Растерзан мирами

      Первым ко мне пускают Слепого. Зря накануне я пытаюсь настроиться, проигрывая разговор в голове. Тело подростка явно не пошло моим мозгам на пользу. Пауки тянут время, торчат на границе дверного проема и никак не оставят нас. У Слепого в руках пакет с яблоками, он ждет в дверях, пока недовольно бормочущие пауки не удаляются по коридору, и только тогда переступает порог. Чтобы не броситься к Слепому через всю палату, я вжимаюсь спиной в подушку. Такой марш бросок у нас простителен только Табаки.       Слепой, как назло, не торопясь, обходит палату и садится на прикроватную тумбу, проигнорировав пластиковый стул у моей койки. На этот стул он швыряет яблоки, как ненужный хлам. Явно, не собирается меня угостить. Чтобы удобно смотреть на Слепого мне приходится долго выпутываться из одеяла с помощью грабель. Слепой как карандашный рисунок на фоне могильных стен. Одежда невнятного серого цвета. Волосы кажутся черными, белое лицо в завесе сигаретного дыма. Я, наконец, устраиваюсь и отмечаю: Слепой не такой, как помнился все годы. Бледнее и еще костлявее, хотя куда уж больше. Острые плечи как будто готовы прорвать жуткого вида свитер. И где он нашел этот мешок? В нем Слепой выглядит старше, чем раньше. С момента появления в палате, он молча курит и, кажется, принюхивается. Я не припомню Слепого с сигаретой, но точно знаю, что он курил и раньше. Память — странная штука.       Изворачиваюсь к окну и цепляю зубами одну из сигарет, которые утром разложил на подоконнике. В ряд они выглядят, как обойма. Минус один патрон. Слепой вытягивает руку с тлеющим огоньком, и я с наслаждением делаю первую долгожданную затяжку. Достать сигареты в могильнике из старого тайника старших — не сложно, но самому справиться с зажигалкой выше моих сил. Я еще ни разу не курил без рук. Слепой на тумбочке неподвижен. Я безнадежно ищу признаки радости или тревоги на его лице. Ведет себя, как будто заглянул перекурить в могильнике, а я не кстати оказался в палате. разочарование жжет изнутри, я набит неоправданным ожиданием под завязку. Виновата обретенная в одиночестве привычка мысленно общаться с вожаком. Воображал я его куда более приветливым. Я вспоминаю, Слепой может тянуть холодные молчаливые паузы сколько угодно. Не переношу их, может, поэтому раньше он редко так молчал со мной. В горле першит от дыма и волнения, потеряв счет минутам, я первый нарушаю тишину: — Смотрю, тебя совсем перестали пускать в столовую,- Шутка получается унылой. Голос звучит слишком тонко и незнакомо. Полностью игнорируя шутливый тон Слепой коротко бросает:  — Где ты был? Мои губы ехидно кривятся. Борясь с раздражением, я подношу граблю к лицу, чтобы шумно затянуться. Чертовски не хватает настоящих рук, хочу схватить бледные плечи чуть выше ключиц и хорошенько встряхнуть. Заодно ощутить холод кожи под пальцами. Я понимаю, что меня трясет. Слепой всегда такое чувствовал, но не поводит и бровью. Его взгляд, безошибочно обращенный к окну за изголовьем койки, выражает безмятежность. Если бы не отметины усталости на бледном лице, вожак мог выглядеть как изваяние, впрочем, весьма неопрятное. Тощая фигура на колченогой могильной тумбочке. Слишком реальная и одновременно далекая. Слова переполняют, злость жжет меня, но я удерживаю молчание, как угли. В нагрузку вспоминаю свои живые пальцы. Все-таки я привык к рукам. Интересно, впадины над тонкими ключицами Слепого тоже прохладные? Слепой как по команде поднимает рукав свитера к шее и задумчиво чешет ключицу. Я внутренне одергиваю себя и, не удержав граблями дотлевшую сигарету, шиплю, обжигая ногу. Слепой отчего-то ухмыляется и повторяет:  — Может, ты ответишь, где был? Злит все. Грабли, дурацкие вопросы. Я буквально вскипаю. Кому, как не Слепому, знать, где я был? Что мое тело валялось тут, в могильнике. Это мне стоит узнавать, что у них произошло за последний месяц. Я почти кричу:  — Лучше скажи, где был ты, пока они резали друг друга?! И тут же жалею, что не сдержался. Слепой, кажется, смущен. Во всяком случае, он опускает голову, спрятав лицо еще дальше под волосы, и глухо цедит:  — Лося убили. Меня вдавливает в койку. Злоба улетучивается испариной. Мысли бьются в голове, как бешеные мухи. Тупой болью отзывается осторожный рассказ пауков о гибели всего выпуска. Но Лось. Его смерть, получается, оставили на сладкое. И это блюдо сейчас пришлось преподнести Слепому, который сам еще не успел пережить выпуск. У него не было моих шести лет. И Слепой в конце концов не виноват, что стал для меня куда больше, чем другом, пока я, мучаясь, взрослел в ненавистном фургоне. Во рту окончательно пересыхает, я хриплю: — Слепой, кто? — Не знаю, это уже не важно, -шепчет он. Стены плывут. Чертовы нервы. Я снова на грани. Пахнет псиной. Зажмуриваюсь незаметно от Слепого, вдыхаю острый могильный запах. Могильник не может отогнать скалящиеся слюнявые пасти. Стальнозубый крепко впился в мои несуществующие руки. Ноют следы наручников на запястьях, я чувствую острую боль и пульсацию свежего укуса на левой кисти между большим и указательным. Только не теперь, когда я снова увидел Слепого. Холодом сводит живот. Я раскрываю глаза, из белизны стен сочится туман, вижу одновременно могильный коридор с мигающими синим лампами и раздолбанную трассу, все размыто, как в воде. Я плыву, уже не в силах сопротивляться течению, когда меня выбивает из этой мути, как пробку. Вздрогнув от прикосновения холодных пальцев, окончательно выныриваю в реальность.       Слепой сидит на моей койке. Его лицо по-прежнему невозмутимо. Только длинные пальцы с неуловимой скоростью бегают по моему лбу, вискам, шее и, наконец, останавливаются на плече. Лицо Слепого совсем близко:  — Послушай, — он старается сделать белесый взгляд осмысленным, — Сейчас, Здесь, у тебя нет рук. Успокойся, пожалуйста! Извини. Я не должен был говорить о Лосе сегодня. Понимание накрывает меня, я осенен: Слепой знает больше, чем я полагаю! Бессильно откинувшись на подушку, снова прикрываю глаза. Но Слепой не спешит убирать ладонь с моего плеча. По легкой дрожи пальцев, я понимаю степень его волнения. Все-таки годы в аду сыграли шутку с моей памятью. Я вспоминаю, как раньше читал его по движениям рук. Конечно, он ждет только честного разговора. Я сажусь, выпрямив спину до ломоты в лопатках, и стараюсь вложить всю свою шестилетнюю историю в одну фразу, но слова даются мне с огромным трудом. Голос забыто ломается.  — Ты прав, рук нет, их я оставил своре жутких псов и обойдусь без рук, лучше быть калекой, чем вернуться в ад! — слова звучат жестче, чем я хотел. И это плохо. Слепой кивает: — Ты привел их в свои сны, — в его тоне нет вопроса. Длинные пальцы ускользают в отвисший рукав. Мы снова молчим, кожа на плече горит в том месте, где лежала его узкая ладонь.Дом играючи растерзал меня, раскидав куски по разным мирам, это больно. Глаза начинает щипать, и я отворачиваюсь к стене. На которой нет ни одной надписи, чтобы уцепиться. Странно и стыдно плакать при Вожаке. А ведь когда-то, очень давно я проливал немало слез у него на виду.  — А сейчас уйди, Слепой, — ком в горле мешает говорить. Но он не уходит, он хватает меня и стискивает руками с такой силой, что я почти задыхаюсь, вжатый в серый растянутый свитер. В глазах рябит переплетение потрепанных нитей, и я слышу бешеный стук его сердца. Неожиданно я позволяю себе то, что столько раз представлял в часы невыносимой тоски по Дому и стае. И по Слепому. Губы у него сухие и горячие. Язык влажный с горьковатым привкусом травы и земли. На мой отчаянный поцелуй Слепой отвечает, не смущаясь, так умело, что я удивленно останавливаюсь. Не торопясь, Слепой убирает язык из моего рта. Так, что я успеваю почувствовать его улыбку: легкий изгиб губ и Слепой отстраняется. Напряжение между нами спадает, уступив место смущению моих горячих щек. Вожак все еще рядом, на моей кровати, а я растерянно жду чего-то. Тогда он со взрослой усталостью прикрывает глаза. Я понимаю, Слепец видит меня насквозь, лучше любого зрячего. Слепой текуче перемещается ближе. Не пытаясь уловить движения, я только чувствую за ухом горячее дыхание тихих слов: — Я искал тебя на той стороне, так долго, что мог бы и повзрослеть не раз. Фраза слишком странная для обычного Слепого, и мне нужно время, чтобы осмыслить и принять перевернувшийся мир. Не давая собрать слова для ответа, прохладные ладони поворачивают мое пылающее лицо, мои губы разжимаются снова впустив по — хозяйски быстрый язык. Сегодня огненный день, я в который раз плавлюсь под больничной пижамой. Слепой одновременно холодный и жаркий. Его мешковатый свитер сбивается между нами в колючий ком, и я, сам не поняв как, стягиваю с него это вязаное чудовище. Кажется, стены снова становятся туманом, мы плывем в молочном озере, цепляясь друг за друга, как утопающие. Слепой рвет мою рубашку, по-волчьи урча. Его руки плетут вокруг меня восхитительную, электрически подрагивающую паутину прикосновений. В какой-то момент я чувствую, что сжимаю его ребра горячими пальцами и не успеваю удивиться. Нас окружает запах сырости и хвои. Слепой уверенно ведет меня по пульсирующим нитям нервов. Я чувствую изменение пропорций наших тел. Плечи наливаются знакомой силой, продолжающейся в руках. Слепой кажется стал выше, он поджарый, но по-другому: состоит из тугих мышц в ощутимых узорах сухожилий и вен. Под моими руками он весь, как гибкий стальной трос, обтянутый мягкой кожей. — Ты пойдешь за мной? — в голосе Слепого вибрирует грудной рык. Я не понимаю вопрос, всё равно воздуха для ответа не хватает.       Время опять играет со мной. Через неизмеримо короткий и застывший миг я просыпаюсь рядом со Слепым. Тело слишком легкое, будто пустое. Мы лежим, прижавшись друг к другу, на узком матрасе, снова в клетке белых стен. За окном едва заметно вечереет. Я слушаю тишину могильника, и почему-то, только сейчас представляю скорую встречу со стаей. Слепой дышит очень тихо, и, кажется, спит. Но стоит мне открыть глаза, как он садится на койке, чтобы соскользнуть на пол. Напяливая свой свитер, Слепой мягко говорит:  — Я не хотел уходить, пока ты не проснешься. Я хочу оберегать твои сны. В надвигающемся сумраке я вижу, как Слепой скалится, почувствовав мою дурацкую улыбку. И только могу ответить шепотом: «Спасибо», подразумевая слишком многое в одном слове.