Взаимность

      Если быть предельно честным — а честность всегда была для него практически жизненным девизом: «Правда и только правда, вне зависимости от того, хотят ли ее слышать», — то сначала Вулси просто засмотрелся на привлекательную задницу. Выше была свободная рубашка, поэтому, когда незнакомец повернулся и оказался незнакомкой с грудью внушительного размера, Вулси испытал некоторое разочарование.       Справедливости ради надо сказать — это было последнее разочарование за все время знакомства с Анной Лайтвуд.       Рукопожатие у нее оказалось крепким, ладонь по-мужски широкой и сильной, с обычными для сумеречного охотника мозолями от оружия. Вулси, не отпуская ее руки, наклонился и поцеловал крупные пальцы с тяжелыми костяшками. Они пахли табаком, а на губах остался соответствующий горьковатый привкус.       Анна не походила на тех кокеток, которым по вкусу такая обходительность, именно поэтому Вулси нравилось дразнить ее. Неожиданностью стало то, что девчонка поняла это. И такие игры ей определенно пришлись по душе.       Ее улыбка всегда была вызывающе-самоуверенной, а взгляд — прямым и наглым. Она вся была такая — концентрированный вызов окружающим. Непристойно для приличного общества одетая в мужскую одежду, без стыда и стеснения у всех на виду флиртующая с женщинами.       Это интриговало и завораживало.       Хотя поначалу Вулси и считал, что у девочки проблемы. С семьей, Конклавом и самой собой. Пока не вспомнил, что Лайтвуды всегда более всего ценили семью, а конкретно ее отец вообще может радоваться тому, что у Анны достаточно безобидные пристрастия. Подумаешь, мелочь какая — девочке нравятся пышные груди вместо крепких членов. Не рога и чешуя, и то хорошо.       Да и какие проблемы с Конклавом, когда Шарлотта Бранвелл, глава здешнего Анклава и хорошая знакомая ее родителей, все еще Консул?       С последним пунктом тоже все оказалось достаточно просто — с настолько непоколебимой и спокойной уверенностью в себе не уживется никакое самоедство или сомнения.       Анна носила мужские костюмы, встречалась с женщинами и плевать хотела на все мыслимые и немыслимые правила, кроме собственных принципов.       Вулси не очень понимал, что между ними. Может, в другое время они стали бы друзьями, может, в другом мире — любовниками, кто знает. Его это не особо волновало. Они играли в вист, курили сигары, обсуждали политику, устраивали вечера откровений и никогда не врали друг другу — обоюдная договоренность, и Вулси был в ней уверен: звериное чутье помогало распознать ложь.       Не так уж и мало, на самом деле.

* * *

      Если быть предельно честной — а с собой Анна всегда была честна — внимание Вулси Скотта ей льстило. Обычно ей не было никакого дела до того, как на нее смотрели другие, за исключением тех, кто интересовал ее саму. Но Вулси сам по себе — исключение.       У Вулси были изящные холеные пальцы — полная противоположность ее грубых и неухоженных. И запястья у него тоньше, чем у Анны. Но за обманчивой изнеженностью скрывалась сила, и это интриговало.       Анна разглядывала его в упор — высокая, стройная фигура, идеальная осанка, звериная грация. Седина в соломенных волосах казалась неуместной, словно пыль, которую хотелось смахнуть. Как и мелкие морщины вокруг глаз и рта — однажды Анна все же не выдержала и, наклонившись, провела по ним пальцами в абсурдной попытке разгладить.       Вулси от этого пришел в ярость, он терпеть не мог напоминаний о своем возрасте.       — Как какая-нибудь засидевшаяся в девках девица, — высказала ему Анна.       — Прикуси язык, учитывая, что это тебе и светит, — прорычал он в ответ.       Вулси был таким весь — сплошная язвительность и прямолинейность, эгоизм и самолюбование. Анна решила бы, что это чистой воды позерство, не сочетайся все это странным образом с некоторой — сказать неловко — мудростью.       А еще… Не то, чтобы ее это так волновало, но она понятия не имела, что у нее с Вулси.       Не секс — какой, в бездну, секс, когда сама Анна — это она для себя уже решила — предпочитала женщин, а Вулси вряд ли за всю жизнь трахнул хоть одну.       Не дружба — разница в возрасте почти в полвека как-то препятствовала этому определению.       Не покровительство со стороны Вулси — гордость не позволила бы Анне его принимать.       Наверно, проще было бы назвать их просто приятелями, но это безликое и холодное определение звучало слишком неуместно для них обоих.       Может, в том и дело, что между ними ничего не было, и ничто и не могло встать между ними.       С Вулси было интересно, и Анна таскала его сигары (иногда — буквально изо рта), легко целуя в губы в знак благодарности, доверяла как никому (серьезно, им слишком нечего делить и слишком хорошо, чтобы подставлять друг друга), а еще она знала, что ей есть, куда пойти, если что. Если скучно и хочется сыграть партию в вист, или если мир рушится и сердце рвется — неважно.       На самом деле, это уже очень много.

* * *

      Если быть честными — они и не ищут определения своим отношениям. Достаточно того, что они знают друг друга, понимают с первого взгляда, с едва уловимого жеста. Между ними есть некое притяжение. Неслучайные прикосновения, ставшие естественными и привычными — от них не вспыхивают скулы, не пробегает по телу дрожь. Они не обмениваются полными только им известных намеков взглядами, как это обычно бывает у любовников. И кажется, что за этой обычностью, за этой естественностью и скрывается наибольшее тепло и близость.       Но это очевидно только им, и когда он представляет ее своим знакомым:       — Анна Лайтвуд, моя…       Он сбивается и неожиданно теряется, не потому, что не хочет говорить, кем ему приходится сумеречная охотница, а потому, что действительно не знает, что сказать.       — Его Анна, — со смешком договаривает девушка, и они на секунду встречаются глазами. Вулси фыркает, но молчаливо соглашается, и в этом непонятном, неопределенном, наверно, и заключается все то странное и непривычное, что есть у них.       То, о чем им необязательно говорить. То, чему они не ищут определений.