-то Антон. Скромная улыбка Цвейга эволюционировала в не слишком мужественное хихиканье. - Почему Дан? - Я с юга Баварии. - Это слышно. - Знаю. Такое сокращение из семьи. Я привык и так представляюсь тем, кто мне нравится, - Эргерт приподнял бокал. – Прозит! Георг протянул свой бокал ему навстречу и автоматически ответил: "Лехаим". Затем, не успев отпить, почему-то звонко рассмеялся. Художник подхватил смех, затем сжал его руку. - Ты о чем-нибудь мечтаешь? - Конечно, - отозвался тот, возведя глаза к потолку. – Каждый о чем-то мечтает. - И что же это? Цвейг задумался над ответом, но вдруг снова засмеялся. - Увидеть твои законченные работы. - О, не стоит! Чье-то ожидание – это всегда давление, я не люблю этого. Оно, наоборот, мешает, - Дан притянул его кисть к губам и оставил на ней мягкий поцелуй, заставив спутника покраснеть и опустить голову. – Но знаешь, ты – единственный, кому я позволяю видеть мои наброски. Обычно если кто-то смотрит, это выводит из себя. Но с тобой – нет. С тобой иначе. Как и обещал, Дан снова отвел его на ярмарку, которая уже готовилась к закрытию. Поддавшись на аргументы Цвейга, что без меда никак нельзя, он приобрел несколько баночек разного сорта, затем подумал немного и в соседнем ларьке купил плюшевый шарф с оленями, водрузив его на спутника. - Теперь я чертовски привлекателен! – сделал шутливый вывод Георг, закинув его за плечо. Дан едва сдержал ответ, что гораздо привлекательнее он смотрелся бы в одном этом шарфе, но, судя по взгляду почти черных от расширившихся зрачков глаз, Цвейг его понял без слов. На обратной дороге он попросил разрешение взять его под руку. Дан воспринял это как демонстрацию, что он понимает, к чему все идет. Они брели по пустому шоссе, спутник периодически бросал на него полные тихого трепета взгляды. - Ты выглядишь счастливым, - Эргерт остановился и взглянул ему в лицо, погладив пальцами по щеке. Тот прикрыл глаза и ласково улыбнулся. - Я действительно счастлив. Он не отстранился, когда Дан уткнулся носом ему в висок, затем стал целовать глаза и скулы и в итоге добрался до губ. Мужчина мягко положил ладонь ему на грудь. - Позже... Он кивнул, подавив мысль, что готов взять его прямо здесь, на дороге. Подходя к дому, художник уже чувствовал, что тот готовит благодарственную речь в намерении ретироваться и был морально готов стоять на своем. Полагая, что все формальности соблюдены, и теперь Георг не должен смущаться его внимания, он не позволил ему уйти в свой флигель, ухватив за плечо и притянув к себе. Никогда не отличавшийся терпением, уже очень скоро от осторожных поцелуев он перешел к торопливым действиям, вжав его в стену и слегка приподняв под бедра. Мужчина не стал сопротивляться его напору, организм его среагировал мгновенно, что Дан отчетливо почувствовал низом живота, однако вел он себя вовсе не так смело, как в тех навязчивых сновидениях. Мелкая дрожь и робкие попытки отвечать на поцелуи, "невинность" реакций – все это настолько заводило, что Эргерт сомневался, сумеет ли продержаться до спальни или уложит его прямо здесь, на холодный пол. Он собрал всю силу воли, чтобы умерить пыл. - Не бойся, - потянув нетвердо ступающего Цвейга в гостиную, он усадил его к себе на колени. – Расслабься и ни о чем не думай. Обещаю, что ты не пожалеешь об этом... Георг ловил губами его шепот и продолжал поцелуй, пока он избавлял их от одежды. Дан приподнял его, стягивая брюки, затем не выдержал и опрокинул на спину. - Давно у тебя кто-то был? На миг показалось, что вопрос почти обидел его. - Я не помню, - несмело замерев, еле слышно отозвался Цвейг. "Видимо, очень давно", - решил художник, спускаясь поцелуями к его бедрам и игнорируя панику в темных глазах. Георг поначалу пытался притянуть его обратно, но очень скоро накрыл ладонями свой рот в попытке удержать рвущиеся наружу стоны. Прижав его запястья к дивану, Дан продолжил начатое, теша самолюбие состоянием, в которое ввел мужчину. Тому явно не хватало кислорода и, судя по частым всхлипам, он не смог сдержать слез.

***

Дан не помнил, как засыпал и как вообще оказался в своей постели. Кажется, все-таки именно здесь он во второй раз за ночь занимался любовью со своим... он уже не знал, какое определение наиболее полно описало бы его отношение к Георгу. Муза? Работник? Модель? Объект интереса? Все не то. Назвать его любовником после одной только ночи еще не поворачивался язык. В конце концов, они ни о чем не договаривались и никаких рамок не ставили. Подобрав временный эпитет "пассия", он успокоился и прикрыл глаза, вспоминая, как громко и беззастенчиво несколькими часами ранее тот отзывался на его вторжение и торопливую нежность, какое острое блаженство он сам испытывал от чувства обладания, властными движениями вдавливая его бедра в матрас. Эти эмоции были чем-то новым и слегка пугали, но в то же время сладким сиропом разливались по венам. Списав все это на виктимное поведение партнера, Дан привел себя в порядок и спустился вниз, имея резонную надежду на продолжение. Слегка кружилась голова, хотя выпили они накануне не так уж много. К его глубокому разочарованию, Георга он не обнаружил, хотя завтрак был накрыт в гостиной. Он вздохнул, но решил не искать, полагая, что такому человеку, как Цвейг, для осознания и принятия произошедшего может понадобиться некоторое время. Торопить он не хотел, давить или навязывать свое внимание – тем более. Может быть, он стыдится произошедшего. Может, не желал такого стремительного развития событий и теперь испытывает дискомфорт. Так и не встретив его до вечера, Эргерт решил, что мужчина наконец воспользовался его предложением взять выходной. Весь день он провел, рисуя его по памяти, но рука то и дело наносила на эскизы слишком интимные детали, превращая их в откровенную эротику. Несколько раз за день он позволял себе снять напряжение, глядя на эти рисунки, и только после этого мог продолжать. К обеду идея наконец оформилась в нечто конкретное. Он штрихами набросал на холсте фигуру – от бровей до бедра – и залил черной краской фон, наплевав на весь алгоритм нанесения цвета. В эмоциональном подъеме глядя на проявляющиеся на будущей картине черты, он с облегчением выдохнул: - Вот зачем я здесь...

***

Ночью к нему вернулись сновидения. На сей раз изначально понимая, что спит, Дан все же не мог контролировать себя внутри сна. Он видел от первого лица, как по-охотничьи медленно передвигается по дому, явно выслеживая кого-то. Шаги Георга были слышны издалека и он безошибочно шел на звук, постепенно загоняя его в тупик. В ярко-синих глазах – животный страх существа, забившегося в угол. Не надо было даже притрагиваться к нему, чтобы заметить, как его трясет. Одной рукой прижав его за шею к стене, Дан – вернее, неподконтрольный ему персонаж, - другой рукой стал силой стягивать с него одежду. Он был выше на голову, крепче и значительно сильнее. Беспомощность и страх жертвы казались предельно гармоничными, словно так и должно быть. Более того – приносили иступленную радость. Свои собственные эмоции – желание овладеть, присвоить, подавить, - перемешались с ярко пульсирующими, исходящими от Георга – ужасом от понимания... нет, даже от знания, что именно с ним собираются делать, паническое предвкушение невыносимой боли, неприязнь, желание спрятаться, избежать прикосновений. Жертва противилась, пыталась вырваться, но все без толку – это вызывало лишь новый приток возбуждения и заставило Дана усилить хватку и дать ему несильную, но ощутимую пощечину. Где-то на фоне сознания вся эта ситуация вызывала очень сильную тревогу – и непринятие со стороны Георга, и то, насколько ему плохо в этот момент. Но самое главное – то, насколько приятны ему эти потенциальные мучения "жертвы". Оставив на всхлипывающем Цвейге только его серые гетры и мягкие ботинки со шнуровкой на лодыжке, он подхватил его под бедра, чтобы усадить на подоконник, но тот упрямо не хотел раздвигать ноги. Устав возиться, он рывком сдернул его на пол, одним движением развернул и заставил нагнуться. С минуту мужчина был покорен, или же делал вид, пока он расстегивал свой ремень и китель. Затем неожиданно выкрутился в попытке сбежать. Дана испугал раздавшийся из своего же горла незнакомый, снисходительный смех. Он с легкостью настиг того в гостиной, поймал за плечо и швырнул на пол, придавив сапогом бедро. Затем опустился рядом, поставил на колени, расстегнув собственные черные брюки (наиболее близкая к реальности часть сознания замерла в непонимании, отчего на нем форма военного), свободной рукой сдавив тонкую шею мужчины. Тот пытался вдохнуть и прокашляться, этого времени хватило, чтобы втиснуться в его болезненно дергающееся тело. Он отозвался воплем, что заставило брезгливо сморщиться и зажать ему рот рукой, проталкиваясь глубже. Старания вырваться и выползти из-под него не приносили Георгу никакой пользы, а ему самому дарили неадекватное наслаждение его отчаянием. Дан с ясностью сознания ощущал, насколько сильную боль причиняют его рывковые движения трясущемуся и тихо рыдающему Цвейгу. Каждые несколько толчков тот дергался в тщетном стремлении отодвинуться вперед и избежать ранящего контакта. Он двигался быстро и резко, тогда как жертва плакала в голос и уже без особой надежды царапала ногтями пол. Ухватив его за бедра и прижимая к себе, Дан почувствовал близость финала, но через мгновенье проснулся в холодном поту. - Вот дерьмо, - выругался он, стирая влагу со лба. – Вот проклятое дерьмо! Назвать этот сон иначе, чем кошмаром, у него не получалось. Сердце бешено колотилось, а мозг самоуничижительно ставил себе всевозможные диагнозы, главным из которых был неожиданно обнаруженный садизм. В волнении Эркерт попытался снова вызвать в памяти образ бьющегося в истерике мужчины, которого он собственноручно только что насиловал. Обрадовавшись отсутствию возбуждения и в миг вспыхнувшим в груди жалости, состраданию и желанию защитить, он выдохнул, решив, что не все еще потеряно. Ему невыносимо захотелось увидеть сейчас Георга, прижать его к себе и уложить рядом, обещая защиту и безопасность. - Кажется, у меня реально больная фантазия... Он закрыл глаза, представляя его в своих руках, вкладывая в этот образ всю нежность, на которую был способен. Снова погружаясь в сон, он не до конца понимал, действительно ли опять чувствует уже родной запах ягод и теплое дыхание на коже. В какой-то миг прямо перед тем, как провалиться в небытие, он как будто ощутил, как упругие завитки волос щекочут его плечо.

***

Дни тянулись бесконечно долго, съедая Дана ожиданием. Вестей от Цвейга он так и не получал, неожиданно обнаружив, что не имеет никаких контактных данных своего работника. Он бродил по дому в размышлениях, пытался рисовать, но мысли не позволяли сосредоточиться. Мог ли он обидеть Георга в тот вечер? Если да, то чем? Как долго он собирается отсутствовать? Почему, наконец, в доме продолжает быть чисто, хотя сам он к этому не прикладывает ни малейшего усилия? Постепенно он начинал злиться, представляя их встречу и по многу раз сочиняя то, что скажет. В репертуаре были и радостные приветствия, и гневные претензии, и просто животный, безудержный секс без каких-либо слов. Под конец вторых суток он готов был крушить предметы от досады и раздражения. Предположив, что Георг с его трепетным отношением к интерьерам дома вряд ли останется этим доволен, Дан несколько раз глубоко вздохнул, посмотрел на ноутбук, аккуратно стоящий в углу стола, перфекционистски сложенные подушки, которые накануне раскидал, поднялся и вышел в коридор. - Хватит прятаться, - громко позвал он. – Я знаю, что ты здесь. Он принялся неспешно обходить первый этаж, попутно разглядывая комнаты, в которых до этого бывал довольно редко. - Выйди и поговори со мной, это не может так продолжаться. Несколько дверей оказались запертыми, что усилило злость и заставило сделать голос еще громче. - Не будь трусом! Если между нами возникло недопонимание, его надо решать, а не бежать от него! Если ты хочешь меня видеть, просто скажи. Это по-свински, заставлять меня бегать за тобой! Он снова глубоко вдохнул в надежде почувствовать знакомый запах, но в помещениях пахло лишь чистотой и едва слышным ароматом цветов. Дверь во флигель была прикрыта, но не заперта. Эргерт вдруг сообразил, что еще ни разу не заглядывал в эту обособленную часть дома. Он пораженно хмыкнул, не понимая, как мог раньше не замечать небольшой проход, расположенный в углу прямо у входа в кухню, в которой доводилось бывать довольно часто. Габаритами и обстановкой помещение, разделенное на несколько отдельных комнат, напоминало обыкновенную берлинскую квартиру в довоенных жилых домах, умело оформленную в интерьере под стиль ретро. Спальню Цвейга искать не пришлось. Маленькая комната была педантично убрана, что нисколько не удивило. В вазе на письменном столе стояла живая ветка, не ясно откуда взявшаяся в середине декабря. Дан усмехнулся, глядя на старенький, почти раритетный радиоприемник, лежащее возле него кожаное портмоне с выдавленным рисунком городских башен, ручку-перо и крохотные часы на цепочке. Он стал разглядывать черно-белые фотографии на стенах, отчасти семейные, отчасти просто вырезанные из газет. На одной из них была изображена пара: девушка в блестящем свободном платье и изящной шляпке, держащая под руку обворожительно улыбающегося кавалера в щегольском костюме. В обоих он приметил отдаленное сходство с Георгом и предположил, судя по времени, что это вполне могли быть его дедушка с бабушкой. Рядом он заметил портрет этой же девушки крупным планом. Ее нежный овал лица обрамляли вьющиеся локоны, а большие, блестящие глаза были томно прикрыты и смотрели с загадкой из-под тени густых ресниц. - Красавица, - сказал он негромко, будто сам себе. – Теперь вижу, в кого ты такой. Книжная полка была забита всевозможной литературой, часть книг стояли стопками на полу вдоль стены, придерживая в вертикальном положении развернутую карту мира 1997-го года выпуска. Он вскинул брови, прикидывая, из какой дремучей деревни приехала его новая "пассия". На комоде с выдвижными ящиками он увидел другие фотографии, стоящие в рамках. На одном из групповых снимков, скорее всего, студентов, он заметил мужчину, как капля воды похожего на Георга, только чуть моложе. Фото было подписано 29-м годом, что заставило его слегка нахмуриться. Быстро прикинув, что будь тому даже 40 лет, год рождения все равно оставался бы в семидесятых. Теоретически, отец мог зачать его лет в шестьдесят с лишним, но ситуация все равно оставалась бы необыкновенной. Пообещав себе тщательно расспросить его при встрече, он поставил фотографию на место. Но что-то в ней снова зацепило его взор, показавшись странным. Он долго не мог сообразить, что именно, но после нескольких минут напряженного вглядывания снова нахмурился, обратив внимание на тонкую, овальную оправу очков и жилет с блеклым узором. Ощущение тревоги нарастало, он принялся рассматривать остальные фотографии, ища разумное объяснение таким совпадением. Мало ли в чем может проявляться любовь к отцу, да и фотографии вполне могут быть отретушированы специально, под стать интерьеру, по которому без углубления в подробности было заметно, какой эпохой увлекается хозяин комнаты. Он упрямо прогонял мысль, что сам Цвейг и все, что его окружало, выглядели так, будто принадлежали к другому времени. Теперь его тревожило даже воспоминание о том, как неуверенно тот управляется с компьютером. "Но управляется же", - сказал он сам себе. Осторожно отодвинув стоящие в первом ряду фотографии, он снова нашел на них Георга – теперь в строгом костюме и со скрипкой в руках. "Альтом", - поправился Эргерт. Взгляд его привлек край фотографии более крупного формата, стоящей без рамки позади других. Он вытащил ее и едва не кинул обратно от испуга. Это был портрет. Запечатленный на снимке офицер смотрел пронизывающим, жутковатым взглядом бесцветных глаз, на губах его играла легкая, презрительная ухмылка. Если бы не это разительное отличие в мимике и несколько других мелких несовпадений, Дан бы решил, что это его собственная фотография. Он не разбирался в знаках отличия, но две руны на черном воротничке не оставляли сомнений в роде деятельности этой неприятной персоны. Не имея ни малейшего понятия, зачем Георгу мог понадобиться этот снимок, он лишь понадеялся, что тот не имеет намерения зарезать его во сне в отместку за грехи этого призрака из прошлого. Чувствуя, насколько сильно нервничает, и понимая, что это совершенно неприлично и надо бы остановиться и уйти, он выдвинул ящик комода и после недолгого исследования отыскал какие-то старые, выцветшие документы. В глаза ему бросился паспорт – серый, ветхий, выданный еще Веймарской республикой. Он долго не решался раскрыть его. Присев на кровать, он сказал себе, что вряд ли найдет там что-то интересное, но чувство беспокойства усиливалось с каждым мгновеньем. Дан вздохнул глубоко и заглянул внутрь. Глаза забегали по строкам, информация не укладывалась в голове, выпадая из реальности. Гражданство Германии. Выдан в 1926-м году на имя Георг Цвейг. Отметок о браке и детях нет. На правой странице разворота под почти стершейся фотографией: Профессия: музыкант Место рождения: г. Дрезден Дата рождения: 20.01.1910 г. Место жительства: г. Дрезден Лицо: треугольное Цвет глаз: синий Цвет волос: черный Отметок о специальном образовании не было, вместо них стоял прочерк. Он закрыл паспорт, невидящими глазами прожигая обложку из дешевого, почти рассыпающегося картона. Выровнять сбитое дыхание не получалось, сердце внутри все больше ускоряло свой ход. Он быстро просмотрел остальные документы. Все они принадлежали владельцу паспорта. Дан сжал кулаки, чувствуя, как гнев застилает его взгляд. - Немедленно явись сюда! – будь он в обычном настроении, сам бы испугался своего голоса. Он и не предполагал, что может так грозно орать, по жизни причисляя себя к флегматикам. – Я кому сказал, живо! Почему-то легшая сзади на его плечо, холодная от испуга ладонь его не удивила. Эргерт развернулся, встретившись с широко распахнутыми синими глазами, в которых отразился трепет и чувство вины. Он попятился, мотая головой, и выставил перед собой паспорт вместе с ворохом бумаг. - Что это?! Объяснись! Георг только опустил голову, прижимая к себе руки и как будто весь сжался, став еще меньше. Дан швырнул документы на пол и схватил его за шею, вдавливая большие пальцы в сонные артерии в попытке нащупать пульс, но тот сразу же стал вырываться. В состоянии, близком к аффекту, он крепко сжал его за локоть и потащил к выходу. - Мне давно казалось, что с тобой что-то не так, что ты что-то скрываешь! – он вытолкал Цвейга на улицу, как тот был – в одной рубашке и брюках, вцепился в его волосы на затылке и потащил к воротам. – И это твое нечеловеческое поведение! Того уже не на шутку трясло, и чем ближе они подходили к воротам, тем яростнее он вырывался и почти истерически умолял не прогонять. - Дрянь! – Эргерт прижал его за плечи к решетке. – Что ты такое? Призрак? Суккуб? Еще какая-то нечисть? Убирайся отсюда и не показывайся мне на глаза! Не обращая внимания на неотвратимый ужас и мольбу в полных слез глазах Георга, он открыл ворота, вытолкнул его за границу территории и быстро пошел к дому. Обернуться его заставил страшный, нечеловеческий вопль. Он не подозревал, что обычные связки способны издать такой кошмарный звук. Еще страшнее выглядел сам мужчина, упавший на колени на промерзлую землю. Кожа его шипела, чернела на глазах, покрываясь ожогами, лопаясь и обнажая ярко-красную плоть. Он поднял глаза на Дана и в отчаянии протянул к нему руки. На лицо его невозможно было смотреть, но и остаться безучастным было также невозможно. Преодолевая страх и отвращение, он взял его за руку, обжегшую ладонь, словно горячий уголь, и втянул обратно за ограду. Георг замер и затих. Единственным звуком, издаваемым им теперь, стал тихий плач. Большая часть его волос и одежды сгорела, шевелить обугленными губами он почти не мог и выглядел больше похожим на оживший труп из фильма ужасов, нежели на что-то живое. Не решаясь взглянуть наверх, он только еле слышно просипел: - Уходите в дом. Не мучайте себя неприятным зрелищем. Эргерт потрясенно присел с ним рядом, лихорадочно пытаясь сообразить, чем может помочь, и боясь даже представить, какую боль тот сейчас испытывает. Его самого бросило в дрожь от представшего зрелища. - Идите, прошу, - Цвейг попытался отвернуться от него и отползти. – Прежний вид вернется через пару часов. Но это очень неэстетично. Уходите и не обращайте внимания на крики, если услышите. Неизмеримое чувство вины затопило все сознание Дана, на глаза наворачивались слезы, а от сильного запаха горелой плоти в горлу подступала тошнота. Но он знал, что не смог бы уйти, даже если бы захотел. Он не помнил, было ли ему когда-либо столь же страшно, как теперь. Страх сросся с неиссякаемой жалостью к несчастному, страдающему существу перед ним. Видя, что он не послушал, Георг попробовал встать, но не смог, застонав от боли. Эргерт осторожно взял его под руки, помогая подняться и стараясь не повредить еще сильнее и без того травмированную кожу. В обычной жизни он бы вряд ли смог заставить себя преодолеть отвращение и прикоснуться к кому-то в таком состоянии: из-под жесткой корки при нажатии вытекала сукровица, оставляя черно-розовые следы на ладонях. Мужчина старался отворачиваться от него, пряча беззвучные рыдания, и пытался найти в себе силы, чтобы уйти в сад. Дан оставался рядом с ним, несмотря на настойчивые просьбы уйти. Очутившись позади дома, Цвейг из последних сил преодолел расстояние до своего любимого куста малины и опустился рядом на холодную землю. Казалось, он действительно восстанавливается: кожа из черной становилась темно-розовой, затем медленно светлела, разрывы на ней затягивались и исчезали. Почувствовав небольшое облегчение, художник сел рядом с ним и положил руку в сантиметре от его руки, пытаясь хоть как-то поддержать. - Я пытался уйти, - шепотом вдруг заговорил мужчина. – Много раз пытался. Но всегда одно и то же. Граница сжигает меня. Не отпускает отсюда... Всегда одно и то же. - То есть... – так же шепотом отозвался Дан, стараясь заглянуть ему в лицо. – Это с тобой происходит не первый раз. - Не первый. Не второй, и даже не пятый, - сиплость в голосе исчезала, уступая место нотам знакомой мелодичности. - Но мы же вместе выходили в город... - Это другое, - слабо улыбнулся ему Цвейг, опустил голову на покрытую изморосью землю. – С тобой я могу уйти куда угодно. - Потому что я для тебя часть этого дома? Тот не ответил, снова застонав от боли. - Уходи отсюда, прошу тебя. Холод успокаивает мои раны, а ты можешь заболеть. Эргерт вдруг понял, что от прилива адреналина не чувствует ни холода, ни покрасневшего ожога на ладони.

***

Утром он действительно проснулся с легким жаром. Накануне Георгу удалось уговорить его оставить себя только после того, как Дан уложил его в постель и попытался окружить всем необходимым. Перед глазами Эргерта все еще стояли картины вчерашнего кошмара, избавиться от которых не помог даже сон. В сознании намертво отпечаталось обгоревшее тело, лежащее обнаженным в его саду, и то, как он несколько часов спустя унес на руках в дом перепачканного черной сажей Цвейга, словно сошедшего с документальных съемок об освобождении заключенных концлагерей. Ощутимо полегчало только после того, как он спустился на кухню с рулоном бумажных салфеток, периодически кашляя и сморкаясь, и увидел Георга, задумчиво напевавшего одну из своих старых французских песен и что-то готовящего за плитой. Тот повернулся к нему с ласковой улыбкой. - Садись, сейчас будет готов куриный суп. У тебя есть выбор: либо чай с имбирем и лимоном, либо молоко с медом. Что предпочитаешь? – он разгладил фартук и вопросительно махнул черпаком. Не ответив, Дан подошел к нему вплотную, поставил салфетки на стол, коснулся пальцами его лица и восхищенно выдохнул: - Ты как будто стал еще красивее. На щеках Георга проступил легкий румянец, он несмело обвил руками его шею и потянулся вверх, легко касаясь его губ своими. - Стоп, - художник отстранил его. – Я, как видишь, болен. - Это переохлаждение, а не вирус. Он все-таки увлек Эргерта в долгий, но неглубокий поцелуй, и тот едва подавил желание усадить его на столешницу и начать раздевать. - Тебе больше не больно? – тихо спросил Дан, прижимая его к себе и целуя в висок. Он испытывал неподдельное счастье, вдыхая запах ягод от его волос и кожи, - запах, которого так не хватало последние дни. - Нет, мне хорошо, - прошептал Цвейг, положив голову ему на плечо. Они простояли так еще минуту, прежде чем он спохватился, вспомнив про суп. Эргерт послушно выпил весь поставленный перед ним бульон и принялся за тосты с арахисовым маслом, запивая их чаем, куда мужчина от души нарезал имбиря. - Я тебя напугал вчера, - он протянул руку, чтобы сжать пальцы Георга. – Прости меня. Я бы сошел с ума, если бы ты ушел. Цвейг накрыл его руку своими, осторожно поглаживая. - Откровенно говоря, это мне следует просить прощенья за то, что напугал. Не без труда проглотив кусок тоста, Дан усмехнулся. - Да уж... мясо на гриле для меня теперь табу. Смех мужчины заставил его тоже невольно растянуть губы в улыбке. - Вернись в кровать, у тебя температура, хоть и не большая, - мягким голосом попросил тот. - Откуда ты знаешь? - Померил, пока ты спал. Не волнуйся, организм сильный, за пару дней придет в норму. - Я и не волнуюсь. Ты же рядом. Весь день Цвейг носился вокруг него, как курица-наседка, периодически проверяя, не нужно ли чего. Художник хмыкал и отмахивался, но тот все равно пытался напичкать его еще чем-нибудь полезным. После очередного вопроса, надо ли ему что-нибудь, Эргерт кивнул и указал на свою постель. Мужчина растерянно открыл рот и покраснел, заставив его рассмеяться. - Я имел в виду, просто сядь, побудь со мной. Но твой вариант тоже стоит обдумать. Рукава Георга в кои-то веки были закатаны по локоть, и когда он присел, Дан воспользовался моментом и стал водить кончиками пальцев от запястья к сгибу локтя и обратно. - У тебя неестественно гладкая кожа, - констатировал он, заставив мужчину закатить глаза. - Проведи теперь по своей руке в том же месте. Просто моя светлее, не загорелая и с меньшим количеством волос. Кроме того, судя по твоим рисункам, ты меня идеализируешь, - подвел он скептический итог, но польщенная улыбка выдала истинные эмоции. - Не вижу, чтобы ты был сильно против. Скажи... – художник притянул его за талию к себе, прося сесть ближе. – Я могу задать тебе... несколько странный вопрос? Улыбка на лице Георга сделалась слегка сконфуженной. - Полагаю, не один... это было бы справедливо. Но я не знаю, смогу ли ответить. Может быть, мне понадобится немного времени. - Хорошо, - Дан постарался, чтобы его голос звучал успокаивающе. – Я готов ждать, сколько потребуется, - он вернул руку ему на талию, обнимая. – Скажи мне... я уже понял, что ты не человек, но... что ты такое? Ему показалось, что в глазах того на миг вспыхнула досада. - Вообще-то, самый обычный человек. - Правда? Тогда другой вопрос... только не обижайся, прошу. Ты еще жив? Цвейг вдохнул воздух глубоко, в волнении глядя то на него, то на свои руки. - Я... – он смахнул невидимую пыль с колен. – Мне кажется, что да. - Как это? - Я не могу однозначно ответить. Думаю, да, так как я осознаю себя. Я чувствую. Меня переполняют эмоции, - он неуверенно заглянув в глаза Эргерту. – Я функционирую, как человек. Мое сердце бьется, - он протянул руку. – Проверь, ты же столько раз пытался. Процессы в организме, кажется, идут. Но... Он замолчал, задумавшись. Художник взял его руку в свои и поднес к губам, поцеловав. - Но что? - Но я бы характеризовал себя, как... сгусток материи и энергии, - он в сомнении задумался над формулировкой. - Но так можно характеризовать абсолютно любой предмет. Скорее, как сгусток разумной материи. С сознанием. Но это описание тоже подошло бы любому человеку... - Погоди. Я не улавливаю суть... в чем ты видишь разницу между тобой и мной? - Во всем, - Георг улыбнулся, касаясь его коротко стриженных светлых волос. - Я про состояние. То, что ты пытаешься выразить. Он еще раз глубоко вздохнул. - Мне не нужна пища и сон, чтобы поддерживать существование. Я могу... могу быть таким, как сейчас. Сконцентрированным... - Как это? - Так, как ты меня видишь. Или рассредоточенным. То есть... я не могу объяснить, мне не хватает слов, чтобы это описать. Рассеянным, если очень грубо говорить, на молекулы. Но если я... как бы... собираюсь обратно, то форма всегда одна. Та, что ты видишь. Пока тебя не было, я большую часть времени просто... растворялся в воздухе, если так можно сказать. Звучит глупо, я понимаю... Он почесал затылок, слегка виновато глядя на Дана. - Это... поразительно, - улыбнулся тот. – То есть, не могу сказать, что я в шоке, я вроде бы и ожидал услышать что-то похожее. Но... - Это трудно осознать, я понимаю. Я сам сначала долго не понимал, как так выходит. - И давно ты так... здесь? - С сороковых, кажется... Ты мог понять это по фотографиям. Я пугаю тебя? Дан сел на кровати и прижал его к себе, поглаживая темные завитки волос. Мужчина в ответ обнял руками его талию. - Я видел твои эмоции. Знаю, что ты не желаешь мне зла. Чего мне бояться? Несколько минут они сидели молча. - Погоди. Если ты... как ты сказал, рассеян по дому... как воздух, я правильно понимаю? То ты, получается, одновременно везде и видишь все сразу. - Это не совсем зрение, - глухо отозвался тот, уткнувшись лицом ему в шею. – Просто... знание. Я знаю, где что происходит. И мне не надо полностью собираться, чтобы что-то поправить. Я идеальная прислуга, не находишь? – он тихо засмеялся. - Верно... если только кто-то не хочет остаться один для чего-нибудь не очень приличного, - Эргерт подхватил его смех, затем приподнял за подбородок, заставляя ответить на взгляд. - А теперь неприличный вопрос, на который я, кажется, уже знаю ответ, но хотел бы услышать это от тебя, - он поднял бровь, видя, как лицо мужчины заранее начинает заливаться румянцем. – Ты приходил ко мне ночью? Георг сделался совершенно пунцовым и снова спрятал лицо у него на плече, хихикнув. - Я так и знал, - выдохнул Дан. – Негодник. - Ты ведь хотел этого. Твои сны были слишком яркими, - попытался оправдаться тот. - Я не мог их выносить... - Стоп. Так это все-таки были сны? - Конечно, - Цвейг поднял на него слезящиеся от смущения глаза. – Я же не могу стереть тебе память о чем-то реальном. Я просто... был рядом и немного... помогал, – он снова хихикнул. - Ты можешь видеть мои сны? - И чувствовать твои эмоции. И передавать тебе свои, - он сполз на пол, положив голову на колени художнику. – Но даже если бы я не мог видеть их... ты не особо скрывал намерения. - Эй, вернись, – тот потянул его за руки, укладывая рядом с собой. – Напротив, я старался не доставлять тебе дискомфорт. - Тогда тебе бы следовало купить штаны пошире и не фантазировать в моем присутствии. Дан расхохотался в голос. - Бедняжка! То-то ты такой румяный ходил. Кстати говоря... – он приподнялся на локте, нависая над ним. - Ты точно не заразишься? Георг только кивнул в ответ, с готовностью позволяя раздеть себя. Первый раз за все это время Эргерт мог спокойно разглядывать его тело, стройное и словно еще не потерявшее подростковую угловатость. - Сколько тебе все же? Цвейг задумался, подсчитывая. - В последний мой день рождения было... кажется, тридцать четыре. Дан не стал спрашивать, что случилось с ним в 44-м году, рассудив, что вряд ли рассказ будет под стать тому, чем он намерен был теперь заняться. Он с наслаждением прижался губами к нежной коже внутренней стороны бедра мужчины, вдыхая ягодный аромат. - Я не понимаю, что именно в тебе так сладко пахнет, - прошептал он. – Сама кожа? Ты чем-то мажешь ее? - Что?.. – приподнял голову Цвейг, бросив на него затуманенный от удовольствия взгляд, но тут же снова уронив ее на подушки. – Я не знаю... Художник приподнялся, придвинувшись выше, закинул его ногу себе на талию и снова наклонился губами к шее, слушая тихие вздохи и шепот, которым он реагировал на прикосновения пальцев внизу. - Где мы брали смазку в прошлый раз? Мужчина не ответил, вместо этого поднеся его руку к своему рту. При общей скромности, он совершенно не стеснялся подавать голос в моменты близости, и теперь, почувствовав вторжение, застонал на вдохе. Дан находил это невероятно возбуждающим, специально выискивая особенно чувствительные точки в его теле и с большим трудом удерживаясь от того, чтобы не переусердствовать, причинив ему боль. - Ты такой громкий... Георг тут же виновато зажал себе рот рукой. - Нет-нет, продолжай, - Эргерт прижал его запястье к кровати. – Это меня заводит. Я ведь нежен с тобой. Что будет, когда тебе захочется... – он слегка прикусил нижнюю губу Цвейга. – Пожестче? - Есть только один способ проверить, - прошептал тот в ответ, томно прикрыв глаза. Не имея конкретной цели делать это сейчас, Дан осторожно отстранился, затем помог ему перевернуться на живот и встать на колени. Беззащитный вид узкой спины с проступающими позвонками на секунду вернул в кошмарное сновидение, в котором он силой принуждал Георга принять такое же положение. Он мотнул головой, прогоняя морок. - Расслабься. - Мы же делаем это не в первый раз, - обернувшись к нему, вскинул брови мужчина. - Верно, - тихо отозвался художник. – Просто я хочу... пытаюсь беречь тебя. Не хочу сделать больно, - он обнял его сзади, гладя живот и бедра, целуя затылок. Георг откинул голову на его плечо и старался прижаться теснее, передавая свое состояние блаженства, словно проникая в него частью своего сознания. Эргерт сжал его крепче, принимая эту пульсирующую благодарность, покорную преданность и чистую, без примесей эгоизма, собственничества или комплексов, любовь. - Когда ты успел так полюбить? – шепотом, боясь нарушить их чувственное единство, спросил он. - Давно... - Теперь это принадлежит мне? - Только тебе.

***

Они завтракали вместе на кухне, ярко освещенной в неожиданно солнечное зимнее утро. Выяснив, что его любовник в состоянии получать удовольствие не только от таких физиологических процессов, как совокупление, Дан настоял, чтобы приемы пищи они также разделяли на двоих. Будучи радикальным интровертом, он терпеть не мог чье-либо постоянное присутствие рядом, но Георг стал чем-то особенным, и теперь, подолгу его не видя, он начинал испытывать беспокойство. В доме было тепло, в морозную погоду он благодарил бывших владельцев дома, догадавшихся встроить в полы подогрев. Потому без угрызений совести попросил Цвейга приготовить завтрак, не одеваясь, в расчете вскоре вернуться в постель. Тот выторговал себе право надеть хотя бы белье, на кухне зачем-то нацепив еще и фартук. Вкупе с его сосредоточенным видом и очками картина вышла одновременно забавная и соблазнительная. Последние несколько минут мужчина пытался объяснить ему, что время для него течет немного иначе. Эргерт слушал с интересом, но его периодически отвлекала игра света на тонком переплетении мышц у основания шеи любовника. Попросив того не двигаться, он сбегал в гостиную за телефоном и попытался сфотографировать понравившуюся деталь, но камера не могла передать красоту светотени. Пришлось бежать второй раз за пастелью черно-бежевой гаммы. Терпения у Георга было не занимать. Дождавшись, пока Дан поймет тщетность попыток поймать неуловимое, он продолжил завтракать. - Может быть, не стоит пытаться сохранить все прекрасное? – у него явно с утра был философский настрой. – Красота некоторых вещей может быть в их мимолетности... - Эту мимолетность как раз и ловит художник. Или фотограф, - парировал слегка разочарованный Эргерт. – Днем поедем за камерой, а ты пока запомни поточнее, где и в какой позе сидел. Цвейг улыбнулся ему с утомленной нежностью. - Кстати, время. Течет иначе для тебя. Продолжай. - Да я, собственно, закончил. Хотел добавить только, что... я здесь провел в одиночестве столько времени, что не двигаться пару дней для меня в порядке вещей. - Не уверен, что разделяю такой порядок, - возразил Дан. – Как можно несколько дней не двигаться. Ты же живой. Бездвижно только мертвое. - Я не знаю, живой ли я... - Мы уже обсуждали это. Для меня – живой. Ты дышишь, чувствуешь, любишь. Разве способно мертвое любить? - Крепкий аргумент, - на лице Георга вдруг отразилась радость. Дан положил руку на его бедро, слегка поглаживая ободряюще. - Ты ведь помнишь, как оказался здесь? Мужчина кивнул, прикрыл глаза и уткнулся носом ему в плечо. - Позже. Дай мне время. Днем они действительно собрались за камерой, затем Дан сообразил, что вполне мог бы обойтись доставкой. Но его спутника так осчастливила перспектива куда-нибудь сходить, что вместо того, чтобы ограничиться магазином техники, к которой тот не проявлял большого интереса, он повел его в Музей современного искусства, о чем нисколько не пожалел. В более унылом состоянии Георга он еще не видел, и состояние это выявило убойную остроту его языка. Долго вглядываясь в произведения классиков постмодернизма, он тщетно пытался в них что-то обнаружить, но в итоге с выражением вселенской тоски поворачивался к Эргерту и выдавал свою саркастическую оценку, чем его невероятно смешил. - Это ваше современное искусство абсолютно точно мертвее меня, - заметил он сквозь зубы на выходе, еще сильнее развеселив художника. Желая как-то сгладить впечатление, Дан отвел его в галерею репродукций модернизма, где тот почувствовал себя свободнее и в целом остался доволен. Внимание его привлекла афиша оперы "Мадам Баттерфляй", но Эргерт весело предупредил, что постановка современная, поэтому пойти они туда могут лишь на свой страх и риск. В синих глазах отразилось глубочайшее сомнение, и ему пришлось пообещать найти что-нибудь интересное в классическом варианте. Заехав на обратном пути в супермаркет, он и не подозревал, что место это приведет Георга в детский восторг. Дан понимал, но с трудом мог представить, какое впечатление мог произвести обыкновенный магазин на человека, последний раз выходившего в свет в середине прошлого века. Цвейг то и дело находил что-то для себя интересное и приносил ему, спрашивая, может ли оно пригодиться в хозяйстве. Если описание его интриговало, он печальными глазами заглядывал в лицо любовника и, получив кивок, клал предмет в коляску. Поначалу тот умилялся, но в итоге остановил его, заставив перестать суетиться и послушать. - Хватит использовать этот коварный прием, Георг, он выдает тебя не хуже пейсов. Если тебе что-то нравится, просто бери и не спрашивай. Цвейг с серьезным видом кивнул и убежал в раздел с цветочными горшками. Только поймав на себе неодобрительный взгляд пожилой дамы, Эргерт сообразил, что сморозил что-то неполиткорректное. Затарившись огромной кучей ненужных по оценке Дана и совершенно необходимых в хозяйстве, по мнению его любовника вещей, они вернулись домой. Он не понимал, зачем тому набор ножей для карвинга, семена томатов черри, силиконовые прихватки и горшочек для цветов с подставкой в форме велосипеда, но терпеливо помогал сортировать покупки, любуясь его довольным видом и ловя неожиданно приятное ощущение, будто бы они стареющая вместе супружеская пара. - Я не обидел тебя? Мужчина удивленно посмотрел на него. - Чем? - Высказыванием про пейсы. В магазине. Он отложил на стол пакет замороженной клубники, который держал в руках, и сел напротив. - Знаешь, когда я в последний раз имел возможность прогуляться по Дрездену, за эти пейсы, - он натянул вьющуюся спиралью прядку на виске. – Могли бы без лишних расспросов расстрелять. Так что нет, ты меня не обидел, - он взял мужчину за руки. – Ты – один из самых тактичных людей, которых я встречал. - Ты вообще видишь во мне недостатки? – Эргерт откинулся на стуле, глядя, как он снова взялся за пакеты. - Кроме раздражительности? Пожалуй, нет. Художник поднялся и подошел к нему, обняв и поцеловав в шею, затем в губы. - Целуешься, как японка, - он ласково обрисовал кончиками пальцев контур его скул. - Ты целовал японку? – со смешливой ревностью возмутился его любовник. - Вообще-то, да, целовал, - он подыграл ему, засмеявшись. - Так я о тебе много не знаю. - Взаимно, мой дорогой. К слову... А кем был тот, кто... – он попытался вспомнить формулировку. - Кто обещал тебя забрать. Кого ты ждал все это время. Губы Георга мечтательно растянулись. - Немецкий офицер. - Логично, если мы все еще в Германии. Погоди, - Дан нахмурился, приподняв его голову за подбородок. - Тот жуткий тип с фотографии? - Именно, - мужчина выскользнул из его объятий с целью запихнуть в, и без того полную морозильную камеру, еще один пакет с овощами. - То есть как это? – Эргерт снова поймал его и притянул к себе. – Сороковые, ты с этими своими прядками, обрезанный, глазастый... и офицер тайной полиции? Ты серьезно? Положив ладони ему на плечи, тот с легкой иронией в глазах заметил: - В то время и не такое бывало. И вообще, странно это слышать от того, кто целовался с японкой. - А что у тебя против них? – удивился художник. - Ничего, просто это очень нетипично для японки – позволять немцу себя целовать. Особенно немцу, который не планирует на ней жениться. Собственно, так же нетипично, как для офицера Гестапо целовать еврея-прислугу. Мужского пола. Дан не понимал, как у него получается выглядеть одновременно и сердито, и смиренно. Он молча обнял его крепче, поглаживая по спине. Картинка в голове вырисовывалась очень романтическая, но совершенно не реалистичная – нечто в духе Ромео и Джульетты, только в период нацистской власти. Он полушутливо подумал, что мог бы получиться отличный драматический фильм. Однако сейчас в его руках стояло доверчиво льнущее к нему доказательство, что и такие повороты случаются у судьбы. "Красивая история, - подумал он про себя. – Под стать его образу". - Где ты взял его портрет? – спросил он тихо после паузы. Георг поднял голову и пригладил его растрепанные волосы, затем с оттенком грусти в голосе ответил: - Это был его дом. - И он сказал тебе ждать его здесь? Мужчина молча кивнул, пряча глаза. - И ты ждал до сих пор? Он снова закивал, прижимаясь к нему сильнее, обвив шею руками и всхлипывая. - Он очень похож на меня, - заметил художник, получив в ответ тихое "Да". - Он... погиб? Цвейг не ответил, только несколько раз вздрогнул, сдерживая желание заплакать. Тем же днем он показал, куда именно на чердаке спрятал все вещи своего покойного возлюбленного, чтобы новые хозяева дома их не выбросили. Дан закашлялся и несколько раз чихнул от пыли, взлетевшей от его движений. - Прости, я не убирал тут, - Георг выглядел виноватым, к тому же в целом был смущен тем, что делает. – Все, что мне удалось сохранить – там, - Он указал на несколько коробок, стоящих в одном из углов таким образом, чтобы привлекать меньше внимания. - Позволишь посмотреть? - Конечно, - казалось, вопрос его удивил. Бережно, из уважения к покойному и тому, кому он был дорог, Эргерт принялся разглядывать содержимое ящиков. Письма он читать не решился, фотографии торопливо оглядел и отложил в сторону. Было крайне не комфортно смотреть на мужчину, столь похожего на него самого, в форме, даже от упоминания о которой он брезгливо морщился. Наткнувшись на нее в одной из коробок, он нахмурился и поймал внимательный взгляд Георга. Тот присел рядом и положил фуражку себе на колени, вытерев рукавом козырек и смотря на свое отражение в нем. - Кошмарная картина, - по-прежнему хмурясь, заметил Дан. – Оставь это, она тебе ни к чему. - Тебе неприятно? – тихо спросил Цвейг. - Когда я вижу это, - он небрежно вытащил из коробки китель со всеми знаками отличия. - Мне стыдно, что я родился человеком. Честно говоря, прикасаться к... этому тоже противно, - он швырнул предмет гардероба обратно, предпочитая не наблюдать, как мужчина снова вытащил его, чтобы аккуратно сложить. То, с какой заботой тот разглаживает ладонью рукава, вызвало в нем необъяснимый приступ злости и ревности. - Какая дикость, - бросил он сквозь зубы, на пару секунд прикрыл глаза и несколько раз глубоко вздохнул, успокаиваясь. В последней коробке он обнаружил множество небольших предметов и, разглядывая их, старался составить портрет хозяина. Повертев в руках запонки, украшенные темными камнями, тяжелую ручку с несколькими золотыми вставками и, очевидно, серебрянный портсигар, он усмехнулся: - Похоже, твой парень был тот еще... эстет. А печатка ему зачем? – он поднес ближе к свету перстень с узором из незнакомых символов. – Анненэрбе, что ли? - Нет, просто кто-то подарил, - Георг улыбнулся ему, хотя все еще выглядел взволнованным. Эргерт снова запустил руку в коробку и выудил две книжечки мелкого формата. Первая оказалась сборником стихотворений Рильке, что приятно удивило. - Любил поэзию? Хороший выбор. Вторая – записной книжкой в черном кожаном переплете. Он невольно сравнил мелкий, острый, аккуратный почерк со своим торопливым и размашистым. Пока он задумчиво перелистывал страницы, Георг вдруг вытащил из коробки маленькую деревянную лошадку, настолько старую, что изначальный ее цвет определить было затруднительно. Дана удивило, с какой тоскливой нежностью он смотрит на нее. Поймав его вопросительный взглад, тот пояснил: - Это его игрушка. Единственное, что сохранилось из детства. Он отдал ее мне перед тем, как уйти. - Видимо, ты действительно был ему дорог...

***

Вечером они сидели у камина. - Ты спрашивал, как его звали, - судя по тону, с которым Георг начал повествование, рассказ предстоял долгий. Художник внимательно смотрел на него, готовый слушать. – Дитрих. Но для меня – герр Эркерт. - Эргерт? – удивленно перебил он. – Мы что, родственники? - Нет. Эркерт. Дан не стал пояснять, что это разный вариант одной и той же баварской фамилии, и предположил, что в его дальней родне вполне мог встретиться какой-нибудь партиец. Это объясняло бы и сходство. - Я впервые увидел его, кажется, в 40-м. Меня отдали ему, как сувенир. За красивые глаза. В прямом смысле. С комментарием – я помню дословно – "Жалко в расход пускать". Еще и музыкант. Ты спрашивал про альт... я его разбил. Пытаясь убежать. От него... он забрал его, отодрал струны и привязал мои руки к прутьям кровати, пока... Георг не смог продолжать, закрыв лицо руками и вздрагивая. Художник накрыл рукой его волосы и изо всех сил постарался сконцентрироваться на чувствах нежности и заботы. Тот успокоился и благодарно положил голову ему на плечо, продолжая: - То есть... все было не совсем так. У него было не плохо. Я был в тепле, у меня была еда и одежда. Никто не собирался меня пытать или убивать. После того, что... что было до него... я был объективно в хорошей ситуации, - он неуверенно заглянул Эргерту в глаза. – То есть... относительно ко времени и обстоятельствам. Ты ведь понимаешь, да? Дан поцеловал его в висок. - Продолжай. - У него поначалу не было времени на меня. Я должен был заниматься домашними делами. Он все время отсутствовал, я был предоставлен самому себе, много читал. Вернее... большую часть дня я убирал, готовил, чистил его одежду... а ночью мог читать. Я хотел сбежать, но не знал, куда пойти. У ворот все время стояла охрана. Я знал, как обойти их. Но... потом, когда я уже был готов на что угодно, лишь бы не быть здесь... я пытался. Но он знал, что я стану, и они были готовы к этому. Ловили несколько раз. Один раз в лесу, с собаками... это было очень страшно. Он сглотнул и глубоко вобрал воздух, затем шумно выдохнул. - Потом они что-то закончили там, у себя... где он работал. И у него стало больше времени. У него не было семьи. Только я. Он сначала был милым со мной. Интересовался, как у меня дела. Приносил фрукты. Я удивлялся и радовался, но это была такая... ласковость... как к собаке. Я понимал, что фактически был его собственностью, и... он делал странные вещи. Мог специально рассыпать патроны и приказать собирать их. Здесь же. Здесь была другая мебель, я тогда мог засунуть руку под диван. Если я не находил все, он был недоволен. Я ужасно боялся, когда он был недоволен... не знал, чего ожидать, но это было страшнее всего. Иногда он мог обжечь меня кипятком. Как будто случайно. У него был стек, он ездил верхом. Если я что-то делал не так, он мог ударить меня по бедру. Но это было не очень больно. Скорее, воспитательно. Дан слушал его и не мог поверить, что этот рассказ может эволюционировать в романтическую историю любви, которую он готовился услышать. Его отвращение и неприязнь по отношению к Дитриху росли с каждым новым словом Георга. - Но были и приятные вещи. Он привозил шоколадные конфеты и кормил меня ими, - мужчина пожал плечами несмело, потом потерянно продолжил. – С рук. Он гладил меня... Видимо, Цвейг почувствовал негодование художника, потому как испуганно посмотрел на него и сделал еще одну попытку: - Он гладил меня... - По голове, как собаку? – не сдержался тот. - Не... не только, - мужчина покраснел. - Это уже домогательства, - выплюнул Дан со злостью. - Ты думаешь, я мог оценить? Мне было хорошо. Его руки были ласковыми в такие моменты. Я просто закрывал глаза и не двигался. Это было приятно... я только сначала чувствовал стеснение. Потом было просто хорошо. Он по вечерам любил слушать музыкальные передачи по радио. Позволял сидеть рядом. Правда, иногда приходили гости. Это было ужасно. То есть они просто не замечали меня... если не пили слишком много... спиртного. Я боялся, когда он был пьян. Он мог начать бить меня без причины. Потом, когда приходил в себя, успокаивал. Но когда их было много... они хотели действа. Я старался не высовываться, но все равно должен был подавать на стол. Если были женщины, то ничего... они просто говорили про меня... но не трогали. А когда только мужчины... Дитрих не любил, когда кто-то прикасался ко мне. Говорил, что это как полотенце, личное. Он защищал меня. Прострелил плечо одному человеку, когда он меня... когда... Он снова замолчал, не в силах продолжить и как будто задыхаясь. Эргерт обнял его и стал целовать глаза и скулы, пока тот снова не успокоился. - Ты тогда еще не любил его. - Разумеется, нет. Это было уже гораздо позже... где-то в 43-м. А до этого... то есть... до этого... он гораздо раньше начал... быть со мной. Это все странно, я знаю... я сначала не хотел. Было очень больно. Я не мог понять, зачем ему это... почему именно я. Он не спрашивал, никогда не спрашивал и не предупреждал. Я пытался вырываться, но он был такой сильный. Я ничего не мог сделать. Но он не требовал от меня ничего... не просил быть нежным, показывать, что мне нравится, делать что-то для него. Он просто приходил и... делал это. Но я быстро привык. Перестал бояться, знал, как сделать, чтобы было почти не больно. Он никогда ничего не говорил. Я слышал только его дыхание. Дан закрыл глаза и вздохнул, вспоминая сон-иллюстрацию к его рассказу. Отчаяние и ужас, испытываемые Цвейгом не сочетались с его словами. - Ты специально мне это показал? - Нет, - ответил тот, почти плача. – Я не хотел... это вышло не нарочно. Я был так напуган, это получилось само собой... Мне было страшно, я потерял контроль над воспоминаниями. Прости меня... Эргерт снова принялся гладить его по плечам и спине, шепча успокаивающие слова. - Он никогда не давал меня никому. Даже если кто-то видел и просил. - Ты понимал, что он получает удовольствие от твоей боли? Мужчина растерянно посмотрел на него. - Но он не причинял мне боли... почти. Ему просто нравилось, когда я кричу. Я это понял довольно быстро и специально стал делать это... ему этого хватало. - Георг. Я видел вас. И я не понимаю, как ты мог полюбить его после такого. Не говори мне, что всего лишь первые год-два были невыносимыми. Я чувствовал твой страх и боль. Я знаю, о чем говорю... Вместо ответа Цвейг прижался щекой к его щеке и попросил закрыть глаза, словно проникая внутрь его головы и делясь воспоминаниями. Одна за другой пробежали ситуации, ощущаемые, как часть собственной памяти. Он сидел на коленях в наполовину наполненной ванне. Синяки и стертости на бедрах не оставляли сомнений в причине нахождения в ней. В глазах было слишком много влаги, чтобы четко видеть, или это зрение было недостаточно острым. Он скорее услышал Дитриха, вошедшего в комнату и остановившегося посреди нее без слов. Прошло совсем немного времени, прежде чем тот закатал рукава, по одному из которых растеклось темно-красное пятно, взял мочалку и стал осторожно водить ей по холодной, мокрой коже. К боли, поглощающей все сознание, прибавилось вытесняющее ее чувство благодарности, когда он прижал руку офицера и своему лицу и в облегчении заплакал. Он стоял в знакомой мастерской, но теперь она была обставлена, как библиотека. В руках была тряпка для пыли, но достать фарфоровую статуэтку с верхней полки не получалось. Он почти смирился с необходимостью идти за табуретом, но незаметно подошедший сзади Дитрих протянул руку и вручил ее ему. Он замер, завороженно глядя на него снизу вверх, затем тот взял его голову руками, запрокинув еще больше, и коротко прижался губами к его губам в жестком, сухом поцелуе, заставляя все внутри сжаться от незнакомого трепета. Он шел по темному коридору босиком, в одной рубашке, едва прикрывающей бедра. Осторожно приоткрыв тяжелую дверь, проскользнул в спальню и приблизился к кровати, застыв в неуверенности. Затем аккуратно откинул угол одеяла и залез под него, прижимаясь к теплому боку спящего офицера. Тот, не открывая глаз, повернулся, позволяя обнять себя со спины и прижаться замерзшим носом к разгоряченной со сна коже его сильного плеча. Он сидел на полу в гостиной, положив голову и ладони на колено Дитриха. Тот гладил его по голове, в задумчивости постукивая пальцами по подлокотнику. Знакомый патефон играл что-то из Шуберта. Георг отстранился, кротко улыбаясь и позволяя ему вернуться в реальность. Дан смотрел на его умиротворенное лицо с болезненной тоской. Все это было бы трогательно, если бы не... то, чем они оба были. И самым диким штрихом во всей этой сюрреалистической картине были эмоции Цвейга: преданность, обожание и эта его чистая, без примесей, безусловная любовь. Мужчина вдруг хитро улыбнулся и прижался к нему в поцелуе, снова впуская в свою память, но уже как стороннего наблюдателя. У последней сцены имелось продолжение. Дитрих вдруг перестал поглаживать волосы Георга, но сжал их на затылке и потянул чуть ближе к себе. Тот без слов встал на колени между его ног, расстегнул его брюки и наклонился, обхватывая губами напряженный орган, умело облизывая его, чтобы хорошо смочить слюной. Дан чуть не задохнулся от возмущения, одновременно ощущая, как сильно возбуждает его эта картина. Желая прогнать морок, он не мог заставить себя оторваться от вида темно-розовых губ, скользящих по блестящему от влаги члену. Собрав последние остатки воли, он тряхнул головой, встретив взгляд сидящего у него на коленях, раскрасневшегося Георга. Тот глядел на него прямо, как будто ожидая разрешения. Вид его был слишком соблазнительным, чтобы противиться – тяжелое дыхание, приоткрытые, потемневшие губы, дрожащие веки. Сил сопротивляться не осталось. Эргерт в волнении наблюдал, как он торопливо освобождает его собственный член из брюк и берет его в рот, сразу стараясь погрузить во всю длину. Ему хватило нескольких минут, чтобы довести любовника до оргазма. Дан отпустил его затылок, толкнувшись в мягкий рот в последний раз и откинул голову на спинку дивана, переводя дыхание. Немного придя в себя спустя минуту, он притянул обнявшего его за талию мужчину обратно к себе на колени, целуя и слизывая с его губ остатки белесой жидкости. - Нет места в этом доме, где бы он не брал тебя, так? - Здесь все полно любви, - прошептал Цвейг, улыбаясь ему. - Здесь все забито под потолок твоими страхом и болью. Болью и непониманием, за что... "Ты же мужчина, - обратился он мысленно к своему любовнику. – Взрослый, не глупый мужчина. Эти переживания не должны принадлежать тебе. Почему ты не зарезал его во сне, не покончил с собой, не сбежал, пока мог?" И так же в голове ответил сам себе – или же голос принадлежал Георгу: "Мужчина. Взрослый. Когда-то психически стабильный скептик. Потом - особая категория человека. Потом - ниже человека. Заключенный. Имущество. Дичь. Игрушка. И только после этого - любимый кем-то... человек? Суммируй все их эмоции". Он прижал Цвейга к себе, обещая ему, что никто и никогда больше не посмеет причинить ему боль. - Он многим рисковал ради меня, - нарушая тишину, прошептал Георг. – Заставлял есть. Лечил меня. - Тебе никогда не казалось, что ты сошел с ума? - Не только я... – он тихо засмеялся. - Весь мир сошел с ума. Весь мир... Еще какое-то время они сидели молча. - У меня не было столько сил, чтобы ненавидеть... И он не ненавидел. Он никого не ненавидел, - мужчина спрятал лицо у него на шее. - Просто ошибался. Но потом он понял... – он замолк, затем добавил совсем тихо. - И он любил меня... - Что с вами стало? – Дан прижался губами к его лбу, зажмурившись, чтобы не позволить скатиться накопившейся в глазах влаге. - В конце 44-го его отослали на фронт... - По какой причине? - Он убил человека. - За что? Георг заглянул ему в глаза, на мгновение вернув в воспоминание, в котором сидел в ванне. - Из-за меня. Он провел последнюю ночь со мной. Я был счастлив, так счастлив, и одновременно так несчастен, - голос дрожал, пока он говорил. – Его поцелуи... и руки... он никогда еще не был так нежен со мной. Он так целовал меня... и плакал... я не слышал, но чувствовал по вкусу его губ. Я засыпал, готовый ждать его. Ждать так долго, сколько потребует судьба. Это были мои последние мысли. Последнее, что я помню. Я знаю, что было дальше, но именно эти мысли определяют мою нынешнюю сущность. - Что было потом? – Эргерт понимал, что жмуриться уже бесполезно. - Он целовал меня, пока я не уснул. Затем выстрелил в голову. Тело облил бензином и сжег. Закопал в саду. Этот куст... он вырос из меня. В день, когда ты переступил порог, он расцвел. Дан изо всех сил сжал его в объятиях, не в силах дышать. - Не плачь обо мне, я умирал счастливым. Были миллионы тех, кто не мог упокоиться от боли, которую невозможно исцелить. Мой род смиренен, он прощал и уходил. Но твой горд... твоему было в тысячи раз больнее прощать самого себя. Толпы скитающихся бездомных душ, плачущих от боли... Не плачь обо мне, я ведь счастлив. Ты теперь со мной.

***

Георг рассказал ему, кто был рядом с ним после того, как Дитрих отправился на фронт. У дома всегда были владельцы, с некоторыми из них он даже вступал в контакт. Сразу после войны дом, уцелевший во время бомбежек, превратили в импровизированный госпиталь. Ему приходилось провожать очень многих. Кто-то спокойно принимал свою участь, кто-то был рад избавиться от страданий, кто-то плакал и не верил, не хотел уходить. Таким Цвейг пытался помочь отыскать в себе силы и обрести умиротворение. В этот период ему было очень тяжело, но это помогало ему не думать о Дитрихе. В начале 50-х в доме поселилась благообразная пара с дочерью-подростком. Девочка была умной и понимающей, Георг рассказал ей все, как было. Разве что для романтичности приврал, что Дитрих был прекрасной белокурой валькирией. Но когда он понял, что девочка от этой сказочной атмосферы и необыкновенности ситуации начинает в него влюбляться, с сожалением был вынужден перестать появляться перед ней, чтобы не усугублять ее чувства. Это далось ему не без грусти, но иногда он срывал для нее цветы в саду и клал их на подоконник ночью. А порой, когда семья покидала дом, он спускался на кухню, топил шоколад, который никогда не считали, и лепил конфеты разных форм и размеров, пряча их в ее комнате и приводя ее этим в восторг. Она продолжала говорить с ним, когда оставалась одна, рассказывала про свою жизнь и переживания. Когда семья эмигрировала в США, он еще долго скучал по ней. Потом дом купил старик-писатель. Цвейг представился соседом с противоположной стороны трассы и приходил к нему в гости. Они подолгу беседовали о жизни, о философии и истории. Георг чувствовал, как по-отечески тепло тот к нему относится и благодарно слушал его рассказы. Порой старик читал ему вслух главы еще не вышедших книг. Он умер в этом доме, задержавшись на какое-то время, убеждая мужчину, что все будет хорошо. Но потом ушел дальше. Отпускать его было невероятно тяжело, Цвейг еще долго чувствовал щемящую тоску и потерю, впервые за долгое время смея назвать кого-то другом. Следом была семья с детьми. Невоспитанными детьми, которые портили все: барабанили по клавишам рояля, рисовали на стенах, рвали книги. У родителей не хватало ни времени, ни желания уследить за ними. Георг терпел некоторое время, но в итоге не выдержал и стал пытаться выгнать бесцеремонное семейство: бить по ночам посуду, заливать чернилами документы, прятать вещи, переставлять местами обувь... в общем, мелко пакостить. Когда и это не помогло, он принялся ходить за матерью семейства как за самым впечатлительным человеком и нашептывать ей таинственным голосом, что им грозит опасность. Он говорил искренне и от всего сердца, так как опасностью считал самого себя, готового в случае очередной осечки, браться за них всерьез. Но на этот раз получилось. Радовался он недолго. Следующий владелец предпочел не жить в доме, а сдавать его отдыхающим. Георг в святом ужасе смотрел, как приходящая после каждых гостей бригада уборщиков драит пол бытовой химией, портящей и паркет, и панели, оставляет разводы на окнах, пыль в занавесках и мусорные пакеты во дворе. В еще более глубокую печаль его вводили молодожены, проводящие в доме медовый месяц и по пару раз в сутки предающиеся разнообразным интимным ласкам. Он прятался и был очень смущен, но в такие моменты особенно остро переживал свое одиночество. Исключением стала лишь пара музыкантов, которые сразу же вызвали у него симпатию бережным отношением друг другу. Их прикосновения были не бессмысленны и не сиюминутны; они сочиняли музыку, занимались любовью и говорили, говорили, говорили... Связь между ними была настолько крепка и ощутима, что Георг чувствовал ее и с радостью впитывал в себя их светлые эмоции, стараясь создавать для них как можно более приятную атмосферу. Затем пришел Эргерт и все для него изменилось.

***

Мягко прижав пальцы к черному фону, Дан проверил, высох ли слой краски. Мягкими мазками он набросал базу под волосы и спустился к почти законченным рукам, расслабленно лежащим на бедрах и раскрытым ладонями вверх. Кинув взгляд на Георга, наблюдающего за ним из-за стола, на котором разложил части будущей икебаны, он прищурился и двумя смелыми штрихами добавил к его рукам тонкую живую ветку с несколькими спелыми ягодами. Он отошел на пару метров и предположил, что неплохо было бы сделать легкую дымку, которая придала бы картине мистичности. Глаза трогать не хотелось – он работал над ними больше трех недель и поймал только после того, как Георг спровоцировал его на близость прямо в мастерской, от души перемазавшись краской в процессе. Взгляд его на картине был невыносимо зовущим, списанный с лица в самый интимный момент, и потому теперь работа казалась Дану откровенно сексуальной, хотя по факту была целомудренной. Поначалу у него была идея добавить на бледные скулы лиловые пятна румянца, но решив, что тогда не сможет спокойно писать портрет дальше, воздержался от этого действия до завершения основных частей. Одним весенним утром, когда картина была уже почти готова, он почувствовал, что нуждается в смене обстановки и пригласил Цвейга погулять по Берлину. Он уже предполагал их примерный маршрут, но на одной из улиц заметил, каким заинтересованным взглядом мужчина провожает витрину магазина музыкальных инструментов. Встретившись глазами, они поняли друг друга без слов, что Георга привело в невероятное воодушевление. Инструмент он выбирал долго и вдумчиво, Эргерт же с наслаждением наблюдал за процессом, предвкушая, как увидит его руки в плавных движениях, которые даже с ножом и резательной доской казались грациозными. Дан раньше не сталкивался с альтом, инструмент казался ему хитроумной находкой для тех, кто хочет одновременно владеть и скрипкой, и виолончелью. Весь вечер мужчина играл для него, то погружая в бездонную меланхолию, то взбадривая игривым стаккато, то расслабляя нежными мотивами, затем со смехом продемонстрировать стертые в кровь пальцы левой руки и на несколько секунд исчез, чтобы привести их в порядок. Еще не появившись, он легким движением, похожим на теплый ветер, поцеловал художника сзади в шею, но материализовался через секунду напротив него. На следующее утро Дан, уже слегка уставший переделывать картинку, пририсовал ветке несколько изгибов и натянутый между ними конский волос со смычка. Оставались только губы, но он все еще не мог решить, в каком положении их оставит, понимая, что от этой детали во многом будет зависеть впечатление от всей работы. Время летело на удивление быстро, хотя дни свои они коротали однообразно, за исключением ставших нередкими поездок в близлежащие города. Эргерт начинал замечать, что Георг хоть и относился к познанию мира с большим интересом, но все больше во время прогулок смотрел на него, а не вокруг. Одним летним днем, расположившись прямо на траве в саду и перебирая упругие завитки его мягких волос, Дан спросил его, что может для него сделать. Мужчина долго молчал, и ему уже показалось, что он задремал, пристроив голову ему на колени, но тот вдруг тихо прошептал: - Забери меня отсюда. Он не совсем понял вопрос. - Куда бы ты хотел отправиться? - Мне все равно, - Георг повернулся на спину и стал разглядывать облака. Эргерт проследил за его взглядом. - Хочешь... уйти? Туда... дальше? Цвейг заглянул ему в глаза с неожиданно давней тоской. - Очень. Я так устал быть здесь. У Дана чаще забилось сердце от внезапного испуга, что тот может в один день оставить его, но мужчина приподнялся и стал целовать его коротко и торопливо. Тоска в его глазах сменилась робкой надеждой, но просить он как будто бы не осмеливался. Боясь ответа и не желая слышать его, художник сжал его плечи и пообещал: - Если это принесет тебе облегчение, я готов. - Ты не мог бы... – Цвейг замялся и прочистил горло в волнении. Голос его опустился до шепота. – Не мог бы... похоронить меня на кладбище? Не бойся, я останусь с тобой, - он обнял ладонями лицо Эргерта. – Останусь и буду ждать до тех пор, пока ты не будешь готов уйти вместе. Я буду с тобой. Всегда.

***

Понимая всю ответственность за поставленную перед ним задачу, Дан отнесся к делу серьезно и провел немало времени в интернете в поисках нужной литературы. Но, будучи все еще не уверенным, предпочел подстраховаться и связался с местной религиозной общиной, где ему дали телефон раввина, который имел большой опыт по части перезахоронений. Он представился, рассказав, что нашел останки, располагает сведениями о человеке, которому они принадлежат и хотел бы похоронить его по всем традициям. Получив от раввина инструкции, Эргерт настоял, что привезет останки сам и попросил помочь с улаживанием формальностей. Георг все это время находился рядом и молча наблюдал в волнительном ожидании. Копать пришлось довольно глубоко, Дан основательно вспотел. Да и сам процесс вызывал легкий трепет. Несмотря на сущность его любовника, ему еще не приходилось сталкиваться с физической смертью настолько близко. Георг выглядел еще более взволнованным, чем прежде, неосознанно поглаживая пальцами цветущий куст малины. Он жестом остановил его в момент, когда лопата приблизилась непосредственно к останкам. Дан положил ее на землю и присел в яме, принявшись руками аккуратно разрыхлять землю. Он боялся, что это будет слишком сложно для него на эмоциональном уровне, но с неожиданно спокойным чувством осторожно вынул из земли черного цвета череп. - Какие у тебя хорошие зубы, - прокомментировал он находку, заставив спустившегося в яму Цвейга засмеяться. Мужчина положил руку ему на плечо, делясь своим облегчением и чувством благодарности. Дан внимательно перебрал все кости, поместив их в приготовленные заранее ящики, застеленные клеенкой. - Не понимаю, как мне измерить землю вглубь на три пальца... - Зачем? - Раввин сказал. Так написано в... – он задумался на секунду, вспоминая. – В "Сидрей Эш". И в "Оалот". Понятия не имею, о чем речь, но это его слова. - Ну, примерно... - Георг приложил свой указательный палец к металлической части инструмента. - Полторы лопаты. Уже на кладбище близ Дрездена он, несмело потянув Эргерта за рукав, сказал ему шепотом: - Я бы хотел, чтобы ты читал кадиш. - Что это значит? – Дан, наблюдавший за подготовкой могилы, обернулся к нему. - Тебе не дадут это сделать, потому что ты не еврей. Но когда рав будет читать первую молитву, постарайся повторять за ним. Видя, как это важно для Цвейга, он кивнул. Мужчина помогал ему, шепча на ухо странные, напевные слова, которые он не расслышал. Когда все закончилось, несколько людей из общины подошли и пожали ему руку со словами благодарности. По пути обратно они сохраняли молчание, и уже в доме он поинтересовался у Георга, чувствует ли он какие-то изменения. Тот подумал немного, затем помотал головой и предположил, что это, скорее всего, психологическое. - Иными словами, ты не ощущаешь связи со своим физическим телом? – спросил художник. - Ощущаю, – уверенно ответил Цвейг. - То есть... сложно объяснить, у меня просто есть знание, где оно находится и в каком состоянии. Но это мне никак не мешает. - Но теперь ты можешь выходить за ограду? - Я и раньше мог. - Да, я видел... – Эргерт вспомнил жуткую картину того, как пытался его прогнать. - Моя связь не с телом, а с твоим домом. И теперь, после твоего... с тех пор, как ты тут - с тобой.

***

Дорогая моя Мадлен, Мой добрый, верный друг. Сообщаю тебе одной о моем решении, так как нет в моей жизни никого ближе тебя, кому бы я хотел о нем сообщить. Нет, расскажу сначала, что я обрел то, что искал. Музу, вдохновение, провидение... назови, как хочешь. Нечто неземное и невыносимо прекрасное. Нет, я не курил. Да, я знаю, ты догадаешься... я встретил того, кого всегда искал. Имя и прочая информация не играют роли. Просто знай, что этот человек – все для меня. Все, в чем я нуждаюсь в этом и следующем мире. Я принял решение идти за ним. Не знаю, куда. Хоть на край света. В Эллизиум, Вальгаллу, Эдем. Вряд ли на этой земле я смогу испытать чувства более сильные, чем то, что теперь между нами. Поэтому тебе я сообщаю первой и единственной: я не собираюсь возвращаться. Не тоскуй из-за меня, знай, что я счастлив там, куда направляюсь. Оставляю тебе права на все мои работы. Распорядись ими, как считаешь разумным. Быть может, мы еще встретимся. Я знаю, что встретимся, моя дорогая. Не прощаюсь, С любовью, Твой Дан Прикрепив к письму документы, содержащие завещание и доверенность, он нажал кнопку "отправить", поднялся и вышел в сад. Уже начинало светать, но солнце все еще было за горизонтом. Он наклонился к кусту, из-под которого всего несколько дней назад доставал то, что осталось от Георга. Нежный запах цветов и одновременное легкое прикосновение к плечу заставили его улыбнуться. Беззвучное появление любовника стало для него привычным, хотя даже когда тот не находился в поле зрения, Дан чувствовал его присутствие рядом. - Я должен тебе признаться, что боюсь, - он повернулся к мужчине, сложив руки на груди и глядя за его плечо. – Мне страшно в один день проснуться одному. Цвейг прикрыл глаза и положил руки ему на плечи. - Я обещал ждать тебя, сколько потребуется. Я здесь больше семидесяти лет, неужели ты думаешь, что не смогу подождать еще столько же? Я был один все это время, а теперь я счастлив рядом с тобой. Мы можем отправиться куда угодно, только скажи. - Скажи мне, - Эргерт не знал, как более мягко сформулировать свою мысль. – Согласен ли ты... сделать это сейчас? Уйти вместе. Пойти дальше... В глазах мужчины удивление сменилось сомнением. Он ответил не сразу, слегка нахмурившись. - По моим ощущениям... там точно не хуже, чем здесь. Но уходить так рано, - он подошел ближе и коснулся пальцами губ художника. – И без причины... это как-то неправильно. - Моя причина стоит жизни, Георг. В этом мире у меня не осталось ничего дороже, чем ты. - Ты мог бы провести остаток жизни, узнавая мир. Мог бы путешествовать, смотреть новые города, рисовать свои впечатления... я бы был с тобой, - говоря это, Цвейг сделался немного мечтательным. - Я бы с радостью пустился в кругосветное путешествие, если бы не одно но, - с оттенком неприязни начал тот. – Если бы этот мир не был полон людей. И ты должен понимать мое отношение к человечеству. После всего, чему ты сам стал свидетелем. После того, что пережили твои соплеменники. Чудом каким-то... Ты ведь не смотришь новостные передачи. Мир теперь связан информационной сетью, и она обнажает всю его мерзость... каждую минуту где-то идет война. Каждую секунду кто-то поднимает руку, чтобы убить. Если бы я был богом и знал наперед будущее, я бы кастрировал Адама заранее. Георг снова скользнул пальцами к его губам, но теперь с целью заставить его замолчать. - Не говори так. На каждого убийцу есть тот, кто спасает. Нельзя погружаться в уныние и игнорировать подвиги и жертвы людей... - В этих жертвах и подвигах не было бы необходимости, если люди сами не становились бы началом ситуаций, заставляющих кого-то их совершать. Сколько погибло из твоей смиренной нации? А скольких удалось спасти? Малую часть, - Эргерт чувствовал, что начинает распаляться и повышать голос. – Ничтожную часть. - Но теперь есть государство... - Ты связываешь это? И кто в нем живет? Миллионы таких же, как ты? Черных обугленных косточек? Где они? Так же, как ты, ходят вокруг своих могил и воют от тоски? Две мировых войны, казалось бы, люди должны что-то понять. Но знаешь что? Зайди в интернет, взгляни на карту горячих точек. Мы как будто бы рождены, чтобы убивать себе подобных. Слабые, трусливые, жалкие... Если бы ты не сидел здесь в информационной изоляции, увидел бы, что это твое государство формировалось задолго до сороковых. К середине века там уже все было готово. Школы, больницы, университет, армия, все... Поверь, я знаю, моя Рейчел сбежала именно туда, оставив мне в наследство багаж своих убеждений. И даже там, Георг, нет покоя. Вы ведь не умеете защищаться, хотя отчаянно делаете вид, что это не так. Я презираю свой народ за то, что он послушен, как стадо овец. И презираю твой, за то, что он так же беззащитен, как это стадо. Два овечьих стада, только одно посветлее, другое потемнее. Он перевел дыхание и, наконец, встретился взглядом с Цвейгом, который протянул к нему руки в стремлении обнять. Глаза его увлажнились и были полны сострадания. - Мне так жаль тебя, - мужчина прижал его к себе, погладив по спине. - Меня? А себя тебе не жаль? – Эргерт глубоко втянул воздух, чтобы выровнять дыхание. – Тот, кого ты считал любимым, издевался над тобой, а затем пристрелил. Не отвез на кладбище, даже просто не оставил – он сжег тебя. Сознательно. Пошел против твоей религии, сделал самое худшее по твоим традициям. Где ты взял столько сил, чтобы его простить и обелять? Что с вами? У вас дефект генетический, что ли, вы способны ненавидеть? Как ты мог простить его?! Цвейг в отчаянии прижался к нему в поцелуе. Его мягкие, теплые губы успокаивали лучше любых слов. - В каждом из нас есть душа, - начал он спустя некоторое время. – Единственная ее задача – любить. Остальное диктует тело. Инстинкт самосохранения порождает страх. Страх порождает желание защититься. Оно побуждает избегать или уничтожать то, что считаешь опасным. И есть сознание. Воля, ответственная за выбор... - Значит, я прав, - Дан перебил его. - И избавление от физического тела приносит только благо. Получается, буддисты правы. Не ясно только, зачем мы здесь. - Я не знаю, - Георг взял его под руку, приглашая прогуляться. – Я почти ничего не знаю... но я встречал столько прекрасных, светлых, замечательных людей, что вряд ли когда-нибудь смогу с тобой согласиться. Их большинство, поверь мне. Плохое всегда заметнее. Когда один миллиард разрушает, остальные шесть растят детей, заботятся друг о друге, созидают. Иначе род Адама давно бы сам себя изничтожил. Эргерт остановил его, повернув его лицо к восходящим солнечным лучам и любуясь цветом глаз, в их свете ушедшим в бирюзу. - Я не знаю, что я должен был искать в этом мире, но все мои чувства и мысли говорят лишь о том, что кроме тебя мне здесь ничего не нужно. Они молча вышли за ворота. Дан периодически поворачивал голову, любуясь улыбкой своего спутника, наслаждающегося рассветом. - Ты веришь в бога? – вдруг спросил он, заставив того вскинуть брови. Ответ прозвучал не сразу. - Я знаю... чувствую сейчас, что он есть. Но не такой, каким его видят люди. Он... Оно... Пойми, наше сознание на данном этапе развития просто ничтожно, - он снова улыбнулся, стараясь скрасить самоуничижительную оценку. – Оно настолько мало и примитивно, что не в состоянии ни понять, ни, тем более, осознать, что есть бог. Нечто за пределами понимания. Ты ведь не можешь представить себе четырехмерное пространство, опираясь на одно лишь зрение? Но бог... то, что мы так называем... его можно почувствовать. И это чувство... благодаря ему мне не страшно идти дальше. - Ты можешь попробовать описать? - Это почти невозможно. Могу попробовать... показать, - он положил голову на плечо Эргерта и закрыл глаза, выдыхая. Дан действительно не смог бы описать это чувство. Оно затрагивало одновременно все органы восприятия, все эмоциональные сферы и все мыслительные процессы. Ему в один и тот же миг было тепло, легко, светло и ясно. - Все гораздо проще, чем полагают... "живые", - Георг запнулся об это слово. – Но неизмеримо, бесконечно сложнее. - Ты примешь мое решение? – Эргерт посмотрел на него серьезно, взяв за руки. - Да. - И не станешь останавливать? - Я приму любое твое решение.

***

Приведя дела в порядок, Дан стал раскладывать на столе документы, которые могли бы пригодиться тем, кто займется домом в последствии. По его расчетам этой персоной должен был стать адвокат Мадлен. Родителей его давно не было в живых, потому он полагал, что никто не будет слишком переживать из-за его поступка. Шмельцер, наоборот, сколотит целое состояние на выставке работ "трагической фигуры". Пересмотрев свои документы, он наткнулся на карточку донора и усмехнулся пришедшей идее, тут же поспешив ее исполнить: приклеил ее скотчем к зеркалу в ванной вместе с запиской "Внимание!". Георг на это закатил глаза и заметил, что можно было просто оставить ее на столе. Из неоконченных дел оставался только портрет, над которым он работал последние полгода. Пронаблюдав за любовником день, он решил оставить его рот почти расслабленным, но в едва заметной улыбке. - Если закрасишь брови, будет Мона Лиза, - хихикнул Цвейг, глядя на картину из-за плеча. - Ничего подобного, - доброжелательно парировал художник. – Если бы Лиза была такой тощей, ни у кого бы рука не поднялась ее рисовать. Тот как будто хотел обидеться, но вдруг рассмеялся. - Главное, что у тебя поднялась. И не только рука... – последней фразой он спровоцировал Эргерта смахнуть одним движением им же аккуратно разложенные документы и уложить его на стол. - Я потом приберу, - Георг виновато покосился на бумаги, когда тот принялся стягивать с него брюки. Набрав ему ванну, Цвейг набросал туда лепестков и налил розового масла. - Отлично, - усмехнулся Дан, раздеваясь. – Не хватает только шампанского и торта. Теперь тебе придется сделать мне эротический массаж, чтобы соответствовать атмосфере. Вода была теплой, приятной и пахла розами, но в момент, когда мужчина опустился к нему на колени с тихим всплеском, родной аромат малины вытеснил все остальные. - Я буду рядом, не бойся, - прошептал Георг, принимаясь целовать его плечи, шею, скулы и в итоге дойдя до губ. – Я с тобой... Он намазал запястья Эргерта гелем-анестетиком, сопроводив действие комментарием, что так будет легче. - Движение должно быть сильным, чтобы не повторять... тебе будет... неприятно. - Успокойся, - Дан погладил его по волосам. – Волнуешься сильнее меня. Не забудь позвонить в скорую, чтобы забрали тело, хорошо? Георг соскользнул с него, примостившись сбоку и устроив его голову у себя на плече. - Я люблю тебя, - прошептал он, наблюдая, как вода окрашивается в красный. Лезвие со звоном упало на кафельный пол. - Я знаю, - Эргерт прикрыл глаза и расслабился, погружая обе руки в воду. Несмотря на учащающееся сердцебиение, он чувствовал, что его неумолимо тянет в сон. Ласковый голос, поющий колыбельную на каком-то мягком, незнакомом ему языке убаюкивал, нежные прикосновения дарили приятные ощущения. Ему казалось, что он со стороны может видеть, как Георг гладит его по волосам и целует бледнеющие губы.

***

Дан бродил по гостиной и неодобрительно косился на курящих парамедиков, рассматривающих его картины. Георг, терпению которого он давно завидовал, незаметно придвинул к одному из них хрустальную пепельницу. - По ходу, парень был геем, - сделал вывод один из них, глядя на портрет. - Почему? – возразил другой. – Мало ли кто заказал портрет. - Да нет, посмотри на него. Ты знаешь, как я не люблю голубых, но вот этого даже я бы не отказался отжарить. Эргерт едва сдержался от смешка, видя, как Георга передернуло. - Что такого, не понимаю? Согласен, работа красивая. Никогда не понимал, как они делают этот эффект... размытия, что ли. Я знаю только, как в Фотошопе так сделать. - Да не в красоте дело. Посмотри на его глазки. У него в заднице как будто вибратор. Не сдержавшись, Дан прыснул, поймав до глубины души возмущенный взгляд Цвейга. В целом, он был согласен с критикой. В комнату вошла молодая женщина в полицейской форме, устало потирая глаза. - Почему он не убился днем, или хотя бы утром... я так сладко спала, - она подошла к мужчинам и попросила сигарету. – О, какой страстный юноша. Могу поспорить, это его любовник. - Вот и я сказал то же самое. - Да ну вас, фантазируете тут о личной жизни жмурика. Все засняли? Идем, пора вытаскивать этого романтика. Возьмешь его карту. - Не трогать улики! – возмутилась женщина-полицейский. - Все ясно, парень покончил с собой, - махнул рукой мужчина постарше. - Карта нам нужна, она может кому-то помочь. - Мне кажется, - осторожно предположил Георг. – Что они не успеют привезти твои органы. - Ну и дебилы, - пожал плечами Эргерт. – Хотя приехали они быстро, еще минут сорок есть в запасе. В любом случае, мне все равно, мое дело предложить. - А какие органы подходят для трансплантации? - Да все, что хочешь. Почки, печень, легкие, сердце... поджелудочная, мне кажется. Мужчина задумался на секунду, загибая пальцы. - Шесть человек... - Не много, - подытожил художник. - Бесконечно много, - не согласился Цвейг. Он подождал, пока гости удалились и подошел к портрету. - Я что, действительно выгляжу так... вызывающе? - Ты выглядишь замечательно, - Дан обнял его сзади, смутно сознавая с внезапной радостью, что может ощущать его на каком-то новом уровне, словно бы действительно с легкостью рассыпаясь на молекулы и собираясь снова. – А я теперь могу проникать в тебя не только одной частью... Мужчина засмеялся как от щекотки и потянулся за его альбомом. - Ого! – он покраснел, принявшись разглядывать наброски весьма откровенного содержания, главным героем которых являлся. – Это действительно так выглядит? - Я должен был хотя бы один раз взять тебя перед зеркалом. - О, поверь, ты... – Цвейг кашлянул и покраснел еще гуще. – В общем, это со мной случалось. - Дай-ка угадаю... Дитрих? Осторожнее, я начинаю ревновать. - Кстати, - тот улыбнулся ему, томно прикрыв глаза. – Ты все еще можешь брать меня, как тебе захочется. Они стояли в саду, глядя, как накрытое тело Дана загружают в машину скорой. - Знаешь, это немного странно. Я почти не чувствую никаких изменений, - задумчиво произнес Эргерт, когда медики и полиция уехали. - Я понял, что что-то не так, только через пару месяцев, - спокойно ответил Георг. - А ты... понимаешь, почему этот дом задержал тебя? - Дом тут не при чем. Я сковал себя своим же обещанием. Душа сама... заключила себя здесь. Не была готова смириться. Наверное, – он несмело приблизился к воротам. – Я точно не знаю, это мои предположения. Было видно, что он пытается перебороть страх. Дан в волнении наблюдал, как мужчина в одиночестве, набрав в грудь побольше воздуха, переступил границу территории. Ничего не произошло. Он обернулся, счастливо улыбнувшись: - Мой личный маленький исход... Дан заключил его в объятиях, в пару шагов преодолев разделяющее их расстояние, и со смехом добавил: - А я – твой личный Моисей. Он не ожидал, что у его любовника это вызовет такой приступ хохота. Вытерев слезы тыльной стороной ладони, тот пояснил: - Ты даже разговаривал с горящим кустом... Не подхватить смех было сложно. - Еврейский юмор, - проворчал Дан. - Кто бы говорил! Он взял Георга за руку и обернулся, озирая дом в первых лучах рассвета и испытывая где-то в глубине сердца приятное, но щемящее чувство, будто покидает что-то родное. Набережная Эльбы была залита солнцем. Дрезден оживал, по улицам ездили первые трамваи. - Георг, - Эргерт остановил его, приглашая постоять у перил у самой кромки воды. – Скажи мне. Что будет, если там, дальше... если мы встретим там Дитриха. Ты выберешь его? Цвейг улыбнулся ему необычайно ласково, протянув руку, чтобы погладить его по волосам. - Мы не встретим Дитриха. Его там нет. - Где он тогда? Мужчина ответил не сразу. - Он не пошел дальше. Не знаю, почему. - Завис, как ты? - Нет... Он выбрал еще один круг. - Что это значит? – не унимался Дан. - Видимо, не мог уйти, не выполнив обещания. - Но... как он теперь уйдет без тебя? - Он не может уйти без меня. - И ты оставляешь его здесь? – Эргерт мотнул головой в непонимании. - Одного? Навсегда? - Нет, - Георг взял его за руку, крепко сжав. - Не оставляю.