Чайка

— Брат, это мои последние слова, — прошептал Эгиль, слабо обнимая Кетиля.  — Это была хорошая идея, — меланхолично произнёс норвежец в ответ, глядя в жемчужно-белую даль моря. — Умереть на берегу моря. — Да, море очень красиво за минуту до смерти. — Юноша улыбается брату и слабеет, позволяя тому крепче обхватить.  — Когда море коснётся горизонта, твоё тело уйдёт на дно, а душа устремится на небо. — Кетиль обнял брата покрепче, держа одну его ладонь и перебирая ещё тёплые пальцы. Тепло юношеского тела проходило сквозь его нервы как электричество протекает по проводам.  — Или в глубины земли. В Ад. Все зависит от веры. — Он ухмыльнулся и сжал пальцы Кетиля, прикрыв глаза. — А куда попадёшь ты, по твоему мнению? — Губы в манящей близости застыли у серебристых, переливающихся как волны волос. — Не знаю, — голос Эгиля будто бы сливался с шумом моря, — добра и зла сделал поровну. — Значит, превратишься в чайку. Будешь летать меж небом и морем. Посмотри мне в глаза, Эгиль. — Кетиль приподнял его лицо.       Исландия медленно открыл глаза, а с его лица пропала улыбка, когда он встретился со спокойным взглядом Норвегии. — Ты хочешь, чтобы я плакал? — Понимающе кивнул норвежец, вглядываясь в медленно тускнеющую радужку исландских глаз, и шепнул, коснувшись губами белёсых ресниц. — Даже твоя смерть не выбьет из меня слезу. — Нет, не хочу, — тихо ответил Эгиль, глядя в глаза брату, — я не хочу ничьих слез. Я не достоин этой жертвы. — Юноша судорожно вздохнул и ослабил хватку. — Мой любимый, единственный кровный брат. Ты стоишь всех красот на земле. Знал бы ты, как содрогается земля, чувствуя мою боль. — Обмякшее тело в его руках оказалось прижато очень тесно, будто Кетиль хотел передать ему частичку своего сердцебиения.       Исландия изогнулся от новой волны боли. Юноша просто свисал на руках, словно сломанная кукла. — Что будет с тобой, если меня не станет? — тяжело дыша, спросил Эгиль. — Я позабочусь о себе любой ценой. Ты прилетай к нам иногда. Когда превратишься в чайку. — Норвегия совсем не умел утешать и распинаться в долгих пафосных речах, но хватка у него была хорошая, выработанная временем. Последние стуки братского сердца проходили сквозь него горькой морской волной, и он ёжился от этого холодка. — Как хорошо, что я умру на сильных руках, — глухо прошептал Эгиль, содрогаясь, тяжело дыша. Предсмертные агонии — наихудшая вещь, которая вообще существует. Юноша резко притянул за  Кетиля и всхлипнул. — Поцелуй. — Я уменьшу твои страдания. Ты натерпелся их в жизни, — сказал он пред тем, как подарить ему прощальный поцелуй.       Вместо того, чтобы ответить на поцелуй, Эгиль тихо рассмеялся. Чувствуя прикосновение Кетиля, чувствуя его переживание, юноша выдохнул последний раз, молча дав клятву, что попросит прощения в следующей жизни. Тело обмякло, с каждой секундой теряя тепло. Грудная клетка больше не поднималась. Исландия утонул в своих страданиях. Острова больше нет и не будет. И только рано утром остальные узнают о смерти такой незначительной страны.       Кетиль ощущал, как его душа, подобно раненой птице, тянулась за душой умершего только что брата, ведь только с ней она была спокойна и безмятежна, сильна и крепка, как эти стройные горы, как этот ледяной ветер, ласкающий бледные щеки исландца и уносящий с собой слезу Норвегии.       Глаза Эгиля словно остекленели, глядя на склонившегося над ним брата. В глазах норвежца не было ничего, но кто бы знал, что внутри него разрушаются целые миры?..       Я пришёл к тебе ясной зимней ночью, и на моём лице скользнула улыбка, когда я увидел в окне твой скрытый тюлем силуэт. После ты робко выглянул, и наши взгляды уже ничто не разделяло, ничто не мешало им сливаться воедино, как двум вселенным, двум так похожим скоплениям туманностей и звёзд…       Я всегда сознавал, насколько порочна эта связь. Я тоже это знал и рвал этой мыслью себе душу. Но вот я беру твои руки, думаю о другом: почему Северный полюс и Антарктика не стремятся друг к другу? Потому что их столкновение породит искру, а затем и пламя. Вдоль позвоночника закипел лёд, и я навис над тобой, сжимая запястья. Накрахмаленная рубашка с приоткрытым воротничком так прекрасна, так нежна, как белеющий пред рассветом туман, а вот и роса — ты вспотел. Что с тобой, мой милый братец? Ты не доверяешь мне? .. Юношеская грудь вздымалась и опускалась, как волны в неспокойную погоду, и я мысленно представлял, как они бьются о скалы, рассыпаясь в солёные жемчужины. Кто ещё мог бы пойти на такую жертву, кроме моего брата? Я сорвал цветок твоей невинности и швырнул его в грязь своих самых низменных желаний. Что же ты стыдишься, малютка?.. Лунный свет — свидетель моей нежности, вьюга пела нам оды, а снежинки танцевали вальс. Почему ты плачешь, милый братец?       Кетиль сдержал слово — он действительно позаботился о себе. Отныне, каждую ночь, когда граница меж морем и небом стиралась, из сплошной темноты выныривала чайка и садилась на близстоящее у берега деревце, крича при этом громко и с надрывом. А деревце вздрагивало, но не от ветра, тянулось веточками к птице и замирало, начиная шептать о том, что было, что есть и что будет...