Не было

Картер говорит что-то о перерождениях, прошлых жизнях, о родственных душах — и вот именно на этих словах Барри с Фелисити неуловимо переглядываются, задетые одновременно за какую-то живую струну, одну на двоих. Бред сумасшедшего, даже после всего, что им довелось повидать — бред. Но почему-то Барри все равно читает озарение «Так вот как это называется» в ее взгляде, в еле заметном движении бровей. Родственные души. И непозволительно долгое время смотрит Фелисити вовсе не на Оливера. Странным образом, они оба прекрасно понимают, что дело совсем не в том, кого она любит. Это вообще нечто, совсем условно относящееся к этому понятию, и тут ни Барри, ни Фелисити заниматься классификацией не хочется. Это вспышки на солнце, секундные затмения — они моргают, отводят глаза и, кажется, все исчезает. Сбой программы, но, черт возьми… Аллен слишком подробно запоминает свои ощущения от ее объятий: тепло, запах духов (сладкие на той самой грани, когда еще немного — и были бы приторными), мягкие волосы, горячее дыхание девушки между своих ключиц, то, как она приподнимается на цыпочки, тянется к нему — и Барри на ту самую долю секунды мерещится: сейчас поцелует. Странное дело, но за такие мысли ему почем-то совсем не хочется оправдываться, даже перед самим собой. Рябь на экране, помехи в эфире, говорит себе Фелисити, прижимаясь к другу, сомневаясь, нужен ли вопросительный знак после этого слова. Она сомневается и оставляет в этом месте невинное многоточие, которому, впрочем, можно выговорить за неуместную недосказанность. Но объятия с Барри ощущаются, как самая правильная вещь на свете, и Фелисити, правда, не хочется их разрывать. Но кто-то же должен рассказать Аллену, какой он безответственный и немного (между строк или между точек того самого многоточия) о том, как она волновалась. Возможно, стоило бы сказать себе, что в ее жизни и так многовато людей, за которых есть поводы бояться, чтобы заводить крепкую дружбу (многоточие, как выдох, как вытолкнуть дым из легких некурящего, Смоук) с Флэшем. Но говорить этого не хочется. Если страх за Оливера похож на тяжелый грипп, выматывающий, отдающийся ломотой в костях, ссыпающийся песком из глаз в какие-то странные часики, то бояться за Барри… естественно? просто? Безболезненно. Она улыбается и думает, что нужно быть бесчувственной машиной, чтобы не бояться за этого мальчишку на безумной скорости нарушающего привычные законы мироздания с детской непосредственностью «А так нельзя было?». Можно и невозможно, Барри, но разве тебя это волнует? Фелисити отлично усвоила уже, что нет, что Барри могут беспокоить какие угодно вещи, кроме самых важных. Если точнее, он сам расклеивал этикетки «важно — неважно», и это его вполне устраивало. И не то что бы Фелисити завидовала, просто знала точно, что сама так не умеет и не научится, не освоит еще одним языком программирования. Зато у нее имелась дополнительная причина радоваться Барри.  — Как ты с ней встречаешься? — со смехом спрашивает он у Оливера, и если в этом вопросе и есть второе дно с начинкой из искреннего горьковатого любопытства, присыпанного сахарной пудрой «это просто шутка», то его никто не замечает. Только Фелисити облизывает губы и улыбается несколько нервно. Но они все слегка на взводе, опасения смешиваются с радостью, и ей это, конечно, же спишут и простят. Фелисити вообще кажется, что в это нелегкое время могут отпустить почти любой грех, любое безумие. А она всего лишь легко касается руки Барри, привычно приподнимая голову и улыбаясь ему, спрашивает о его девушке. — Да, есть кое-кто вообще-то. Она удивительная и… — он выглядит так, будто хочет добавить что-то еще, изменить «и» на «но», а вместо того лишь качает головой и улыбается в ответ. …не такая удивительная, как ты. Да, девушка перед ним, все еще касающаяся пальцем его запястья — не Пэтти. Или Пэтти — не она. И то, что у них двоих есть нечто схожее, лишь делает разницу еще ощутимей. И дело, конечно, не в том, что из-за этой разницы променял бы свою девушку на Фелисити. Но они чуть заметно кивают друг другу, слыша «родственные души», и почему-то лицо Пэтти даже не всплывает у него перед глазами в этот момент. Он смотрит только на Фелисити, глаза в глаза, и пытается понять, что означает это чувство внутри, словно… Словно им никогда не придется говорить друг другу «прощай». Что, наверное, ужасно глупо, учитывая все безумие, творящееся в их городах, в их жизнях. И после, конечно же, случается столько всего, что это ощущение отступает на задний план, но Барри все равно чувствует, что Фелисити рядом, что смотрит на него и верит в него. И все почти хорошо, но когда она целует его в щеку, Барри кажется, что отпечаток помады останется выжженным в его голове навечно. Он, пожалуй, впервые чуть жалеет, что команды Флэша и Стрелы укомплектованы полностью, и менять одну на другую никто не планирует. Барри жалеет об этом еще больше, когда происходит эта ерунда: Оливер что-то говорит или делает не так, и волна боли, исходящая от Фелисити только с ног не сбивает, но задыхаться заставляет по-настоящему. У него есть несколько секунд, чтобы принять решение — чертовски много для Флэша. Ему хватает и мгновение, чтобы понять: выбора, как такового, у него и нет. Ему иногда кажется, что касательно друг друга у них никогда и не было особого выбора. И почему-то это совсем не ощущается неправильным или пугающим. У Фелисити вздрагивают плечи, и она еще не плачет, просто какая-то небольшая, но значимая частичка ее сейчас умирает, и Барри ощущает это так, словно это происходит с ним самим. Он нагоняет ее, обнимает и, конечно же, Барри не панацея, даже не седатив от того, что сейчас творится у Фелисити внутри. Он всего лишь просит ее отдать часть той боли, облегчить приступ и, чувствуя позвонками ее дрожь, понимает — он все сделал правильно. Фелисити все еще всхлипывает, когда говорит: — Знаешь, это так глупо… раньше я не могла быть женщиной, которую он любит, а теперь не чувствую себя частью команды. Это будто… будто меня пилят на две половины и не дают срастись обратно. Наверное, Барри стоит сказать что-то о том, как Оливер пытается защитить ее таким образом, о том, что он все равно любит ее, и это то, о чем стоит помнить, но он говорит только: — Я знаю. И каким-то образом Фелисити понимает, что именно он вкладывает в эти слова. Она тянется к Барри и снова целует его — на этот раз в уголок губ, и в этом на каплю больше чего-то, что может быть позволено друзьям. — Почему мне даже не кажется, будто мы делаем что-то неправильное? — адресует она вопрос воротнику его клетчатой рубашки. Барри пожимает плечами: — Потому что мы и не делаем? Они сидят, обнявшись, до самой темноты, держатся друг за друга так, словно во всем остальном мире не осталось ничего, кроме боли, и это бесконечно далеко от того, что Барри чувствует от поцелуев с Пэтти. Пэтти — это привкус сладкой ваты, внезапный выходной, волнение вперемешку с неловкостью. Фелисити — кровь, смешанная с запахом карамели, и что-то, отдающееся внутри эхом, узнаванием. Находится рядом с ней, словно возвращаться в давно забытый дом. И этого Барри не чувствовал даже со своей первой любовью, с которой делил самый настоящий дом не один год. Ему вновь приходится бежать быстрее времени, и минуты наедине с Фелисити утекают во временную воронку, исчезают за поворотом в никуда. Память о том, чего никогда не было, остается для него несбывшимся поцелуем в уголок губ.