Допрос

   Если бы вы спросили любых случайных жителей Каннареджо, чего они боятся, — вы бы получили самые разные ответы. Вспомнили бы гигантских крыс. Обвалы. Кто-то, дурачась, назвал бы Стейна или Николет.    Ведь о настоящем страхе не говорят. Настоящий страх видят в кошмарах — и те, кто его пережил, и те, кого эта чаша миновала.    Храмовые подвалы. Обитель чуящих, которых копатели помоложе и понаглее называли за глаза казематными крысами.    Подвалы в Каннареджо обычно пустовали. Не из кого было выбивать признания в колдовстве, все и так знали, что большинство жителей — проклятая кровь. Даже если кто-то и нарисовал поутру знак, чтобы найти пропавший сапог, донести было некому, и местные чуящие смотрели на эти нарушения сквозь пальцы.    Но с тех пор, как поползли слухи о возрождении Культа Крови, в город приехали новые чуящие.    Спустились вниз. Потом кто-то очень глупый клялся, что из подземелий вытащили девчонку из культистов и местного храмовника, который не то сам переметнулся, не то следил за ними, не то просто заблудился внизу.    Говорили, на следующий день клясться было некому. Врали — тот копатель просто спал, напоенный товарищами допьяна.    Некоторым повезло меньше...        — Когда я была маленькая, не понимала, почему меня ненавидят. Я ведь ничего плохого не делала, не пользовалась знаками, разве что могла подсветить комнату иногда — и все. Ну еще, может, чтобы помочь что-нибудь найти... А со мной за это... как с куском мяса. Что я делаю не так? Я просто хочу быть собой, не прятаться, не бояться, что кто-то снова ударит.    Она говорила быстро, торопливо, но все равно слишком спокойно для этих стен. Слишком спокойно для обнаженной девушки, растянутой на дыбе. Палач ответил, не отрываясь от заполнения бумаг:    — Ты проклятая кровь. Ты отмечена дьяволом. Ты не можешь ожидать иного отношения.    Он сам утром привел ее снизу, поймал культистку и нашел украденного ими храмовника. Охотник, палач… Чуящий.    — Но я ведь не делаю ничего плохого. Я пользуюсь знаками, только если нужно отбиться от диких зверей. Я никогда не использовала свои умения против людей, только тогда, в детстве... И меня за это ударили в ответ, сам видишь, шрамы остались до сих пор. Я помню этот урок и не собираюсь его повторять.    Она словно бы пыталась убедить его в чем-то, но бесполезно. Рейнард Мейер, храмовник, вырванный из лап культа, рассказал, что она часто спускалась вниз, говорила с врагами, приносила им какие-то вещи. Какого милосердия она могла ждать теперь?    — Это неважно. Ты отмечена. Значит, ты это заслужила. Где скрываются культисты?    — Но ты ведь тоже проклятая кровь.    Девушка не спрашивала — утверждала тихим голосом. Знак на ее шее казался совсем тусклым по сравнению с яркими, почти белыми узорами на щеке чуящего. Но он только досадливо поморщился, встал из-за стола, подошел к ней, поправил веревки, охватывавшие ее запястья. Ответил:    — Да. Я проклятая кровь. Я нужен Храму и делаю то единственное, ради чего нам стоит существовать. Твое существование будет оправдано, если ты ответишь на мои вопросы.    — А что важно, Дамиан? — она подалась вперед, так настойчиво заглядывая ему в лицо, словно надеялась увидеть ответ. — Чтобы я отвечала на твои вопросы и помогала тебе убивать других? Почему нельзя существовать просто для того, чтобы жить? Чтобы любить что-то, дорожить чем-то... — она покачала головой, понимая, что он скажет. — Я не стану отвечать, ты же знаешь.    У палача неприятно, нервно дернулась щека.    — Мы их не убьем. Только пересоберем.    — Ты думаешь, это не одно и то же? Пересобрать человека — значит отнять у него то, что делает его самим собой. Хочешь посмотреть, как живой человек превращается в тряпичную куклу? Пересобери меня. Может, тогда и получится заставить отвечать на твои вопросы.    Она говорила так убежденно. Дамиан лишь хмыкнул в ответ на ее горячую речь.    — Я видел, и не раз.    Его голос был настолько спокоен, что казался вообще лишенным эмоций, будто бы замороженным. Храмовник даже улыбался бесчувственно.    — И ты видела тех, кто был пересобран. Ты даже не способна отличить их от других. Они обычные люди. Безопасные для остальных. Я пересоберу тебя после того, как ты ответишь. Не надейся, что получится так просто от меня сбежать.    Девушка потянулась вперед, словно пытаясь приблизиться к нему, объяснить что-то, доказать… Но веревки не пустили, и она снова откинулась на доски. Покачала головой.    — Я не пытаюсь сбежать, Дамиан, — она снова назвала его по имени, и он чуть заметно прищурился. Не впервые он становился палачом для тех, кого знал до встречи в пыточной. Но это был первый раз, когда жертва пыталась просто говорить с ним — так, словно он для нее не палач: — Хотела бы, сбежала бы, не дала бы поймать себя. Помнишь, в Храме ты говорил, что бегаю я быстро.    — Помнишь, мне не обязательно бегать, чтобы поймать проклятую кровь, — в его голосе проскользнула угроза, словно гремучая змея оставила след на песке. Он не любил, когда ставили под сомнение качество его работы.    Девушка только чуть прикрыла глаза, кончики пальцев у нее дрожали, кожа покрылась мурашками от холода подземелий.    — Я много чего помню. И это, и то, как пыталась прикрыться обрывками одежды, когда ты забирал меня у тех, кого я считала друзьями, тогда, на крыльце Храма. — Жертва покачала головой, глядя в глаза чуящего. — Я буду молчать. Ты не первый, кто задает мне такие вопросы. И если я промолчала тогда, то и теперь промолчу.    — Кто задавал тебе вопросы? О чем? — быстро перебил он. Кто мог ее пытать?    — Какая разница, кто еще спрашивал меня? Хочешь сравнить мастерство этого человека со своим? Извини, следов не осталось. Я бы показала, да ты бы и сам все уже давно увидел.    Но Дамиан и так понял, о ком она говорит.    — А, де Виро… — На мгновение он словно погрузился в свои мысли, затем поднял взгляд на девушку. — Рейнард рассказал о нем. Этот мальчишка стал опасен. Его нужно найти. Ты можешь помочь нам... А если нет, то мы просто прочешем все подземелья, все равно поймаем его и потеряем при этом многих людей. Их убьет твое молчание, Мириам.    Он чуть оперся на колесо дыбы во время речи. Почти незаметно, но это заставило Мириам упереться затылком в доски и втянуть воздух сквозь стиснутые зубы.    — Ты раньше говорил, что я и так высокая. Видимо, уже недостаточно? — Она хрипловато засмеялась, и снова встретилась с ним взглядом. — Я не могу тебе помочь. Сколько бы ты ни спрашивал.    Палач улыбнулся одними уголками губ, приотпустил колесо дыбы и тут же надавил снова, уже сильнее. Она прикусила губу и зажмурилась, пока он говорил, продолжая нажимать на колесо:    — Ты могла бы помочь другим. Тем, кому придется умереть. Напомни, с кем ты училась в Храме?.. А, кажется, я припоминаю. Как жаль, что весь тот выпуск сейчас в Каннареджо. И твоя соседка по комнате, Омбри. Как жаль, что ей придется идти вниз и подставляться под боевые знаки культиста. Из-за тебя.    — Да, жаль. — Она старалась дышать неглубоко — тогда будет не так больно. Он сам учил ее этому. — Помню, нам даже один мальчишка нравился, как такое забудешь. Только вниз им придется идти потому, что ты так прикажешь. А не потому, что я молчу.    Он снова отпустил колесо, позволяя ей почти расслабиться, сказал спокойно:    — Я им прикажу, потому что ты молчишь. И у меня нет другого выхода.    Палач стоял прямо перед ней, сложив руки на груди. Сейчас дыба была совсем не натянута, и больно было лишь от того, как медленно возвращались в норму растянутые суставы. Она смотрела ему в глаза и старалась не показать, как ноют затекшие руки, старалась говорить так же ровно:    — Выбор есть всегда. Всегда, Дамиан. Он даже у меня был, когда ты меня поймал. Думаешь, я бы не смогла тебе сопротивляться? Не могла сбежать и оставить Рейнарда?    Он не ответил, только повторил свои вопросы:    — Что он планирует? Где он может быть, кроме Арфы? — замолчал на мгновение… — Если ты ответишь, я пойду туда сам. Никто не умрет, — у чуящего снова, как от крайне неприятной мысли, дернулась щека, — даже Рок де Виро. Клянусь.    Но она только снова покачала головой.    — Я не отвечу. Я обещала. А обещания я не нарушаю, не помнишь разве? Что ты мне говорил, никогда не врать? Я никогда не врала. Тебе никогда, остальным могла недоговаривать что-то, но тебе — никогда.    — Ты ценишь свое обещание выше жизней людей? — Дамиан злился, это читалась в его голосе, в том, как резко он нажал на колесо дыбы. — И ты при этом спрашивала, почему проклятая кровь заслуживает того обращения, которое получает?    — Я ценю жизни… — Коротко, шумно выдохнула, до крови прокусив губу. Мириам думала, что сможет это выдержать. Выдержала же то, что было в подземелье. Сквозь зубы, через силу договорила: — ...людей.    И сжала кулаки — так было только больнее, но это дарило хоть какую-то иллюзию контроля.    — Тем более жизни тех, с кем я училась. Если они и правда здесь.    Веревки медленно провисли, тело снова легло на доски без всякого напряжения.    — Я всегда учил тебя говорить правду, Мириам. И я прошу... Скажи правду. Ты спасешь этим многих. Ты заслужишь этим… — Он слегка нажал на колесо — для привыкших к напряжении суставов так было даже легче, чем при полном расслаблении, но напоминало, какая боль может снова обрушиться на нее, — ...прощение.    Никогда еще Дамиан не разговаривал с ней так мягко. Разве что когда еще до больничных лекарок приводил в порядок ее раны… Но она не поверила. Едва заметно улыбнулась.    — Не проси. Не проси таким тоном, как тогда, Дамиан. Я слишком хорошо помню ту ночь и то, как ты нес меня к храмовым лекарям. Я тогда себе пообещала, что больше никого не убью и не покалечу. И я не нарушу это обещание.    — Сейчас ты уже его нарушаешь, — он все еще говорил мягко, надеясь все-таки преодолеть, продавить ее сопротивление.    — Не нарушаю. Я даю тебе выбор: остановиться или отправить своих солдат на смерть. Зачем, Дамиан, зачем? Я же ничего не скажу, ты ведь понимаешь. Можешь крутить сильнее, давай. Только я буду молчать.    Все напрасно. Она была его ученицей, и теперь он почти жалел, что так хорошо обучил ее.    — У меня нет выбора. Мы оставили их в покое три года назад. Думаешь, мы не знали, что остались выжившие? Они напали первыми, и мы могли потерять двоих по их вине. Сейчас я не могу допустить такой ошибки.    Две убежденности, две веры, две воли. Он знал, что должен сломить ее, она...    — Выбор есть всегда. Только я не знаю, как это до тебя донести. Видишь, из меня плохой учитель. Впрочем, в этом я с тобой никогда не смогу тягаться.    Она замолчала, снова заведя допрос в тупик, уведя его за собой. Дамиан досадливо поморщился. Мысленно отошел назад, словно перебирая в пальцах линию разговора, ища узелок, за который можно зацепиться. Выбор, обещание, детство... Ценность жизней. Как она засомневалась, услышав его слова о том, что ее бывшая соседка по комнате в городе.    — Если ты сомневаешься в моей честности, я могу привести твоих соучеников сюда. Посмотрят, как их предают.    — Я не сомневаюсь, но и как допросы проводят, знаю. И как ты видишь на них то, чего нет. Тех, кого рядом быть просто не может. Знаешь, каково это? — Последнюю фразу она бросила зло, чуть подавшись вперед, насколько позволили веревки. Затем снова откинулась на деревянную плиту дыбы.    — Знаю. Очень хорошо знаю. Но, думаю, и ты знаешь, что, например, сейчас твой разум тебе не лжет, — он ответил спокойно, хотя ее слова звучали странно: Храм никогда не использовал одурманивание пленников. Слишком ненадежные показания, и она должна была это помнить.    — Не лжет… — девушка устало покачала головой. — Приводи кого хочешь, Дамиан. Даже если бы родители были живы и ты бы их привел, я бы молчала.    Снова тупик. Словно в шахматной партии они вновь и вновь играют вничью, до пата. Это злило, но на лице Дамиана отразились только скука и легкая усталость.    — Что ж...    Два поворота колеса, резких и страшных, выбили ее сознание на самую грань, когда еще немного — и уже не сможешь воспринимать ничего, кроме боли.    — Мне жаль, что ты выбрала этот метод допроса, упрямая девчонка.    Она не могла понять — кричит ли или удалось ограничиться хриплым стоном. И как только не потеряла сознание? Она должна была выдержать, самой себе должна. Не закричать — не показать слабость. Даже стона — и то уже много.    — Я... не... выбирала... его... Дамиан.    Слова давались с трудом, но лучше было говорить, чем молчать.    — Ты сам... так решил... разве нет?    Она закрыла глаза и шумно сглотнула. Дамиан на мгновение ослабил натяжение, позволил отдышаться. Сказал громко и отчетливо, глядя куда-то поверх ее головы:    — Через три дня мы начнем облаву. У тебя есть время подумать... Но немного.    Вновь рывок дыбы. Дамиан отошел, вернулся со стулом и книгой, сел около дыбы — одна рука на спице колеса, в другой книга.    — Если захочешь сказать что-то — я всегда готов тебя выслушать.    Он медленно надавил на колесо. Мириам только стиснула зубы. Едва слышно прошептала:    — Сказать? А что ты хочешь услышать, кроме ответов на свои вопросы, которые я все равно не дам — ни сейчас, ни через три дня? Тогда тебе было интересно слушать о том, как мы жили. Или ты притворялся и просто давал мне шанс выговориться?    — Тогда мне нужно было спасти тебя. Сейчас мне нужно спасти своих людей. И тебя. — Он говорил, не глядя на нее, продолжая медленно, очень медленно, вращать колесо. — Впрочем, если ты хочешь рассказать что-то еще, я весь внимание... Как живут в подземельях?    Нейтральный светский тон последнего вопроса сейчас прозвучал жутко.    — Так вот, значит, как, — она тихо усмехнулась, пытаясь прикусить губу, когда колесо продолжило вращение, — тогда это был просто акт жалости к маленькой девочке, да? А сейчас что? Попытка… Поскорее меня… Прикончить? Чтобы не… Мучилась?    Она дышала часто и шумно, стараясь лишний раз не напрягать грудную клетку. Дамиан ответил все так же спокойно, как и раньше:    — Глупая девочка. Ты забыла все, чему училась? Я даже не вырву тебе суставы. Ты сможешь уйти из этой комнаты на собственных ногах. В больнице при храме редко оказывались те, кто был в моих руках. Но, как ты должна чувствовать сейчас на себе... Менее больно от этого не будет.    — Знаю, — она произнесла это слово на выдохе, запрокинув голову назад, насколько позволила деревянная доска, — не будет… Но раз… так надо… Да, Дамиан? Тебе так надо? Значит, я… Потерплю.    Собралась с силами, чтобы произнести более ровным голосом:    — Понятия не имею, как живут в подземельях, да и живут ли вообще. Лучше почитай мне книжку. Что там у тебя? Не сказки? Я помню, мне нравилось как ты… читал их… Особенно те… что были в… зеленой… книжке...    Мириам зажмурилась от боли и прокусила губу до крови, но застонать себе не позволила. А он вдруг улыбнулся:    — Сказку, значит...    Ход колеса еще замедлился. Если бы ей уже не было так больно — стало бы легче. Дамиан откинулся на стуле, глядя в пустоту.    — Жила-была девочка... Звали ее... Рея. Ее семья жила... в деревне... около леса. Девочке говорили с детства... что в лес уходить не нужно. Но когда ей исполнилось... двенадцать... она решила, что может... нарушить запрет.    Улыбка погасла, он обернулся к ней.    — Как думаешь, что стало с девочкой?    Она уже совсем не чувствовала рук — там, где были плечи, словно не осталось ничего, кроме огромного клубка боли. Внимательно слушала его сказку, и теперь попыталась слабо улыбнуться, чувствуя, как по подбородку течет кровь из прокушенной губы.    — Не знаю... Это же... твоя... сказка... Что... ты... сделаешь... с этой девочкой?    — Я? Ничего. Я над этим не властен.    — Властен... Это...    Последнее слово утонуло в хриплом стоне, и Мириам потребовалось несколько секунд, чтобы хотя бы вдохнуть — и не задохнуться от боли.    — Твоя... сказка.    Он отвернулся, глядя в стену, словно на ней написан текст. Продолжил рассказывать в такт ее дыханию, медленно, так же прерывисто, как она.    — Девочку... встретят волки. Не съедят... Нет. Скажут: «Иди к нам»... «Ты одна из нас»... И девочка пойдет... Глупая девочка, верно?    Он знал, что осталось пол-оборота и немного подождать. Тогда она должна была потерять сознание. Если пережать — порвутся связки. Если остановиться сейчас и ждать, то к моменту потери сознания ее руки отекли бы так, что пришлось бы еще день ждать, пока они придут в норму. Он считал секунды, а сказка складывалась сама.    — Потом волки скажут…: «Иди, убей людей. Они нам... мешают». И девочка…    Боль была такой сильной, что ей казалось, будто руки вот-вот вырвутся из плеч и останутся болтаться на веревках. Перед глазами плясали красные и черные пятна, но она еще пыталась держаться за реальность, за голос Дамиана.    — Она одна... из них... Только... когда ей... будут говорить... она будет... качать... головой... как я... сейчас... и не... пойдет... никуда... она не... пойдет...    Из последних сил стиснула зубы — на сколько ее хватит до крика? На сколько — до того, как она провалится в эти красно-черные пятна? Палач прислушивался к ее словам, зная, что сейчас звучит правда. То, ради чего он последовал ее просьбе о сказке. И она говорила...    — А еще волки... задавали... вопросы... а девочка... молчала... потому что видела... — еще один хриплый стон, дышать стало почти невозможно, только едва-едва, чтобы не задохнуться, — закрывала... глаза и... видела...    Она зажмурилась, чувствуя, как по щекам потекли слезы, и замолчала. Терпела — терпела насколько хватит, только бы не кричать. И не просить остановиться.    Дамиан раздраженно нахмурился, поняв, что пережал, что она не может продолжать. И именно сейчас, когда наконец-то заговорила!    Окинул взглядом растянутое тело, оценивая состояние суставов. Пол-оборота прошли, но до потери сознания еще слишком далеко. Можно ли было вернуться на тот уровень, на котором она говорит?.. Нет. Слишком маленький промежуток на слишком сильном напряжении. Лучше продолжить завтра. Ее слова уже были победой.    И все же, осторожно нажимая на колесо, спросил, даже зная, что она его, скорее всего, уже не слышит:    — Что ты видела, Мириам?    Она с трудом открыла глаза, пытаясь разглядеть в красном мареве перед глазами Дамиана. Он правда хотел знать, как она держалась тогда, когда боль была такой, словно бы из нее медленно вытягивали нервы? Когда казалось, что янтарь, льющийся в вену по тонкой трубке, похож на огонь, выжигающий ее изнутри?    — Тебя.    Искусанные губы едва двигались, и она не была уверена, что смогла произнести это вслух.    — Тебя не... должно было... быть... там. Но... ты был. И я... держалась за... тебя. И... молчала.    С хриплым стоном закрыла глаза — натяжение стало еще сильнее, хотя, казалось бы, больше некуда. И противно было от того, что не смогла промолчать — не смогла сдержаться. Заговорилась и вспомнила прошлое, которое вспоминать не следовало. Нарушила данное самой себе обещание.    Она понимала, что это не конец. Максимум, что она могла, — постараться молчать дальше. Не сказать ничего больше.    Он удовлетворенно улыбнулся. Не слишком важная информация, но главное — она начала отвечать. Уже можно не дожимать. Судя по последним словам, было полезнее, чтобы она застала обработку суставов в сознании.    — О чем ты молчала?    И медленно начал ослаблять дыбу. Стало только больнее, хотя она и понимала, что натяжение ослабевает — чувствовала, как медленно опускались руки.    Мириам застонала — застонала, но все же смогла не закричать. Стены перед глазами плыли, она уже даже хотела потерять сознание — провалиться туда, где не больно. И на вопрос только покачала головой.    — Ни о чем. Просто молчала.    — Просто молчала, потому что?..    Это ненужные вопросы, которые не могли ничего ему дать. Может быть, разве что узнал бы, чего они боятся, о чем не знают... Он спрашивал, впервые используя метод Аларика, виденный однажды. Ему тогда показалось глупым следовать за словами жертвы, но сейчас эти ответы, похожие на эхо, приходили сами.    — Без «потому что», Дамиан. Просто молчала.    Она помнила, что иногда так делают — повторяют твои слова. Ей и правда хотелось сказать что-то еще, продолжить, но — нельзя.    Он окончательно отпустил натянутые веревки. Ощупывал суставы, убеждаясь, что все сделал правильно, растяжения не были настолько сильны, чтобы откладывать следующий допрос. Ее руки отекали на глазах, и он недовольно поморщился — все же слишком сильно. Придется пока оставить суставы в покое.    Мириам хотелось выть от боли. Когда ей было так больно в последний раз? Тогда, в детстве, когда ей ставили клеймо?    Она попробовала пошевелить руками, хотя бы немного, но не получилось. От новой волны боли она снова прокусила губу и с трудом перевела взгляд на Дамиана, предпочитая не думать, что будет дальше.    Он почувствовал ее взгляд, и это было странно. Никогда допрашиваемые не смотрели на палачей так, словно только их присутствие позволяло им не терять сознание. Отошел за заранее заготовленной ледяной водой и полосами ткани, смочил бинты, начал перетягивать ее плечи. Чем быстрее сошел бы отек, тем быстрее он смог бы продолжить работу. Она опять закрылась, продолжать было бессмысленно. Впрочем, он же не закончил сказку.    — Просто... Хорошо. Так на чем мы остановились? Девочка не пошла с волками... А волки задавали вопросы, но она молчала... Молчала, потому что видела… — Он запнулся не там, где хотел. Кто он для нее? Почему эта упрямая, глупая девчонка так себя ведет? — ...наставника.    Она шумно вздохнула и тут же вздрогнула от прикосновения ледяных мокрых бинтов к коже, но от этого стало легче. Красное марево перед глазами побледнело, и она уже лучше различала стоящего перед ней мужчину.    — О, ты решил продолжить сказку? Знаешь, та что была в зеленой книжке, была интереснее. Ты знал ее почти наизусть, а эту на ходу придумываешь. — Она сглотнула и осторожно облизнула пересохшие губы, чуть поморщившись от болезненных прикосновений. — Давай лучше почитаем какую-нибудь другую. Пострашнее. И пореалистичнее. Что же этот... наставник будет дальше делать с маленькой девочкой? Ему ведь уже все равно, как она спит по ночам и не мучают ли ее кошмары. Так что же, загонит ей иголки под ногти? Раздробит кости?    Он улыбался, слушая, как она хорохорится.    — Зачем же? Ему достаточно будет завтра повторить дыбу, подержать девочку чуть дольше на нужной грани и послушать, как бывшая ученица, предавшая его, говорит с волками. Ты ведь так боишься закричать, что будешь говорить все, что придет в голову... Ты уже начала.    Она хрипло засмеялась в ответ. Смеяться было глупо, но почему-то хотелось.    — Я ошиблась, позволив себе вспомнить прошлое. Не стоило это делать. Потому что это нужно только мне, а для... наставника это все так... Неважно. Я не боюсь закричать, Дамиан. Не хотелось бы на первом допросе, но избежать не смогу, я знаю. У тебя все кричат, я это еще помню. И то, что со мной иначе нельзя. И с волками я не говорила, так что слушать, кроме криков, тебе будет нечего. А потом и крики стихнут, когда сядет голос.    — А сейчас ты врешь, глупо и очевидно, хотя уверяла, что никогда не врала мне... Рейнард не зря провел среди волков так много времени. Жаль, что он видел и слышал не все, но вполне достаточно, чтобы знать — ты была им близка и очень полезна...    Он говорил с ней, мысленно подводя итоги допроса, заставляя себя не замечать странного чувства в груди. Словно внутри осталось еще что-то, способное болеть.    Мириам могла бы сказать, что да, говорила — «привет», «пока», мелкие поручения в духе «нам нужно вот это или вот то». Но о секретах или именах речи никогда не шло.    — Я никогда тебе не врала. Только для тебя я — предатель, и ты либо веришь Рейнарду больше, чем мне, или просто обвиняешь меня в том, в чем хочешь обвинить.    Он крепко забинтовал ее плечи, зафиксировал опущенные руки. Проверил локти и запястья, начал бинтовать и их тоже. Действия были привычны; Дамиан мог смотреть ей в глаза, задавая следующий вопрос:    — Почему ты молчишь сейчас, Мириам? Я не поверю, что ты просто пообещала молчать при допросах.    Она смотрела ему в глаза спокойно, без страха. Хотя и прекрасно представляла, что ее ждет, — помнила его уроки.    — Ты же просто не веришь мне, Дамиан. Так что давай не будем отвлекаться. Хотя мне и хочется напомнить тебе о том, что ты когда-то звал меня Мирой.    Это было давно. Очень давно, и больше этого не могло быть, так что лучше было бы забыть. Она вскинула голову.    — Я ничего не скажу, чуящий.    Он только усмехнулся, когда она назвала его так. Подумал — звереныш. Выросла культистка. Нужно допросить, пересобрать и забыть. Как всех прочих. Почему она должна была отличаться от других?    — Мира… — Он словно пробовал ее имя на вкус. — Когда-то звал. Когда была девочка, которая верила мне и которой мог верить я. Которая действительно не врала.    Он закончил с ее руками, еще раз смочил ледяной водой уже нагревшиеся повязки. Ей стало чуть легче, и она поймала себя на мысли, что готова была сказать ему спасибо.    — Я и сейчас тебе верю. Верю, что сделаешь все, чтобы развязать мне язык, и, наверное, даже боюсь этого. Знаешь, когда больно это... Это больно.    А когда боль причинял тот, кто виделся спасителем в самых страшных кошмарах, было еще больнее.    — Я сказала правду, а дальше... Решай сам.    Она снова облизнула искусанные губы, уже покрывшиеся сухой корочкой, посмотрела ему в глаза.    — Что будет, если я не заговорю? Что будет с тобой?    Он ответил не сразу. Коснулся ее колен — дыба многим рвет не только руки. А он пообещал, что она уйдет из этой комнаты на своих ногах, и намерен был сдержать обещание. Спросил:    — Тебя интересует, что будет с чуящим? Палачом?    Она ответила тихо, не отводя взгляд. Нужно было бы, да не получалось.    — Меня интересует, что будет с тобой.    Он не улыбнулся, хотя она дала ему в руки крючок, за который, возможно, он смог бы подцепить ее ответы.    — Ты останешься здесь, пока не заговоришь либо пока мы не найдем де Виро. Я буду руководить облавой.    — Что же, значит, у меня три дня на то, чтобы заговорить, — она произнесла это так, как говорила бы о том, что ей нужно на рынок за свежими овощами. И покачала головой. — Мне жаль, что я не могу тебе помочь.    Осмотр ног его вполне удовлетворил, и он наконец отвязал ее от дыбы.    — Вставай.    Мириам осторожно пододвинулась к краю деревянной плиты, спустила ноги и попыталась сесть, поморщившись от боли в суставах. Он ждал, скрестив руки на груди. Почти через минуту у нее наконец получилось встать, опираясь на дыбу.    — Что дальше, Дамиан? Так и будешь нежничать со мной?    — А ты хочешь иглы под ногти? — фыркнул он. Взял ее за руку между перевязанными плечом и локтем, шагнул к двери. — Как ты заметила, у нас еще три дня. Прибережем иглы до завтра.    — А тебе важно, чего я хочу? — Она горько усмехнулась и тут же поморщилась от боли в руке. Ногам было легче, и устоять на них она могла, но шаги получались мелкими; Дамиан почти тащил ее за собой. — Я ведь знаю, как ты ведешь допросы, так что... считай, что мне просто страшно.    Ей действительно было страшно, очень страшно. Но остаться верной своему обещанию было важнее. Хотя бы остатку своему обещания.    — Если знаешь и боишься — тогда ответь на мои вопросы. Просто ответь.    Он пошел медленнее, чтобы она не совсем уж волоклась за ним, хотя даже такой его шаг был для нее слишком быстрым. Скривился, вспомнив «обещание», о котором она твердила. Она давала слово не причинять никому вреда, но как это может быть связано с молчанием на допросах, он не понимал. Он уже сказал ей, что ее ответ никого не мог убить, только защитил бы нескольких чуящих.    — Нет, — она покачала головой и, прикусив губу, попыталась идти быстрее. — Я не могу. Не могу.    Она не могла объяснить ему, почему, — не могла сказать это так, чтобы не рассказать что-то важное, чтобы не вспомнить, что делал Рок.    — Мой наставник говорил, что мы должны быть верными своим принципам. Я обещала следовать своему принципу, и я буду это делать.    Он втолкнул ее в камеру грубее, чем собирался, так что Мириам едва удержала равновесие, чудом не упав на каменный пол. В ее голове мелькнуло — ведь только так к ней и можно относиться. Проклятая кровь. Будь она проклята.    Дамиан соединил кончики пальцев перед грудью, несколько секунд просто дышал, успокаиваясь. Она раздражала его. У всех всегда были объяснения. Хоть какие-то. Эта же... Но он должен был оставаться сдержанным.    — Почему не можешь? — он прикрыл глаза. — Почему не можешь рассказать о том, почему не можешь?    Идиотизм последней фразы заставил его еще несколько мгновений изучать свои руки, глубоко дыша и повторяя про себя, что храмовник должен быть спокоен и служить богу-императору. Спокоен. Сдержан. Холоден. Спокоен…    Она обернулась, чтобы встретиться с ним взглядом... И осторожно, морщась от боли, опустилась на колени, не переставая смотреть ему в глаза.    — Прости. — Она говорила совсем тихо. — Прости за то, что ты считаешь, будто я тебя предала и вру тебе. Прости, что я была среди волков, хотя одним из них и не стала. И, пожалуйста, оставь разговоры для допроса.    Он закрыл глаза на секунду, затем молча отвернулся, закрыл дверь, запер замок. Мысленно отметил — глупый вопрос повторить завтра. Если бы он не был для нее важен, она бы ответила... Возможно.    Ему хотелось упереться в дверь лбом, но чуящий должен сохранять лицо. Даже когда рядом никого нет — рядом кто-то есть. Сейчас эти многочисленные правила, действительно принятые в Храме, и те, что он создал для себя сам, помогали.    Нужно было идти писать отчет. Он мог бы уложиться в две фразы: «Допрашиваемая призналась, что помогала культистам, но утверждает, что культисткой при этом не была. Также утверждает, что ничего не знает об их планах и местонахождении». Но такой отчет он бы сам у себя не принял.    Поднимаясь по лестнице в главные помещения Храма, он дословно вспоминал, в какой момент и что она говорила. Вспоминал необходимое натяжение дыбы, эффективность допроса по разным схемам. Все это нужно было тщательно записать.    Он не терпел писцов на допросе — так же, как и помощников. К счастью, его память позволяла эту прихоть.    Палач вспоминал все детали, а в голове у него вертелись глупости, которые не относились напрямую к делу. Как давно он в последний раз рассказывал сказки? Зеленая книга — та, что про девушку и ее двенадцать братьев, или другая? Почему, предки ее побери, она просила прощения, боялась и при этом не отвечала?!        Мириам молча смотрела на закрывшуюся дверь, слушала, как щелкнул замок. Все верно и правильно.    Медленно поднявшись, осторожно, чуть опираясь боком о стену, пошла в угол — там на полу лежал соломенный тюфяк. Она спала на таком в детстве: он был мягкий и приятно, успокаивающе пах.    От того тюфяка, на который она сначала осторожно села, а затем легла на бок, постаравшись подтянуть колени к груди, пахло потом и пылью. Впрочем, иначе и быть не могло: она ведь было не дома, — да и дома давно уже не было, — а в камере Храма. И завтра ее ждал новый допрос.    И, закрыв глаза, она поймала себя на мысли, что ей хотелось бы, чтобы он был не таким, как сегодня, — не таким мягким, не таким... странным. Ей хотелось заставить себя ненавидеть Дамиана за боль, но пока — не получалось.    И, пытаясь заснуть, она намеренно отгоняла все мысли, кроме двух, — солома очень колючая и в камере холодно.    А через несколько минут заснула, на пару часов забыв о ноющей боли в руках.        Солнце быстро село, и Дамиан зажег свечу. Отчет был почти закончен. Можно было бы подумать, что рядом с ним на столе лягут черновики, но нет, только несколько листов, исписанных ровным почерком без помарок. Он присыпал последний песком, встряхнул, чтобы чернила быстрее высохли. За его спиной скрипнула дверь.    — Ты уже закончил?    Чуящий встал, вышколено выпрямившись перед вошедшим.    — Да, Говорящий.    Глава Храма в Илларианской империи мягко улыбнулся, в длинных седых волосах искрами меди блестели последние рыжие волоски. Никто из храмовников не знал, когда он поседел, и никто не решался спрашивать. Казалось, Говорящий родился таким.    — Аларик, Дамиан. Я просил тебя называть меня по имени.    — Да, Аларик. Простите.    Чуящий стоял навытяжку, и Говорящий лишь сокрушенно покачал головой, подошел к столу, взял листы с отчетом.    — Сядь, мне неудобно смотреть на тебя снизу вверх.    Дамиан сел, как стоял — с идеально ровной спиной, — следя глазами за Говорящим. Тот просмотрел записи, задумчиво сказал:    — Сильная девушка...    — Я добьюсь ответов.    Аларик поднял глаза от бумаг. С его губ не сходила мягкая улыбка, из-за которой тридцатитрехлетний мужчина казался отцом даже тем, кто старше его на много лет.    — Ты попробовал мой метод, верно?    — Да. Он не сработал. Возможно, я использовал его неправильно.    Говорящий задумчиво кивнул, перебирая листы отчета.    — Попробуй поговорить с ней о времени, которое она провела в Храме. Ты ведь заметил, когда она стала говорить?    — Да. Я зафиксировал количество оборотов...    Аларик хмыкнул.    — Это хорошо, несомненно. Но важнее — что ты рассказывал ей сказку. Ты помнишь ту, о которой она говорила?    — У меня есть предположения.    — Стоит попробовать... Что завтра?    У чуящего дернулась щека, когда он ответил:    — Бичевание.    Улыбка Говорящего померкла. Голос, секунду назад мягкий, звучит пощечиной:    — Ты забыл, в каком состоянии ее принесли в храм? Забыл, из-за чего она ушла? Уверен, что хочешь стать для нее таким же, как те безумцы?    Дамиану хотелось прикрыть ладонью дергающуюся щеку. Она слишком выдавала его состояние.    — Это может позволить быстрее добиться ответов.    — У тебя всего три дня. Ошибиться ты можешь только один раз: если она замкнется, ты не успеешь подобрать ключ.    — У меня всего три дня. Я знаю, Го... Аларик. Я... Я уверен.    Говорящий быстро перечитал последнюю страницу отчета.    — Ты ведь освободил ее сам? Сам провел до камеры?    — Да. Я помню, что этим следует заниматься служкам, а не...    — Именно тебе. Забирать ее из камеры, бинтовать, возвращать назад — все делай сам, сегодня ты сделал все правильно.    Аларик в сомнениях покачал головой, и Дамиан повторил:    — Я добьюсь ответов.    — Этого я и опасаюсь... Хорошо. Пробуй.    Говорящий вышел из комнаты, унося отчет. На пороге обернулся.    — Дамиан... Да пребудет с тобой его милость.    — Да пребудет.    Он закрыл дверь, и Дамиан медленно откинулся в кресле. Он был уверен, что добьется ответов. Всегда добивался.            Этим утром город был особенно хорош — залитый нежными розовыми лучами солнца, с блестящими крышами и нежащимися на солнце кошками. Но Дамиан едва бросил взгляд в окно, прежде чем отвернуться и направиться в подвалы.    Он умылся и поел, что несколько скрадывало неприятную ночь, когда он долго ворочался на кровати, не мог уснуть, а потом просыпался, задыхаясь от ненависти, и приходилось разгонять уже зависшие в воздухе начала знаков.    Дамиан отпер камеру, едва не наступил в миску с едой, и это неожиданно взбодрило. Поднял тарелку, принюхался. Неплохой суп. И даже свежий хлеб, здешние служки еще не имели дурной привычки «забывать» отдавать его пленникам. Мириам лежала на тюфяке и, как ему показалось, еще спала.    — Да пребудет с тобой милость бога-императора.    Храмовое приветствие. Он всегда будил так подозреваемых, когда еще был юнцом, и ему поручали эту нехитрую работу. Сейчас оно было подкреплено советом Говорящего дать ей вспомнить прошлое.    Но Мириам спала чутко, просыпалась почти от каждого шороха, — привычка, приобретенная в подземельях, где спать приходилось в том числе и там, где часто сновали искатели.    Она слышала, как открывали дверь в камеру, а потом тихо звенела металлическая посуда — приносили еду. Это показалось странным и ненужным — есть она все равно не собиралась. Не смогла бы без помощи рук, да и зачем, если во время допроса все наверняка вышло бы обратно. Поэтому, когда дверь закрылась за служкой, она прикрыла глаза и лежала не шевелясь, лишь чуть дрожа от холода.    И в ответ на приветствие она промолчала. Он и ее учил говорить так же, да не пригодилось. Проклятой крови не позволительно было говорить с палачом. Бог-император, если бы только она могла увидеть в нем палача. Если бы только.    Она медленно поднялась, стараясь не стонать от боли в затекших и перевязанных руках.    — Я готова, чуящий.    Она почти молилась — бог-император, помоги увидеть в нем палача, мучителя, помоги ненавидеть, а не вспоминать то время, что они оба были при храме, когда он изредка читал ей сказки, а по утрам узнавал, как спалось, не мучило ли во сне прошлое...    Этого больше не могло быть. Она сама все перечеркнула, когда решила бросить обучение и отправилась в Каннареджо с первым караваном.    — Вчера было важно, что со мной будет, а сегодня опять чуящий?    Ее слова веселили его. Просыпаться — прекрасно, просыпаться и знать, что приснившееся закончилось три десятка лет назад.    — Мне и сегодня важно. Но ты вчера не ответил на этот вопрос. Видимо, я для тебя враг, значит, и мне лучше относиться к тебе так же.    Она думала, что если бы она могла к нему так относиться, все было бы намного проще. Дамиан только поднял бровь.    — Я ответил. Я буду возглавлять облаву. Впрочем, это будет вне зависимости от того, заговоришь ты или нет. Хотя результаты этой облавы и количество выживших напрямую зависят от тебя.    Он подошел к ней, поставил еду на пол рядом, ощупал повязки. Они были горячими, отек будет держаться еще несколько дней. Но он еще вчера решил, чем заменить дыбу. Мириам поморщилась от прикосновений к бинтам, зная, что болеть руки будут еще долго. И неизвестно, восстановятся ли когда-нибудь.    — Не надо. Не надо говорить, что все зависит от меня. Это ты ведешь людей в подземелье, не я.    Она понимала, что Дамиан пытался вызвать в ней чувство вины, заставить говорить — мягко, но заставить. Только толку от этого не было.    Он сел на тюфяк. Он знал, что выглядит как минимум странно в храмовой одежде на этом тюремном матрасе. Знал, что когда встанет, одежда будет в пыли и соломе. Но почему бы нет? Если для некоторых допросов нужно жертвовать внешним видом — пусть.    Он нарушал собственные правила. Впервые в жизни, наверное. Впрочем, он делал это ради большего и важнейшего — ради Храма. Тогда он еще в это верил.    — Я веду людей в подземелья, потому что там сидит культист, напавший на Храм, похитивший чуящего. Я сделаю все, чтобы потерять как можно меньше людей, но не идти мы не можем.    — Ну так сделай все, чтобы жертв было меньше, что же ты медлишь и тянешь время. До ночи со мной возиться хочешь?    Он не понимал, она что, хочет его разозлить? Не выйдет. Хотя бы ради Храма. В конце концов... Не называть ее предательницей не так уж сложно. Он кивнул на миску.    — Решила объявить голодовку?    — Нет, не решила. Но смысл есть перед допросом? Чтобы загадить потом весь пол?    — Если бы поела сразу — могла бы этого не опасаться. Впрочем, как знаешь.    Она попыталась пожать плечами и поморщилась от боли.    — Не хочется. Или ты и сегодня будешь меня беречь?    Дамиан откинулся на стену, глядя на нее, стоящую перед ним. Это смешно — палач, смотрящий на жертву снизу вверх.    — Придется беречь. Мало того, что худая, так еще и есть не хочешь. Специально усложняешь мне работу?    Он не вполне понимал, что с ним. Почему было так легко. Почему хотелось улыбаться. Почему он говорил с ней, а не вел на допрос.    Облава. Три дня. Культистка.    Девочка Мира, которую ему надо было вспоминать, чтобы вспоминала она.    А потом... Он не хотел думать о том, что будет потом.    — Нет, не специально. Да и не усложняю я ее тебе, а наоборот облегчаю — усилий на меня меньше потребуется, еще кого-нибудь сегодня успеешь допросить. Глядишь, там будет проклятый сговорчивее меня, — она не понимала, что происходит, почему он медлил, почему говорил с ней так, словно ничего не случилось и он не считал ее предательницей. — Пойдем. У тебя же три дня осталось. Или даже уже два, а ты тратишь время на пустые разговоры. Или у нас есть пара минут, пока готовят жаровню? Или меня все же ждут иглы? Знаешь, я бы предпочла первое. Не то чтобы я жалуюсь, но у вас холодно. Хотя мы же проклятая кровь, да? Нам нельзя жаловаться. Да и стоять перед тобой голой, знаешь, как-то странно. Вроде такое уже и бывало, но... Это не слишком приятно…    Холодно? Возможно. Он сделал зарубку в памяти — когда отведет ее в камеру после допроса, нужно будет дать одеяло.    — Мне некого допрашивать, кроме тебя.    Он встал, поднял миску с пола, удерживая так, чтобы Мириам могла пить суп через край, почти не наклоняясь, — ей нужно было лишь сделать шаг, подойти к нему чуть ближе...    — Ешь. У нас ровно семьдесят два часа до того момента, когда начнется облава. Достаточно, чтобы накормить тебя завтраком.    Она отошла назад, так далеко, как только смогла, уперлась в стену. Быть рядом с ним — тяжело, слишком похоже на дни прошлого, когда она еще училась. А все ведь уже совсем не так.    — Нет, я не хочу.    Она покачала головой, показывая, что есть не будет.    — Как скажешь.    Миска вернулась на пол. Служки заберут несъеденное и отдадут нищим — или съедят сами. Дамиан подумал, что нужно будет попробовать накормить ее вечером. И нужно сохранять этот мягкий настрой. Все время. Что бы она ни делала. А она, кажется, очень старалась его разозлить.    — Что бы ты делал, не реши я попасться? Из кого бы сейчас выбивал информацию? Не из кого. Так что не трать время, чуящий. Чем раньше поймешь, что я говорить не буду, тем тебе же и твоим людям лучше. Я пообещала, а ты должен помнить, что свое слово я держу.    — Поймал бы тебя. — Он пожал плечами. — Думаешь, не смог бы?    — Думаю, не смог бы, — она смотрела на него спокойным взглядом, словно и не боялась вовсе. Показывать свой страх было нельзя, во всяком случае не ему — он не просто палач, он один из лучших, она знала. И она боялась, что не выдержит, что сломается под ним.    — Идем. Помнится, ты просила не задавать тебе вопросы в камере.    — А ты помнишь, о чем я просила? — Мириам тихо засмеялась, не веря его словам. Она была уверена — он помнит только то, что ему нужно, не более того. И она ему нужна была только как источник информации, а значит, лучше бы поменьше откровений. Чтобы он не использовал их против нее. — И часто ты такие поблажки делаешь? Не волоком в допросную тащить, а чуть ли не заставляешь себя уговаривать?    Дамиан ждал у двери, чуть улыбаясь. Ему было интересно, пойдет ли она сама. Ему на самом деле стало интересно, насколько ей хватит решимости. И на последний вопрос он ответил правду.    — Только тебе.    Ему приходилось допрашивать бывших учеников. И не раз. Но никогда не приходилось делать это так... Странно.    Она усмехнулась в ответ и подошла, почти касаясь его руки своей.    — Неужели я кажусь такой слабой, что тебе жалко меня пытать? Или просто унизить хочешь, ты ведь о жалости ничего и не знаешь, наверное.    Она знала, что Дамиан и жалость никогда не стояли рядом. Но то, что он проявлял к ней, когда она появилась в Храме... Нет, это была просто его работа. Так почему сейчас…    — Или думаешь, — продолжала она, — что сможешь подкупить своей добротой? Что я поверю в нее и все разболтаю? Не выйдет.    — Жалко?.. Ты должна помнить, что для чуящего пытки — просто работа, которую он должен хорошо выполнять. Или я был плохим оратором, и ты все забыла? А доброта — это метод Аларика, не мой. Я предпочитаю откровенность. — Он взял ее за руку, вышел в коридор, медленно направился к пыточной, подстраиваясь к ее шагу.    — Я помню. Я хорошо помню, что такое пытки. И по твоим урокам, и по своей шкуре. Вот и думаю, что ты неспроста таким добреньким сейчас кажешься. Не трать силы. Это не твоя откровенность и это не ты. Вот если бы ты говорил это, прикладывая к телу раскаленный металл, то было бы более похоже.    Она попыталась разозлиться: на него, на себя, на кого угодно — так было бы легче, что бы он ей ни приготовил. Даже если ему удалось угадать, чего она может не вынести. Хотя она сомневалась, что он смог бы это сделать. Помнила, что он предпочитал стандартные приемы, а не подстраивался под пленника. Но тогда что происходило сейчас?    — Оратором ты был хорошим. Слишком хорошим. Ровно как и на практике отменно показывал, да и не только... Вот и посмотрю, насколько хорошо ты меня помнишь, знаешь ли, как сломать, чтобы суметь вытащить то, что тебе нужно.    — Знаю, Мириам. К сожалению... Для нас обоих. Я хотел бы не доводить до этого и просто получить ответы. Впрочем, как ты сама говоришь, всегда есть выбор. Сейчас он твой.    Он слушал ее и думал, что Аларик был прав. Выбирать бичевание — очень большой риск. Впрочем... Впрочем, как он и говорил, — это должно было помочь быстрее добиться ответов. Не сломав ее. Теперь это действительно стало важно для него — не сломать. Это будет нелегко даже с его мастерством.    — Я знаю. И свой выбор сделала еще когда... Давно. Достаточно давно.    Она чуть было не проговорилась, не сказала, что свой выбор сделала, еще когда только узнала, что он приехал в город. Не смогла удержаться от того, чтобы увидеть его еще раз, хотя и подозревала, что все может закончиться именно так. Он заметил оговорку.    Коридор кончился, и Дамиан открыл дверь в пыточную. Он знал, что увидит. Еще вчера велел подготовить комнату, и сейчас их ждало все, что может потребоваться для бичевания. Все плети, что нашлись в этом Храме, — чтобы он мог выбрать ту, которая будет ему по руке. Бочка холодной воды. Мотки веревок и одна с петлей на конце, закрепленная на крюке, вбитом в потолок.    Она вошла в комнату первой, даже не замедлив шаг. Только по спине побежали мурашки, и горло словно сдавила ледяная рука. Бичевание. Дамиан в этом хорош, самый лучший, наверное, — она помнила, что творилось на его допросах и как надолго хватало пытаемых, прежде чем они начинали говорить. Оставалось только надеяться, что она сможет это выдержать.    — Все плети собрал? Или даже заказывать пришлось у местных торговцев? Вода — это хорошо, пригодится, хотя и надеюсь, что нескоро. Не хотелось бы сдаться раньше всех, кого ты пытал. Только не делай поблажек, ладно? Хм, а соль ты не прихватил? Не будешь добивать, чтобы наверняка?    Она хорохорилась, заходя в комнату, а в глазах стоял ужас — такой, что было даже удивительно, что она не развернулась и не убежала.    — Болтаешь, чтобы было не так страшно? — Дамиан слегка подтолкнул ее к висящей с потолка веревке, взял с крючка на стене еще одну.    — Думаешь, поможет? — Мириам усмехнулась. — А я могу сказать, что нет. Сколько ни говори, все равно страшно. — Она подошла к указанному месту, на мгновение закрыла глаза, чувствуя, как холодеет кожа. Страшно, бог-император свидетель, как ей было страшно. Она слишком хорошо представляла, что ее ждет. Только бояться было уже поздно, и она снова посмотрела ему в глаза. — Не волнуйся, я скоро замолчу. А потом охрипну. Через сколько у тебя под плетью люди теряют голос?    — Зависит от того, как я бью. Можно сорвать горло на первом же ударе. Можно не вскрикнуть и на сотне. Ты... Вряд ли ты сорвешь голос, Мира.    — Что, скажешь, больно не будет, раз голос не сорву? — она улыбнулась и внезапно поняла, что страх отошел в сторону, почти пропал — наверное, если бы он ушел совсем, было бы даже хуже.    — Если ты ответишь сейчас — не будет. Если нет… — он не договорил, оставляя ей возможность самой додумать ответ. Спросил: — Теперь это больше похоже на меня? Ты ведь рисуешь меня просто поразительным чудовищем. Даже удивительно, как это чудовище могло рассказывать сказки, верно?    — Ты не чудовище. Никогда тебя им не считала. Я даже восхищалась тобой, знаешь? Тем, каким принципиальным ты можешь быть. И мне бы хотелось, чтобы ты тоже восхитился мной. Ну, или хотя бы запомнил меня. Маленькая слабость глупой девочки. А большего ты от меня не услышишь.    Он обвел сложенную вдвое веревку вокруг ее тела под руками и пропустил в петлю за спиной. Это было похоже на объятия.    — Я тебя помнил. В подземельях узнал сразу. И буду помнить, если когда-нибудь не пересоберут меня самого.    Закрепленная веревка легла на ее плечо, прошла под лежащими на груди оборотами. Он смотрел ей в глаза, отмечая, как она пытается подавить страх. Она хотела, чтобы он ей восхищался? Лучше бы она отвечала на вопросы, и все это наконец кончилось. Все равно восхищаться кем-то он не умел так же, как жалеть.    — Новое вязание? Решил не просто за руки? — Мириам неожиданно поняла, что если бы могла, то, возможно, даже помогла бы ему, подняла бы руки. Наверное, она просто сошла с ума от страха, не иначе. — Если не пересоберут... При этом теряешь память? Совсем? Или как когда кровь первый раз проявляется? Потом ведь вспоминаешь понемногу…    Дамиан сначала удивился — глупый вопрос, все чуящие знают... Потом вспомнил, что она не доучилась. Об этом говорят только перед самым выпуском.    — Совсем и навсегда. Ты получаешь ложные воспоминания, которые заменяют настоящие.    Обвязка уже была достаточно надежна, и он пропустил веревку через спускающуюся с потолка петлю. Натянул так, что витки на ее теле немного сползли, приподнимаясь. Еще раз продел веревку через обвязку — ему нужно было несколько точек фиксации, чтобы равномерно распределить ее вес.    А она внимательно смотрела ему в глаза, словно вспоминала что-то приятное. Страх во взгляде исчез, его место заняло странное выражение, почти нежность.    — А я могу попросить, чтобы меня убили, а не пересобирали?    Дамиан вздрогнул, услышав этот вопрос. Ответил резко:    — Нет. Не можешь. Казнят только убийц. Остальные... Остальных еще можно вернуть в лоно Храма.    Цитата из Книги Света помогла собраться, вернуться к делу. Он подтянул некоторые веревки и отошел назад. Ее руки пока были свободны, на плечи ничего не давило, и при этом она была надежно зафиксирована на одном месте.    — Только убийц? Что же, твой Храм не оставляет мне выбора, — у девушки был серьезный взгляд, такой, словно приняла важное для себя решение. — Кажется, придется нарушить обещание не убивать кроме как ради защиты. Жаль, конечно, но на пересборку я не хочу. Не допущу этого.    Дамиан болезненно усмехнулся.    — Спасибо, что предупредила.    Отвернулся, чтобы взять вторую веревку    — Я не дам тебе убить себя.    — Да? У тебя не получится. Или себя, или кого-то. Способ не важен, важен итог. Я не хочу пересборку. Я не хочу забывать. Вообще ничего. А чтобы не забыть некоторые моменты, я готова умереть. Но... Ты этого не поймешь, я думаю. Так что можешь и об этом забыть. — Она мягко улыбнулась — слишком мягко для камеры пыток. Он развернулся к ней, подошел почти вплотную.    — Себя или кого-то? Ну... Давай. Попробуй, — он стоял прямо перед ней, лицом к лицу, чуть разведя руки в стороны, словно приглашая. — Я твой палач. Сотни тех, кого я допрашивал, были бы счастливы шансу убить меня.    Его сердце билось неровно, слишком часто. Если бы она действительно смогла напасть на какого-нибудь служку, казнить ее пришлось бы ему. И если ее пересборку он пережил бы, провел лично, присмотрел, чтобы у нее было счастливое прошлое, то казнь...    — Я твой палач. Если ты убьешь кого-то, казнить тебя прикажут мне.    — Сотни тех, кого ты допрашивал, может, и были бы рады. Я — нет.    Мириам покачала головой, снова глядя ему в глаза. Говорят, это дурной тон — постоянно смотреть человеку в глаза, но сейчас ей слишком хотелось этого. Она думала — кто знает, будет ли у нее еще такая возможность.    — Разве ты не хочешь убить меня за то, что поймал меня на волчьей территории? Я ведь предатель, а предателей убивают. Или скажешь, что тебе хочется, чтобы я жила? Чтобы была как тряпичная кукла, да еще и не со своей памятью?    — Жила как счастливая женщина без меток, которая уедет из этого проклятого богом города и будет жить, как сотни других людей.    Он не знал, как называлось чувство, которое разгоралось внутри. Он не понимал, что с ним происходило. Но она должна была жить, предки ее побери! Мириам смотрела ему в глаза, красивая, совсем юная еще девчонка, и говорила, что умрет, просто чтобы не забывать... Что?    — Твои родители умерли бы в своей постели от старости. У тебя была бы первая любовь и поцелуи на сеновале. Шрамы были бы от нападения диких животных. Тебе всего двадцать, у тебя вся жизнь впереди. Ты никогда не видела бы убийств, никогда бы тебя не пытали. Зачем тебе помнить все это?    Она покачала головой и горячо ответила:    — Знаешь, мне дороги мои метки. И та, что от проклятой крови на шее, и те, что остались на теле на память от соседей. Мне даже седые волосы нравятся, потому что это я. И если ты что-то из этого отберешь, то получится другой человек. Совсем другой. Зачем мне помнить? Потому что есть то, что я не хочу забыть. Всего одно, но важное. И я не хочу жить без этого, даже если... Неважно. Ты все равно спрашиваешь это только для протокола, чтобы я доверилась тебе и рассказала что-то важное.    Она грустно усмехнулась, уверенная в том, что все его слова — не более чем техника допроса. Та техника, к которой всегда прибегают, прежде чем взяться за хлыст, например. Но...    — Без чего? Без чего, глупая девчонка? Что тебе дороже жизни?    Дамиан никогда не повышал голос на допросах. Никогда раньше. Сейчас он почти кричал на нее. А она смотрела на него в упор и молчала. Молчала почти минуту, не зная, что ответить. Затем сказала тихо:    — Ты раньше никогда не кричал. Или это только при учениках было так, а на деле ты со всеми как со мной сейчас?.. Задай мне этот вопрос, когда мы сегодня закончим. Если, конечно, я буду в состоянии на него ответить. И... Нам пора начинать, чуящий. Давно пора.    Он отвернулся, отошел от нее. Успокоил глубоким дыханием снова против его воли задергавшуюся щеку. Взял, наконец, вторую веревку. Снова повернулся к ней, заставив себя держать легкую светскую улыбку — ту, с которой он обычно допрашивал пленников.    — Ни при учениках, ни без них, верно. И не провожал до камеры, и не забирал из нее.    Он сдерживал свои движения, слишком резкие сейчас, аккуратно согнул ее руки в локтях, поднял крестом к груди так, что она касается пальцами своих плеч. Начал обвязку. Она попросила:    — И со мной не надо. Пожалуйста. Знаешь, когда палач относится к тебе вот так — не как к другим — это... Не надо этого.    Она говорила тихо, почти удивленно. Не понимала — он, наверное, был настолько зол на нее, что... Но ведь когда злятся, не провожают до камеры и не забирают из нее. Она просто была его ученицей, ничем больше. Мириам хотела спросить, зачем тогда он делает все это... Но не решилась — они и так затянули все это, слишком затянули.    Дамиан улыбался почти безмятежно, заглушив рвущееся изнутри, убеждая себя, что сможет предотвратить ее самоубийство, ее казнь. И не важно, что она не хотела пересборки. Культистов никогда не отпускали просто так, и если он должен был выбирать — пусть будет пересборка. Он думал, что сможет сделать так, чтобы никому не пришло в голову ее казнить.    — Боюсь, эту просьбу я не могу удовлетворить.    Она закрыла глаза, попытавшись понять, о какой просьбе он говорил: не относиться к ней иначе чем к другим? Что-то еще, о чем она могла просить раньше? Но он не дал ей времени подумать.    — Вернемся к нашим вопросам. Мне нужно знать, где найти де Виро и на что он способен. Ты с ним встречалась в подземельях. Где? Что он может?    — Я не знаю, чуящий. Не знаю.    Зафиксировать руки, чтобы она не смогла ими пошевелить, было несложно. Ему оставалось привязать ее лодыжки к кольцам в полу, чтобы она не попыталась поджать ноги или развернуться при ударе. Мириам не двигалась, словно и не дышала даже, пока он завязывал последние узлы.    — Что ты знаешь? О чем вы говорили, где встречались? Какие знаки он чертил при тебе?    Она только покачала головой. Молилась мысленно — бог-император, помоги выдержать, стиснуть зубы и выдержать. Она не хотела влезать в эту войну, выбирать сторону, может, потому и ушла из Храма...    — Итак… Ты не отвечаешь. Назвать причину, по которой не отвечаешь, отказываешься тоже?    Он знал, что медлит, и знал, что это бесполезно. Обвязка вышла идеально, хоть показывай на практикумах. Нужно было приступать к делу.    — Все верно. Отказываюсь.    В тихом голосе уже не было слышно ни страха, ни вообще хоть какого-нибудь выражения. Она старалась не думать, почему он тянет время, и сомневалась — может, ей это только казалось? Не понимала — зачем он задает вопросы, которые не имеют отношения к допросу...    Ей хотелось бы закрыть глаза, но она не могла заставить себя не следить за ним — хотя бы чтобы знать, что ее ждет, за пару секунд до удара.    — Прости.    — За что?    Он подошел к столу, чтобы выбрать подходящий кнут. Здешние инструменты не были идеальны — один слишком жесткий, другой неаккуратно сплетен и мог выступающими гранями кожаных полос распороть ей кожу при самом слабом ударе.    Она прикусила губу и не сразу решилась озвучить странную догадку. Она была уверена — в самом деле странную, наверняка ошибочную. И Дамиан обязательно посмеется над ней, когда услышит...    — За то, что тебе приходится это делать.    Она произнесла эти слова так тихо, словно кто-то мог их подслушать. Или словно это какое-то тайное заклинание, которое нельзя было произносить при свидетелях.    Он только коротко кивнул, ответил:    — Не принимается. Ты могла бы сделать так, чтобы мне не пришлось.    Дамиан выбрал подходящий кнут — достаточно тяжелый, чтобы лететь точно в цель, гладкий и гибкий. Даже удивительно, что здесь нашелся такой дорогой инструмент.    Обернулся к ней, чтобы она могла увидеть, чем ее будут бить. Ему было любопытно...    — Ты помнишь, как нужно выбирать кнут для бичевания?    Мириам смотрела на кнут в его руках, как на нечто очень дорогое и ценное. Что же, она считала, что и в самом деле заслужила необычное орудие...    — В зависимости от цели, если я правильно помню. Но, думаю, ты собираешься не просто рассказать мне обо всех, что лежат на столе, но и дать почувствовать каждый из них. Я не могу тебе помочь, Дамиан. Впрочем, и ты отнестись к этому как к очередному допросу. Не выделяй меня по какой-то странной причине. Или отдай другому палачу.    Он усмехнулся, пропустил кнут через кулак, оценивая гладкость, свернул.    — Даешь советы? Ты была хорошей ученицей, но сейчас я бы не принял у тебя практикум. Ты не учитываешь… особенности.    Она не хотела ничего говорить, только и молчать получалось плохо. Ей казалось, другой возможности объясниться не будет.    — Я была плохой ученицей, чуящий. Я бросила свою школу, потому что там говорили, что с такими, как я, нужно бороться. А я хотела просто жить. Но мой наставник расценил это как предательство.    — Многие уходят. Не все связываются с культистами.    Она только тихо усмехнулась ответ и опустила голову. Не все, конечно, не все. И она ни с кем не связывалась. Просто случайная встреча. Только говорить об этом не хотелось.    — Я — лучший из тех, кто сейчас в этом Храме. Я не отдам тебя какому-то зеленому новичку. — Дамиан зашел к ней за спину, и она стиснула зубы: он лучший, но на первом ударе она не имела права закричать. — А кнут выбирают по качеству кожи, плотности плетения и удобству в руке. И меняют не его, а удар.    — Лучший. Только зеленый новичок мог бы на мне потренироваться, набить руку, поставить удар. С проклятой кровью ведь только так и можно, да?    Плетеные петли развернулись, как змея, вытянулись позади него длинным хвостом. Он слушал. Сейчас можно было слушать и подталкивать ее дальше.    — Зеленый новичок может поставить удар на подвешенном в воздух мешке. А тебя…    Кнут был идеален. Первый удар — точечный, мягкой кожаной хлопушкой на конце по спине чуть ниже клейма. Такой легкий, что могло бы показаться, будто это простая нарезная плеть. Она только вздрогнула. Подумала — слишком мягкий. Просто разминка, дальше будет больнее.    — ...мне нужно допросить. Что ты знаешь о культистах?    Ей хотелось ответить, что о культистах она ничего не знает, но ведь это было бы ложью. Поэтому она молчала.    Дамиан, впрочем, и не рассчитывал, что она сразу начнет говорить. Упрямая, глупая девочка. Что же… Пусть будет так. Он еще мог позволить себе ждать.    Она вздрагивала от каждого удара и лишь сильнее упиралась подбородком в грудь. И прикусывала губу. Чувствовала, что Дамиан пока только играл с ней, не вспоминал удары, просто забавлялся. У них ведь еще было время, почти три дня. Он многое мог с ней сделать.    Удары следовали один за другим — легкие, оставляющие на коже только красноту, а не рубцы. Он считал, что растяжений с нее вполне достаточно, и можно было бы не добавлять ей новых шрамов. Но…    Она прикусила губу сильнее и зажмурилась, почувствовав, как первый сильный удар пришелся на старые шрамы — она хорошо помнила их, ровно как и ту ночь. Ровно как и Дамиана, который нес ее в больницу при Храме.    Он тоже помнил, в каком виде ее тогда принесли, и как он думал, что таких тупых тварей, как эти селяне, нельзя подпускать к кнутам даже на выстрел. Сейчас он мог заменить ее шрамы. Размыть края. Замазать, как осыпавшуюся со стены Храма штукатурку.    Если ему нужно было оставить на ней новые отметины, он хотел бы, чтобы они скрыли то, что было до этого.    — Где вы встречались?    Она вновь только покачала головой. Говорить не хотелось — она понимала, что Дамиан и правда лучший, он нашел бы, за какое слово зацепить и вытащить из нее что-нибудь. Молчать с ним было безопаснее.    Он вошел в ритм, в то состояние, когда работа шла хорошо. Когда он точно знал, что будет через секунду. Он знал, что она может молчать долго и что если она закричит — он проиграет. Он не понимал, почему, но сейчас ему хватало этого чутья.    Дамиан бил все с той же силой, но словно чуть быстрее. И Мириам чувствовала себя почти на практическом занятии по ведению допроса, только на этот раз она была не наблюдателем, а живым, наглядным примером. Учитель вошел в ритм, — так они любили говорить, глядя на то, как четко и отточено он работал. Лучший палач. Наверное, побывать в его руках можно было считать честью и своего рода похвалой — простых смертных он допрашивал слишком редко.    Ритм не затихал ни на секунду, и она даже думала спросить Дамиана, не устал ли он, но следующий удар ответил ей лучше слов — кнут ожег спину, пересек ее горящей полосой, прошел через клеймо, которое всегда казалось ей чем-то особенным. Она едва успела прикусить губу, впилась в нее зубами до крови, раздирая едва поджившую корку, инстинктивно выгнулась вперед. Он шагнул чуть в сторону, снова отвел кнут назад. Спросил:    — Что он делал с тобой?    Выделил это «он», словно подчеркнул двумя чертами. Противопоставил — вот были они. Вот он. Вот — я... Сквозь боль она едва заметила эту странную интонацию, удивилась.    — Никто ничего со мной не делал.    Пауза. Он переложил кнут в левую руку, встряхнул правой, разминая.    — Ты говорила вчера. Тебе задавали вопросы так, что не осталось следов. Это мог быть только де Виро. Он узнал, что ты была в Храме?    Она снова помотала головой, глядя в пол.    — Никто ничего со мной не делал.    Дамиан всегда замечал мелочи и оговорки. Наверное, это правило всех палачей — в оговорках можно услышать слишком много.    — Никто и ничего… Зачем ты его выгораживаешь? Что изменится, от того, что ты скажешь правду? Я его по этим сведениям не найду.    Он знал, что можно продолжать. А можно было выслушать ответ и продолжить на мгновение позже. Вряд ли она сказала бы что-то кроме «нет».    — Никто и ничего.    Мириам эхом повторила за ним эти слова. Никто и ничего. Никто и ничего не узнает о том, что было и насколько это было больно. Смог ли он что-то узнать? В том случае молчание все же значило не так много. Она знала — сейчас, после короткой передышки, Дамиан продолжит, и наверняка будет больнее, намного больнее.    Он кивнул — не ей, она его все равно не видела, а себе. Упрямая. Это слово постепенно начинало обретать новые оттенки, помимо раздражения.    — Тогда продолжим.    Удары стали сильнее, но медленней, позволяли прочувствовать каждый из них. Он клал их параллельно друг другу, от шеи до нижних ребер, волной проходя через ее спину. Тонкие рубцы расчерчивали кожу.    От каждого удара ее тело выгибалось вперед, словно пытаясь ускользнуть. Нижняя губа давно превратилась едва ли не в месиво, но это помогало держаться. Держаться, пока он рисовал кнутом полосы на ее спине. Через всю спину. И она только боялась, что кнут попадет по знаку: клеймо и старые шрамы — все это было не так важно, как отметина проклятой крови.    Дамиан прикрыл глаза, ловя ускользающие слова. Он никогда не думал, что будет говорить их в такой ситуации.    — Далеко-далеко, в той стране, куда улетают от нас на зиму ласточки, жил король…    Она думала, что сможет молчать еще с десяток ударов, но как только он начал по памяти рассказывать сказку — ту самую, из зеленой книги, — не смогла сдержать стон, едва очередной удар полоснул по спине.    Он улыбнулся, но не остановил следующий замах, ударил так же ровно и сильно, как раньше. Еще оставалось место для трех ударов. Только паузы между ними стали еще больше.    — У него было одиннадцать сыновей и одна дочь, которую звали Элизой…    Она помнила, что сама заговорила с ним о сказках, еще вчера. Вот и договорилась. Та самая, которую он иногда читал перед сном. Только не сейчас. Не сейчас. Мириам шумно втянула носом воздух и попыталась сжать ладони в кулаки — так немного легче переносить боль. Так она могла не стонать. Только долго ли? Как скоро он сменил бы силу или угол удара?    — Принцы писали алмазными грифелями на золотых досках и отлично умели читать — и по книжке, и без книжки, на память.    Строки всплывали в его голове сами, хотя он мог бы поклясться, что давно забыл эту сказку. А она помнила ее, хорошо помнила. Даже слишком, наверное.    — Пока принцы учились, сестра их Элиза сидела на скамеечке из зеркального стекла и рассматривала книжку с картинками, которая стоила полкоролевства.    — Ты раньше... читал с другой интонацией.    Не удержавшись, Мириам все же перебила его, произнесла фразу отрывками на выдохах, стараясь не попасть в момент удара.    Дамиан шагнул ближе, и кнут обвился вокруг ее тела, хлопушка звонко щелкнула по клейму. Удар, который пугал больше, чем действительно причинял боль. Она так и не научилась его выполнять.    — Хорошо жилось детям. Но скоро все пошло по-другому.    Объятия кнута разжались, падая на пол. Дамиан отвел его назад, но не спешил бить.    — Правда? Наверное, мне не приходилось читать ее во время работы.    Она засмеялась, тихо и чуть хрипло:    — Думаю, ты бы вообще про нее не вспомнил, если бы я вчера не сказала.    Он не ответил, подошел еще ближе, коснулся ладонью горячей спины. Спросил:    — Почему ты не можешь рассказать мне об этом, Мира?    Она ведь прекрасно помнила, что он внимателен к мелочам. К сказке, к ее имени... Разве что с прикосновениями промахнулся — раньше это ничего не значило. Пусть и сейчас было так же...    Только тело все равно вздрогнуло, как от удара, и подалось вперед.    — О чем рассказать? О твоих вопросах? Я не могу дать тебе ответы. Тебе надо или бить жестче, или использовать не кнут.    Он приложил к ее спине вторую ладонь, уронив кнут, слушая уже изрядно надоевшие слова.    — В самом деле? — Дамиан осторожно коснулся свежих рубцов, пробежал по ним пальцами. — Хотя бы скажи, почему.    Шумно вдохнув, она попыталась отстраняться от ладоней, прикасавшихся к ноющей спине. Это не было больно — не так больно, как кнут, — но это было не нужно. Не правильно.    — В самом деле. И я уже говорила почему. Я обещала, обещала самой себе, что буду молчать об этом.    — Что именно обещала?    Мириам выгнулась, чтобы отстраниться от него, но Дамиан продолжал осторожно касаться ее кожи — даже не гладить, просто касаться, охлаждая ее. Накрыл ладонью клеймо — оно не нравилось ему, похожее на какую-то дикую пародию на символ Храма.    — Что буду молчать.    Она чувствовала, как прохладная ладонь накрыла клеймо. Так было приятнее. Легче переносить боль, но...    Но Мириам с трудом удержалась, чтобы не попросить его больше к ней не прикасаться. Лишь снова попыталась податься вперед, отстраняться, уйти от его ладоней.    — Почему?    Дамиан не понимал, почему она пытается избежать прикосновений. Потому же, почему просила его быть просто палачом? Наверное. Он улыбнулся, приложил руки к рубцам тыльной, более холодной стороной.    — Потому. Ты не поймешь этого, ты никогда этого не понимал.    — Просто скажи. И позволь мне решать, пойму я это или нет.    Она дернулась сильнее, натянув веревки и тихо застонала, когда они впились в кожу.    — Я не могу. Не могу. Тебе лучше продолжить допрос, чуящий. Негоже вот так баловать проклятую кровь, вместо того, чтобы выпытывать у нее все секреты.    Она сама себе причиняла боль, и он убрал руки. Обошел ее, посмотрел в лицо. Стер пальцем кровь, которая текла из прокушенной губы.    — Мои прикосновения пугают тебя больше кнута?    — Не пугают. Путают. Лучше бей, слышишь? Больно бей, только так не делай. Кто угодно, только не ты. Кто угодно. Хоть толпу ваших храмовников притащи, пусть что хотят со мной делают, я же проклятая кровь, сам сказал, со мной иначе нельзя, со мной только так...    Она говорила, едва не захлебывалась словами, а в голове стучало — бог-император, что она делает? Что она говорит палачу, который может использовать каждое слово ради того, чтобы получить ответы на свои вопросы?    Он слушал, чуть наклонив голову. Затем медленно закрыл глаза, поняв, о чем она говорила. Этого не могло быть. Бред. Ему это привиделось.    Но в голове словно складывались части мозаики, становились на свои места, собираясь в общую картину, — от того, что она не попыталась сбежать в подземельях, до этих слов.    Что он мог сделать? Отойти? Вернуться к работе? Отвязать ее, вернуть к камеру, пойти к Аларику?    Но мозаика захватывала и другое. Злость, погасшую слишком быстро. Извинение. Странное чувство в груди.    Он медленно гладил ее по боку, от веревок и до бедра, легко, почти невесомо. Смотрел ей в глаза, не думая о том, что она могла в нем прочесть. Просто смотрел, потому что хотелось смотреть.    Мириам закрыла глаза и снова прикусила несчастную губу. Надо же, смогла, сказала, почти выпалила все на одном дыхании...И теперь не знала, что делать. Не отпускало ощущение того, что говорить это не стоило. Ровно как и желание просто расплакаться.    — Не надо, пожалуйста. Тебе... Тебе лучше отдать меня другому палачу. Который не будет меня знать и которому будет все равно, что я чувствую. Или просто возьми свой кнут и не смотри на меня. Не надо.    — Нет.    Нет, не сейчас. Он знал, что она права, ему придется, но не сейчас. Это был единственный шанс.    Его «нет» звучало странно, словно... Словно это был не он. Или же наоборот: словно все это время она слушала ненастоящего Дамиана, а теперь он стал собой.    Он оглянулся, нашел глазами нож, шагнул за ним к столу. Мириам подумала — все это было лишь иллюзией, сейчас он снова возьмет в руки какое-нибудь орудие, выбор ведь большой. Но Дамиан вернулся, обнял ее, чтобы она не упала, и перерезал веревку над ее головой.    Она не могла понять, что он задумал. Да и в целом не понимала, что происходит, а спросить у него боялась. Происходящее стало понятным, когда Дамиан стянул камзол, не отпуская ее из объятий, чувствуя, что она, пытаясь устоять, все же опиралась на него. Багровое одеяние легло на пол, и он опустился на колени вместе с Мириам, вынуждая ее сесть на расстеленную ткань. Потянулся назад, к узлу на ее лодыжках. Девушка почти удивленно смотрела, как он быстро — всего одним движением — развязал веревку и вздрогнула, когда его пальцы скользнули по следу от веревки и выше, остановившись на обвязке под грудью.    Дамиан понял только сейчас — она не просто хотела, чтобы он ее помнил, или чтобы он ей восхищался. Она…    Она видела, что он задумался о чем-то, решила – наверное, он думает, правильно ли они поступают. Но ведь на самом деле... даже если неправильно, даже если это просто новый способ допроса, после которого будет еще больнее, чем от физической боли... пусть будет так.    Он не позволил себе додумать мысль до конца, распустил веревки на ее руках. Даже если… Это лишь мгновение. У них не будет даже семидесяти часов. Ему придется попросить своего отстранения.    Потом. Все потом. Сейчас можно позволить себе хотя бы это мгновение…    Мириам осторожно попыталась разогнуть освобожденные руки — суставы ныли, ровно как и спина, но она на мгновение закрыла глаза и неуверенно потянулась ладонью к нему, неожиданно поняв, что сейчас ей куда страшнее, чем когда он только открыл дверь в пыточную. Там все было понятно, а что нужно было делать сейчас — она не знала.    Он бережно перехватил ее руку, поднес к лицу, прикоснулся губами к пальцам. Нежность, просто нежность, и он не помнил, когда в последний раз испытывал ее. Мириам вздрогнула. Это было слишком неожиданно для того, кого принято было считать лучшим палачом Храма. Он был и ее палачом, только вот — не был. Наставник, учитель, Дамиан. Не палач, никогда. Даже когда растягивал ее на дыбе или когда еще недавно полосовал ее спину, чтобы узнать ответы.    И ей было страшно. Страшно от того, что она понимала, к чему он клонил, но совершенно не помнила, что говорила мама о таких делах. Да и как помнить, если ей ни разу не потребовалось...    — Прости, я...    Признаваться в собственном неумении или незнании было сложно, и она так и не закончила фразу, лишь освободила ладонь, осторожно коснулась щеки Дамиана, попыталась повторить рисунок его знака…    Он прикрыл глаза. Какое странное чувство… Ни на что не похожее. Он не мог понять, за что она извиняется? Слегка свел брови, вспоминая, как пять лет назад храмовые лекарки зло говорили о других ранах. Он, вероятно, напоминал ей все это, хотя и иначе.    — Я…    И тоже осекся, не зная, что говорить. Очертил пальцами ее скулу, уголок рта, подбородок. Легко коснулся шеи, спустился по ней до ямки между ключицами.    Она мягко улыбнулась ему и, подавшись вперед, коснулась губами его лба. И, когда Дамиан нахмурился, поняла, о чем он подумал.    Только дело было не в этом, совсем не в этом. Тогда было больно и страшно, сейчас тоже было страшно, но это чувство иного рода — она не опасалась того, что он мог сделать с ней. Скорее, она боялась, что сама может не дать всего того, что хотела бы.    — Мама говорила, что мужчину нужно... ублажать. Но я не знаю, как. За это прости. Боюсь, тебе придется стать моим наставником и в этом.    И неожиданно почувствовала, как краснеют щеки. Ее не смущало, что она второй день находилась рядом с ним голой, но сейчас…    Дамиан попытался вспомнить, когда у него последний раз была женщина, а не рука, и хмыкнул.    — Ублажать не нужно. Просто…    Он осторожно поцеловал ее в губы, ощущая вкус крови на языке, и почувствовал, что его тело все-таки помнило, что голые женщины — это не только работа.    — Делай что хочешь.    Ей было странно спокойно с ним — словно и не было ударов по спине, словно она не пленница в этом месте, словно...    Не закончила мысль, прервалась, отодвинув ее. Потом. Пока она не могла понять, если ублажать не нужно... а что же тогда делать? Она попыталась вспомнить, что ей еще говорила мать, но не получилось — та уделила этому не слишком много внимания: зачем такое нужно девочке, которая мало того, что проклятая кровь, так еще и не способна к деторождению.    Но на поцелуй она ответила, пусть неуверенно и робко. Такое Мириам уже делала, с тем парнем, который учился вместе с ними, и который нравился ее соседке по комнате. Дальше поцелуев дело у них не зашло — слишком уж не тот оказался характер, при той самой внешности.    С «делай что хочешь» было сложнее. Она смутно понимала, чего хочет, кроме как быть рядом и чувствовать его тепло. Наверное, для начала нужно было...    — Хотя бы подсказывай мне, ладно? Вдруг ты... не хочешь того, чего хочу я?    Неуверенно пробравшись пальцами за воротник Дамиана, Мириам пыталась привыкнуть к тем странным ощущениям, что пробуждались где-то внутри. Вспоминалась та страшная, давно прошедшая ночь и то, что ее повалили сначала на спину, а потом перевернули на живот. Значит, при этом нужно было лежать... Только опуститься спиной на камзол Дамиана она не решилась — не хотела испачкать его кровью, хотя и не была уверена, есть ли она на спине.    Она колебалась, и Дамиан понял, что с «что хочешь» он явно поторопился. Подумал – в самом деле, чего она могла хотеть, девочка, у которой, похоже, после насилия и не было никого?    Он лег на спину рядом с ней, помог расстегнуть пуговицы на своем воротнике. Она лишь смущенно улыбнулась, отстранено заметив, что у нее дрожат пальцы. Череда мелких пуговиц тянулась до самого подола и еще два ряда на рукавах, с ними они должны были долго возиться, но это не раздражало — это была лишь забавная деталь, которую он будет вспоминать…    Нет. Он запретил себе думать о том, что будет потом. Просто гладил ее, чувствовал разгорающееся нетерпение своего тела, сдерживал себя и был нежным. Он не знал, что вообще умеет быть таким...    — Я не слишком опытна в этом деле, прости… даже не знаю, как это должно быть, что уж говорить об остальном. Не лучшая из меня ученица.    Они совместными усилиями справились с пуговицами по переду сутаны, и она занялась теми, что шли по рукавам.    — Я только пару раз пробовала целоваться с парнем. С тем самым, который нравился мне и моей соседке по комнате. Он был похож на тебя. Мне казалось, что ты мог бы выглядеть примерно так же, если бы мы были одного возраста. Но характеры у вас слишком разными оказались.    Она говорила тихо, сама не зная, зачем вообще это делает. Не стоило, наверное, но хотелось оставаться с ним честной. Он улыбнулся в ответ на ее признание. Он не замечал тогда — ни того, что она с кем-то встречалась, ни того, что какой-то мальчишка был на него похож.    С рукавами они возились долго, но ей понравилось: бережное прикосновение к ткани рубахи, теплые ладони, нежно скользящие по ее телу, Дамиан. И не хотелось думать о том, что все это потом попытаются стереть из ее памяти. Она была уверена, что не позволит этого — лучше умрет.    Они наконец справились с пуговицами, и он, чуть приподнявшись, смог высвободить руки из рукавов этой проклятой сутаны. Стащил через голову нижнюю рубаху, оставшись в простых беленых штанах на завязках, через которые было более чем заметно его возбуждение.    Он осторожно притянул Мириам к себе, не словами — движениями подсказывая, как можно сесть на колени, поставив их по сторонам от его бедер, и потянулся к ней навстречу, поцеловал тонкую кожу над ключицей.    Мириам, чуть краснея, придвинулась ближе, села, как он показывал. Через тонкие нательные брюки было слишком заметно, что... Что что-то не так.    — Большая...    Тихо сказала она, касаясь кончиком пальца знака, который со щеки Дамиана переходил ему на шею и затем на левую половину груди. Приложил ладонь туда и подняла на него удивленный взгляд.    — Так сильно бьется. У меня тише.    Она приложила другую ладонь к своей груди, сравнивая их сердцебиение.    Только когда ладонь Дамиана коснулась ее груди, даже не сжимая, всего лишь нежно огладила по кругу, что-то изменилось. Она вздрогнула и инстинктивно отстранилась, вспомнив ту давнюю ночь в родном городишке, и тут же обругала себя, понимая, что Дамиан не они, не те люди. Подалась чуть вперед.    — Прости, я... Это как-то странно, внутри странно.    На самом деле странно: сердце билось чаще и странное совершенно непонятное тепло растекалось внизу живота.    Он старался сдерживаться, лаская ее грудь, быть еще мягче. Ничем не напоминать…    Мириам заметила, что прикосновения Дамиана стали еще осторожнее. Подумала, что ей нужно сдерживаться, не отстраняться от него, не вспоминать…    Пришедшая ему в голову мысль показалась забавной, и он откинулся на спину, чуть приподнял ее за бедра, и проскользнул под ней вниз.    Она сначала непонимающе замерла, а затем, когда его губы коснулись чего-то между ее ног, шумно втянула ртом воздух. Получилось почти похоже на стон.    Слишком странным и непонятным было это ощущение — достаточно острое, чтобы пронеслись по всему телу, заставить кожу покрыться мурашками, а соски сжаться в горошины, как от холода... Но приятное. Такое, от которого хотелось прогнуться в спине и застонать в полный голос.    Он поцеловал Мириам там еще раз, скользнул языком по нежным складочкам, коснулся самой чувствительной точки, лизнул ее. «Не торопись, слушай и постарайся не устать слишком быстро»... Вспомнилось другое тело — пышное, не такое юное.    Воспоминание всплыло и исчезло, задвинутое на дальний план. Тогда было иначе. Он просто учился и был хорошим учеником. Сейчас прикосновения к женскому телу доставляли иное удовольствие, кроме возбуждения внутри разливалось удивительное тепло. Ей было хорошо. Он хотел, чтобы сейчас ей с ним было хорошо.    Она не понимала, что происходит, но прикосновения Дамиана вызывали странные ощущения, теплом разливались по всему телу, заставляли ее выгнуться в спине еще сильнее, уже не чувствуя боли, и запрокинуть голову.    Хотелось кричать, но она позволяла себе только стонать, словно кто-то мог стоять под дверью и подслушивать.    А через мгновение сдерживаться уже не получалось, и она уперлась ладонями в пол, совершенно забыв о том, что у нее болят суставы. Наверняка потом она об этом должна была пожалеть, но сейчас выгнулась над ним почти колесом и громко протяжно застонала, слишком громко, так, что стон перешел в крик.    Затем замерла, так и сидя с запрокинутой назад головой и пытаясь восстановить дыхание.    — Я... я... прости... я... не хотела кричать... я...    Она смутилась, но уже не покраснела.    Дамиан тяжело дышал. Возбуждение было такое, что перед глазами плавали цветные пятна. Пришлось сделать несколько глубоких вдохов и прокрутить в голове пару строк из Книги Света, чтобы не кончить прямо сейчас, как мальчишка, просто от того, что женщина над ним кричала от наслаждения.    — Все в порядке.    Она лишь чуть прикусила губу и улыбнулась: чуть смущенно, немного виновато и будто... озорно. Наверное, именно так улыбаются дети, когда добираются до запретной банки с вареньем. Он улыбнулся в ответ, стирая с губ ее сок, снова передвинулся так, чтобы она оказалась у него на бедрах. Взял ее руку в ладони, направил к возбужденному члену под тонкой тканью.    — Коснись его.    И она последовала за его руками, накрыла его ладонью. Дамиан запрокинул голову, уперся взглядом в потолок, и секунду думал о вечном, Храме, Книге Света и прочих в данный момент неуместных вещах. Он не хотел, чтобы все кончалось так быстро.    Она отметила, как он откинул голову — сама недавно делала точно так же, а значит — ему приятно даже просто прикосновение. Тонкая ткань не скрывала почти ничего, и на мгновение в памяти снова всплыли похотливое улюлюкание и резкие толчки. Нет, она знала, что сейчас так быть не могло, и ее пальцы медленно потянулись выше — к завязкам брюк.    Дамиан делал это с ней губами и языком, и она думала, что тоже может так же. Наверное, может.    Справившись с завязкой, она неуверенно потянула тонкую ткань вниз, и он чуть приподнялся, чтобы ей было удобнее. Прохладный воздух коснулся кожи, если бы Дамиан сейчас был один — ему хватило бы нескольких сильных движений.    Мира на мгновение остановилась, увидев возбужденный член при дневном свете, а затем посмотрела на Дамиана, думая, что если делает что-то не так, то сможет заметить это по выражению его лица.    — Если я... коснусь его, ты почувствуешь то же, что и я?    Она спросила, смущенная, колеблющаяся, и только благодаря этому у него получается собраться.    — Да. Можно просто руками, мне хватит.    Ему будет достаточно и руками, повторила она про себя, отодвинувшись чуть назад и наклонившись, чтобы коснуться возбужденной плоти губами. Он едва успел вскинуть руку к лицу, прикусить ладонь, чтобы заглушить стон. Если в подвалах кричит и стонет пленница — это одно дело. Палачу кричать нельзя.    Она примерно помнила, что совсем недавно делал он, и повторяла эти движения: поцеловать, провести языком по всей длине, а затем, не зная, что еще можно придумать, сделать самое логичное — открыть рот и вобрать его в себя. Он еще сильнее вцепился зубами в руку, и нечеловеческих усилий стоило не начать двигаться, не попытаться ускорить ее. Мира задержалась на мгновение, затем выпустила его и снова взял в рот. Подумала — бог-император, только бы она все делала правильно — слишком хотелось сделать ему так же приятно, как он сделал ей.    Она ласкала его медленно — не зная наверняка, стоит ли торопиться или нет. Он наслаждался этой лаской, ее теплотой, тем, как скользит язык вдоль члена, как смыкаются на нем губы, и очень скоро почувствовал, что больше не может сдержать разрядку ни на мгновение. Попытался отстраниться, чтобы не кончить ей в рот, но...    — Я сейчас… О…    Глаза закатились, долгий стон заглушила снова прикушенная рукой, бедра судорожно вздрогнули раз, другой. Она едва успела почувствовать, как он попытался отстраниться, когда и без того возбужденная плоть еще увеличилась в размере и через мгновение ей в рот выплеснулась чуть горьковатая, густая жидкость.    Она растерялась немного, но, судя по всему, все было так, как должно. Не зная, что делать, она медленно сглотнула выплеснувшуюся жидкость, внезапно отметив, что она не такая уж и горькая, так, чуть-чуть.    Еще мгновение он лежал, не шевелясь, затем приподнялся на локте.    — Прости.    — За что? — не поняла она, посмотрела внимательней в лицо.    — За то, что не успел отодвинуться.    Дамиан откинулся на спину. Надо было что-то сказать. Накатывала усталость, и медленно начинало словно лопаться что-то в груди — по нитке, по капле.    — Спасибо. Ты великолепна.    Хотелось притянуть ее к себе, обнять, закрыть глаза и уснуть.    Вот только в голове тихо начал звонить колокол. Он помнил этот звон. Похоронный колокол, который всегда сопровождал его потери. Он сглотнул. Нет. Еще чуть-чуть. Еще мгновение.    Она слабо улыбнулась, внимательно вглядываясь в его лицо. Что-то происходило, она не знала этого наверняка, но словно чувствовала что-то... странное.    Может, дело было в ней самой?    Осторожно провела кончиком пальца по его груди, касаясь знака, и подумала, что у них осталось два с половиной дня до облавы. А затем они будут ее пересобирать. Нет, не будут — она не может этого допустить. Чтобы ни говорил недавно Дамиан, она не допустит пересборки.    — Нам нужно...    Она прикусила губу, понимая, что сейчас было не самое лучшее время для таких слов, но необходимо было сделать это.    — Тебе нужно снова связать меня и продолжить допрос. Или отдать другому палачу. Чтобы никто не задавал вопросов и не думал, что что-то... было не так.    Он закрыл глаза. В голове эхом последний раз прозвучал колокольный звон.    — Хотя бы сейчас... Скажи, почему?    Он чувствовал, как иначе, непривычно изменялось лицо, как звучал голос.    — Я хочу понять. Пожалуйста.    Ему было больно. Так больно, словно в грудь вонзили раскаленные щипцы и разрывали даже не сердце — душу.    Она осторожно опустилась на пол возле вбитых в него колец, обмотала лодыжку веревкой и попыталась завязать узел. Глупое, ненужное занятие — все равно она в таком деле не было мастером. Только при этом можно было не думать.    — Почему что, Дамиан? Почему я молчу?    Она не была уверена, что правильно поняла его, и решилась переспросить.    И где-то внутри внезапно возникло странное чувство, что и ему не легко давалось все это: знание того, что все скоро закончится — уже закончилось. Два дня до облавы, новые допросы уже с другим палачом, и выдержит ли она?    Он сел, отобрал у нее веревку. К дьяволу весь этот допрос! Она вздрогнула, с трудом борясь с желанием расплакаться.    — Да. Почему ты не можешь ответить. Почему ты не хочешь забывать, я уже понял. Но я все равно прошу тебя — не умирай.    Он стоял на коленях рядом с ней, и ему самому хотелось умереть — сейчас, чтобы не нужно было продолжать все это. Но нельзя было. Через три... Уже два дня облава. Вниз собиралась куча зеленых новичков, из которых пока были плохие охотники. Сколько из них умерло бы, если бы он сейчас сдался? Он не смог получить от нее нужные сведения, он проиграл, но он мог вести облаву. Им нужен был хоть кто-то опытный. Он знал, что сможет. Он всегда мог.    — Я не хочу воевать, как вы. Что Храм, что культисты, вы… вы хотите истребить друг друга, хотите победить, а я просто хочу жить и не скрывать то, что мне дано. Хочу больше не прятаться и не бояться, что меня снова будут бить за то, что я такая. Я не просила этого, так в чем я виновата?    — В Каннареджо вы и так не прячетесь — думаешь, местные храмовники не знают, что все здесь постоянно используют знаки наверху? Они закрывают на это глаза. Мы ссылаем сюда только тех, кто чертит знаки, чтобы с ними не случилось того, что с тобой. А они украли чуящего. И никто не знает, что еще захотят сделать.    Это были не его слова. Это все говорил Аларик, в той длинной проповеди, которую читал перед их отъездом в Каннареджо. Он учил, как иначе относиться к проклятой крови, как говорить с ними. Дамиан тогда слушал, как и все, но верил ли?... Тогда — нет. Сейчас эти слова казались почти что правдой.    Мириам прикусила губу, слабо усмехнулась:.    — Да, было пару раз. Чертила Искателя, когда никто не видел, не могла найти одну вещь. И Замедление однажды пришлось, возле таверны почти ночью. Там... там я не знала, что делать, нарисовала первое, что пришло в голову.    Того, что случилось с ней... она подняла взгляд на Дамиана. С трудом справилась с желанием взять его за руку, вместо этого лишь обхватив колени.    — Аларик запретил их убивать. И поэтому нам особенно важно знать, чего ожидать. Потому что де Виро запретить некому. Он постарается нас убить.    Она опустила голову, глядя на кольцо на полу, вертя в пальцах веревку.    — Я на самом деле ничего не знаю. Спроси Рейнарда, он скажет, что я не культистка. просто так вышло. Я никогда не хотела выбирать сторону: ни тогда, в Храме, ни сейчас, в подземельях. Я не знаю, где они могут быть, не знаю, чего ожидать от него, правда не знаю. Что угодно, наверное. Рейнард ведь рассказывал, что Ворон делал с ним? Я не знаю, зачем ему это нужно, но это больно. Очень больно. И ты видишь... разное, совсем разное.    Он повторил за ней эхом:    — Чего угодно... — кивнул, словно решившись. — Знаки он чертит все известные и даже больше, живет у Арфы, но может ходить и ниже. Выше поднимается редко. Пещеры знает, как свои пять пальцев. Есть механизм, позволяющий впрыскивать в кровь какую-то смесь. Предположительно — для усиления крови. Предположительно — может убить при превышении концентрации. Все так?    Она думала — он все знает, все знает и без нее, знает, может, даже больше чем она... Рейнард сумел многое выяснить, да и Дамиан был там, в подземелье, и многое видел сам. Она смотрела ему в глаза и молчала. Был ли смысл говорить что-то еще, если он и сам понимал, знал наверняка, что прав? Даже кивать не требовалось. И она спросила о другом:.    — Ты.. ты найдешь мне другого палача, да? И ты… ты ведь вернешься живым? Пообещай мне это. Пожалуйста.    Он отвернулся, встал. Подобрал веревку, начал сматывать ее.    — Не думаю, что кто-то после меня захочет попытаться допрашивать тебя. Несмотря на то, что я впервые в жизни не смог добиться ответов. А вернусь ли я... Я не знаю. У де Виро сильная кровь.    — Прости, я не хотела быть первой, кого...    Она не закончила фразу, меняя тему.    — Отдай меня другому палачу, тогда я смогу дожить до того, пока ты вернешься, чтобы меня не отдали на пересборку.. Ты ведь всегда возвращался, всегда…    Дамиан повесил свернутую веревку на крюк, поднял и вывернул свою скомканную рубашку, оделся. Штаны он успел завязать еще раньше.    — Прости, испачкали тебе рубашку...    Глупость, совершенно неважная глупость, пришедшая ей в голову. Дамиан не обратил на нее внимания, ответил на другое, более важное:    — Дожить ты сможешь до чего угодно... Для этого необязательно отдавать тебя другому палачу.    В его голове складывался план. Он предполагал, что Мириам вряд ли кому-нибудь что-нибудь еще расскажет. В лучшем случае просто подтвердит его слова. Нужно было пересобрать ее сейчас. Лично. Так было бы лучше. Потом он должен был провести облаву, и выживет он или нет — предсказать было невозможно.    И нельзя было говорить ей об этом. Ему нужно было подняться наверх, поговорить с Алариком, и он очень не хотел, чтобы за это время она сделала какую-нибудь глупость...    — Никто не станет пересобирать тебя до поимки де Виро.    Он лгал, не меняя тон. Лгал, вытряхивая пыль из сутаны, с сосредоточенным лицом, словно размышляя над тем, что делать дальше. Лгал, одеваясь и застегивая эти проклятые многочисленные пуговицы.    Она должна была ему поверить.    — Значит, камера, и ждать, пока не случится облава?    Она спросила, думая, что будет молиться, чтобы он выжил... Молиться все время — только бы помогло, только бы и правда защитило. А потом они пересоберут ее... она была уверена, что у них не получится, но сейчас пусть думают, что смогут это сделать — стереть ее и заменить другой девушкой.    — Хорошо, значит буду ждать.    Он критически осмотрел ее спину. Мало кто уходил с его допроса с практически целой кожей. Можно было бы скрыть это, забинтовав ее, но не было смысла.    Он не знал, что он скажет Аларику. Он должен был солгать... Солгать? Солгать Говорящему?    Он не смог бы. Поэтому — пусть… Пусть Говорящий решает, чего заслужил чуящий, который не смог получить ответы. Который…    Дамиан прикрыл глаза на секунду. Одернул себя — не сейчас. Сначала нужно было отвести ее в камеру.    — Идем. Мы провели здесь достаточно времени.    Она медленно поднялась с пола, протянула ему руки.    — Даже связывать не будешь? Или... не знаю... по мне же видно, что допроса не было. Накинь мне что-нибудь на спину, а я смогу сделать вид, что мне больно.    Происходящее было совсем странным, и она боялась, что Дамиану не простят проваленного допроса. Не простят того, что лучший палач не смог разговорить какую-то девку с проклятой кровью. Его судьба волновала ее больше того, что через несколько дней ее должны были пересобирать. Именно потому, что до пересборки оставалось несколько дней, а Дамиан был — сегодня, сейчас.    Он неожиданно рассмеялся, подал ей камзол, который еще не успел надеть. Пояснил:    — Ты говорила, что холодно. Я хотел отдать его тебе еще утром. Это Аларик одобрит, думаю...    — Холодно. Спасибо.    Она слабо улыбнулась, приняла камзол, неумело накинула его на плечи. Так спина была закрыта, а по коридору она могла просто идти медленно и чуть хромая.    Он толкнул дверь.    — Бинтов на тебе хватает. С моей репутацией и тем, как ты кричала… Скорее поверят, что я изобрел новый метод допроса, не оставляющий никаких следов.    Она покраснела. Кричала, кричала громко, непозволительно громко. Только как было не кричать, когда тебе настолько хорошо?    — Прости. Можно, я отдам тебе камзол, когда ты вернешься?    Она говорила совсем тихо, протягивая ему руку так, чтобы он взял ее между локтем и плечом — как в прошлый раз, и мог вести ее, как вчера. Она знала, что спрашивает глупость, но так был шанс увидеть его еще раз — убедиться, что он жив.    — Можно.    Он ответил, накручивая обороты лжи, и запоминал ее. Как она говорила. Как краснела. Как опять извинялась. Как подала ему руку. Какая на ощупь была ее кожа.    Он вышел в коридор, ведя ее, как вчера. Он уже почти привык к боли внутри.    Она шла за ним медленно, опустив глаза и стараясь не думать о том, что это больше не могло повторится. В лучшем случае они встретились бы, когда он зашел бы забрать камзол. Или чтобы повести ее на пересборку. Об этом и правда лучше было не думать — не сейчас, по крайней мере, пока он еще был рядом.    — Значит, допросов больше не будет и мне только ждать в камере, да?    Тихо спросила она, когда они остановились у двери камеры. Кажется, она что-то подобное уже спрашивала, но задать прямой вопрос — увидит ли она его еще сегодня или завтра — не было сил.    — Да. Я приду.    Это он тоже не мог обещать, но надеялся, что Аларик все же доверит ему пересборку. Несмотря... Ни на что.    В коридоре было пусто, других пленников не было, храмовых служек тоже. На полу у порога стояла миска с супом, накрытая куском хлеба. Похоже, свежая.    — Поешь в этот раз.    Она хотела сказать, что будет ждать, только понимала, что и говорить об этом не нужно — и без того было понятно, что будет. Она не могла иначе, уже не могла. Не после того, что было, даже если для него это было совсем не тем, что для нее. Не таким серьезным? Неважно. Так что она просто тихо согласилась:    — Хорошо.    И, осторожно нагнувшись, подняла с пола миску с едой. Решила, что попробует заставить себя поесть. Хотя бы немного. Просто чтобы у нее были силы дождаться его.    — Открывай. Негоже вот так у двери стоять. Тебе это не нужно.    Дамиан кивнул, отпирая дверь. Держался, заставляя себя не прислоняться к косяку, не обнимать ее, не... Не делать что-то, от чего она могла бы заподозрить, что у нее есть от силы эта ночь, а не два дня.    — Если понадобится что-то — попроси служку, который принесет еду. Если захочешь... Скажи ему, что вспомнила кое-что о де Виро. Меня тогда даже среди ночи поднимут.    Она улыбнулась, почти рассмеялась.    — Ты все еще думаешь, что я что-то скажу? Я и так сболтнула куда больше, чем хотела. Теперь ты мне совсем верить перестанешь.    Она приподняла плечо, почти уткнулась носом в его камзол. Ей нравился его легкий запах, ей было тепло в этой одежде. Можно было представить, что он никуда не уходит, а... обнимает ее, например. Подумалось — интересно, как бы это было на самом деле?    — Глупая. Если захочешь меня видеть, — он протянул руку, взъерошил ее белые волосы. — Просто. Не чтобы что-то сказать.    — Глупая, — слабо улыбнувшись, согласилась она. Добавила тихо: — Прости.    Это слово стало для нее родным за эти два дня. Но ей было за что извиняться: за то, что молчала на допросах, за то, что говорила много лишнего, за то, что не знала многое из того, что могла бы знать...    — Не за что извиняться.    В его душе словно дрожала натянутая струна, которую она дергала каждым словом. Этот тонкий, пронзительный звук, напоминающий рыдание, отдавался в голове Дамиана. Она закрыла глаза и наклонила голову так, чтобы его ладонь могла еще несколько секунд касаться ее волос, и он зарылся в них пальцами.    — Захочу. Просто захочу. Не чтобы что-то сказать. Но тебе не стоит меня баловать. Что потом делать будешь, если я привыкну, что ты приходишь по первому зову. Помнишь... ты и тогда часто приходил. Мне всегда спалось лучше, когда ты оставался подольше и читал мне сказки. И я никогда не понимала, почему ты это делал. И сейчас не понимаю, но...    Но теперь она уже и не хотела это знать. Все равно легче от этого знания ей бы не стало.    — Буду приходить, если смогу.    Боль в груди усилилась, хотя он думал, что хуже быть не может. Ему хотелось верить в собственные слова. Хотелось остаться с ней. Рассказать сказку. Но струна в душе звенела и рвалась, и он боялся, что выдаст себя. И ответил — правду, потому что не хотел лгать больше, чем требовалось.    — Сначала это был приказ. Просьба Аларика. Потом... Потом я сам не знал, зачем это делал. Сейчас я знаю, что мне было приятно смотреть, как ты засыпаешь, — убрал ладонь с ее головы, сжал, сохраняя память о ее волосах. — Но сейчас я должен идти. От меня ждут отчета.    — Спасибо. — Она мягко улыбнулась, чуть прикрыв глаза, вспоминая, как это было тогда, несколько лет назад. — Спасибо, что выполнил ту просьбу Аларика.    Она так и знала, что это была не его воля. На мгновение она подумала даже — кто знает, может и то, что было сегодня, тоже просьба Аларика. Решила, что даже если и так — она благодарна ему за это.    — Приходи. Я буду рада снова послушать сказки. И... вернись, пожалуйста. Должна же я буду отдать тебе камзол.    Она улыбнулась чуть шире и вошла в камеру.    — Закрывай, иначе я так и буду болтать и задерживать тебя.    Он ответил на ее улыбку, медленно закрыл дверь.    — Да пребудет с тобой его милость…    Она уже не видела его, так что он позволил себе мгновение слабости — опустил голову, закрыл глаза, перестал улыбаться, позволив боли прокрасться на лицо.    Обернулся к лестнице наверх. И пошел вверх — так, словно облава началась сейчас, и ему пора было сражаться, а не писать отчет. Подумал — на облаве будет даже проще. Там он хотя бы будет знать, что делать. Там он планировал победить. Сейчас же он проигрывал в любом случае. И пусть способ поражения он избрал сам, от этого не было легче.        Она неподвижно стояла в камере, все еще держа в руках миску с едой, и смотрела на закрывающуюся дверь, беззвучно шевеля губами:    — Да пребудет с тобой его милость.    А затем ждала, прислушиваясь, пока в коридоре не затихли шаги. И только потом позволила себе опереться о дверь плечом и опуститься на колени. Металлическая миска со звоном ударилась об пол, суп плеснул через край, потек по камням.    — Вернись живым, пожалуйста. Только вернись живым.    Сейчас, оставшись одна, она смогла сделать то, что было нельзя при Дамиане, — закрыть глаза и расплакаться. Это было страшно и больно: испытать несколько минут такого счастья и понимать, что вскоре все закончится, вскоре она забудет все, что происходило в ее жизни, все, что случилось в эти два дня и что происходило несколько лет назад.    В комнате Дамиана ждали чистые листы бумаги. Нужно было написать отчет. Он благодарил бога-императора, что его увидит только Аларик.    Скрип двери за спиной заставил вздрогнуть, обернуться.    — Да пребудет с тобой милость бога-императора, Дамиан.    — Да пребудет.    Он вскинул голову, выпрямился. Аларик с беспокойством вглядывался в его лицо.    — Что случилось?    Нельзя было отворачиваться. И Дамиан встретил взгляд серо-голубых глаз как удар.    — Я провалился.    Говорящий чуть нахмурился.    — Она замкнулась?    — Нет. Но я больше не могу ее допрашивать. Скорее всего, она действительно не может ничего добавить к показаниям Рейнарда.    Аларик удивленно слушал его слова, чуть склонив голову набок. Затем отошел к креслу, развернул его от стола.    — Садись.    В пару шагов Дамиан пересек комнату, тяжело сел, глядя в пустоту перед собой. Аларик, оставшийся за его спиной, положил ладони на плечи чуящего.    — А теперь рассказывай все по порядку.    — Я забрал ее из камеры сам, как вы и приказали...    Долгий рассказ тек ровно, как его обычные отчеты, а затем…    — Она сказала, чтобы я перестал прикасаться к ней. Кто угодно, только не я. Предложила позвать хоть толпу храмовников, и пусть делают, что захотят, только бы я перестал.    Горло пересохло, и он сглотнул, прежде чем продолжить говорить.    — Я погладил ее по боку, она зажмурилась и снова попросила перестать, вернуться к кнуту. Я отказался. Срезал ножом веревку над ней, обнимая ее, так как она могла упасть, не устояв на ногах. Снял камзол и расстелил на полу. Посадил ее на него и распутал остальные веревки. Она потянулась ко мне, я перехватил руку и поцеловал ее пальцы.    Он чувствовал, как немеют, белеют губы. Опять начала дергаться щека, пальцы дрожали, и он впился в деревянные подлокотники кресла, чтобы скрыть это. Аларик за спиной молчал.    — Она забрала руку и погладила меня по щеке. Извинилась. Я погладил ее по лицу и поцеловал в ключицу. Она объяснила, что извиняется за то, что не знает, что делать. Что мать говорила ей, что мужчин нужно ублажать. Поцеловала меня в лоб, я поцеловал ее в губы. Она ответила на поцелуй. Я сказал, что ублажать не нужно, и предложил делать то, что хочет. Она попросила, чтобы я ей подсказывал, коснулась моей шеи и попыталась расстегнуть воротник. Я помог и лег на камзол. Мы расстегнули сутану…    Голос оставался холодным, мертвым, без всяких интонаций. Вот только дрожал чем дальше, тем сильнее, и Дамиан злился, что ничего не может с этим сделать. Закрыл глаза. Так ему стало чуть легче.        Она сидела на полу долго, опираясь плечом о дверь и обнимая себя за плечи. Странно, но камзол уже не грел, скорее наоборот — от прикосновения ткани к израненной спине становилось только холоднее.    Слезы никак не кончались — она и не думала, что плакать можно так долго. А вскоре тело начала бить дрожь. Мелкая, такая, от которой стучат зубы и дышать получается какими-то странными будто бы толчками.    И когда в коридоре раздались шаги, она внезапно поняла, что остановиться уже не сможет, — что если Дамиан сейчас по какой-то причине зайдет в камеру, то увидит все так, как оно есть. Только вошел не он, а служка, и Мириам едва смогла удержаться и не упасть, когда открылась дверь. Служка не смотрел на нее — видел наверняка и не такое, а она лишь испуганно отодвинулась, отползла к стене, чтобы прижаться к ней спиной и закрыть глаза. Наверное, выглядела она сейчас, как напуганная допросом девчушка, и она хотела бы, чтобы так и оставалось. Никому не нужно было знать, что она на самом деле предпочла бы сейчас быть на допросе — на таком, где ее бы не жалели, где пытались бы выбить информацию, только бы...    Служка молча забрал нетронутую тарелку с едой и вышел, снова заперев дверь камеры. Мириам добралась до тюфяка в углу комнаты, забилась поглубже и замерла, глядя на дверь.    Не придет — это она знала наверняка. Не раньше чем после облавы.    Она хотела бы молиться, только не помнила уже ни одной молитвы — не до них ей было все время, с тех пор как она ушла из Храма. Совсем не до них. А сейчас в голову ничего не приходило, кроме самого простого и, наверное, совсем неправильного:    — Бог-император, будь милосерден к нему. Защити его.        Он довел рассказ до конца. Все, не упуская ни одного факта. Тело колотила дрожь, Аларик, все еще державший его за плечи, наверняка ощущал ее. Пальцы, так и не отпустившие подлокотники кресла, были белее мела.    — Я прошу ее пересборки. Сейчас. Я прошу позволить мне сделать это самому.    Ладони на плечах исчезли. Аларик обошел его, неожиданно присел на корточки перед ним, поймал взгляд. Один бог знал, что он увидел в глазах чуящего.    — Это убьет тебя, Дамиан.    — Нет. Я должен сам. Я знаю, я провалился, я должен быть отстранен от ее дела, но никто… Пожалуйста, Говорящий. Прошу вас...    Он проглотил слово «умоляю», он держался еще каким-то чудом и чувствовал себя человеком, летящим в пропасть.    — Ты не понял, — голос Говорящего был мягок, как объятия, обволакивающие, обещающие облегчить боль. Дамиан не верил ему. — Ее не нужно пересобирать.    Дамиан моргнул, оглушенный.    — Не… нужно?    — Нет.    Он не понимал. Не верил. Решил, что ослышался. Подумал, что это ловушка. Ответил неожиданно охрипшим голосом.    — Она культистка. Храм должен пересобирать или казнить…    Он осекся, поднял на Аларика глаза, почти черные от расширенных зрачков, и тот поторопился ответить на страшную догадку:    — Нет, казнить ее я тоже не собираюсь. Она просто может остаться при Храме.    Должно было наступить облегчение. Должно было стать легче. Но если раньше он падал в пропасть, то теперь чувствовал себя летящим в пустоте без всяких ориентиров. Аларик положил ладони на его руки, все еще не отпустившие подлокотники, нажал на какие-то точки у запястий, и против воли пальцы расслабились. Страшно. Боже, как ему было страшно.    — Признаться, я рад, что все сложилось именно так. Жалею лишь, что не догадался раньше, что она любит тебя, и не сказал сразу, что мы не будем ее пересобирать.    Дамиан слушал, и последние столбы, на которых держался его мир, рушились. Храм. То, чему он служил. То, что вело его. То, что спасло его. То, чем был он сам, то, чему он отдал всего себя, чему, как огню, отдал все, что было им, стал идеальным чуящим, палачом, холодным инструментом. То, что было незыблемым и не могло изменится, что бы не происходило. Менялось. Сейчас. Решением Говорящего. Не из-за трактовки Книги Света, не из-за откровения, менялось просто для того, чтобы...    — Я хотел бы, чтобы тебе не было так больно.    Менялось для него. Для инструмента, кнута, песчинки у основания колосса.    — Храм не может нарушать свои правила.    — Никто и не будет их нарушать. Она ведь утверждает, что не была культисткой. Она училась в Храме. Мы поверим ей.    — Почему именно ей? Почему не тем, кто говорил это раньше?    — Потому что так нужно.    Он не поверил. Не поверил и попросил:    — Пересоберите меня, Говорящий. Я не смогу с этим жить.    Аларик лишь улыбнулся    — Нет, Дамиан. Я не пересоберу тебя. И ее тоже.    Осторожно взял в ладони его холодные руки, не разрывая взглядов, словно пытаясь вытащить утопающего.    — Тебе страшно и больно сейчас. Но так будет лучше.    — Кому?    — Вам. Вспоминай — Храм служит людям. Не мы ему. Ты никогда в это не верил, верно?    Дамиан отвернулся, с усилием заставил себя разорвать взгляды, не смотреть в глаза...    — Нет. Простите, Говорящий.    — Аларик.    — Да. Простите… Аларик. Я… Я могу побыть один?    Говорящий встал, выпустив его руки.    — Конечно. Завтра утром ты будешь нужен мне.    Чуящий кивнул, не поднимая глаз.    — Да. Я приду к вам.    — Не задерживайся...    Говорящий отошел к двери, улыбнулся в рыжую бороду, обернулся.    — Я рад, что ты научился чувствовать, Дамиан. Это больно. Но без этого нельзя быть хорошим храмовником. Ты был великолепным палачом… Но Храм начнешь понимать только сейчас.    Аларик создавал из руин его мира контуры нового здания, поднимал рухнувшие балки, собирал по-новому. Дамиан понимал это, чувствовал тем, что теперь поселилось где-то в груди. Он должен был быть благодарен, но не мог. Внутри все словно онемело, чувства, только что бывшие на пределе, медленно успокаивались, но не замерзали, как было прежде, не каменели. Просто мир становился иным, и от этого хотелось закрыть глаза. Он тридцать лет строил этот мир.    — Да пребудет с тобой его милость. Постарайся заснуть. Отчет писать не нужно.    — Да пребудет…    Он слышал, как повернулся ключ в замке и сполз с кресла на пол, свернулся там. Он сам был пленником Говорящего. Его пытались защитить. Спасти. Не позволить умереть, как он не мог позволить этого ей.    Он ей лгал. Аларик не лжет никогда. Аларик не лжет, и это — веревка, на которой он висел, раскачиваясь над пропастью чернейшего отчаяния. Веревка, тонкая рука, серо-голубые глаза, которые вытаскивали его из тьмы. Которые вынуждали держаться, верить. Ждать, позволив Говорящему решить его судьбу.        Она не помнила, как ей удалось уснуть, забыться в каком-то странном не то сне, не то видении — в воспоминаниях о подземелье, о каменной плите и режущих руки веревках. Там было больно. И страшно, что она может не выдержать и заговорить, выдать то немногое, что она знала, что еще помнила о Храме.    И проснулась — будто вынырнула из страшной грезы — от ощущения, словно ее кто-то толкнул в спину или схватил за плечо. Судорожно, шумно вдохнула и огляделась: сгущались сумерки, за крохотным окном под самым потолком было темно, значит, день уже близился к вечеру. Но в комнате никого не было, кроме нее самой, и в коридоре шагов не было слышно.    Мириам тихо всхлипнула, потерла глаза, чтобы избавиться от засохших на ресницах слез. Попыталась понять, что случилось. Почему ей вдруг стало страшно? Нет, даже не страшно, больно. Словно что-то случилось. Что-то такое, от чего хотелось свернуться калачиком и забыться.    Она осторожно поправила сползший во сне камзол, закуталась в него и снова вдохнула едва уловимый запах, пытаясь представить, что Дамиан рядом, сидит у нее за спиной, обнимает за плечи...    И испуганно вздрогнула, почти увидев его перед собой. Лежащего на полу, сжавшегося в клубок так, словно его бьют. Или били. Но то, что ему было больно, она чувствовала, чувствовала так, что у нее самой внутри все переворачивалось, выворачивалось наизнанку.    Первым порывом было броситься к нему — к призрачному, мелькнувшему на мгновение образу, обнять, коснуться губами лба, просто быть рядом...    Она была уверена — ему не простили провал, не простили, что он не смог из нее ничего вытащить, посчитали, что он плохой палач... Все из-за ее упрямства, из-за принципов, которые она выстроила в своей голове и которым старалась следовать.    Бог-император и святые предки, она ведь обещала самой себе, что не будет вмешиваться, не будет ничего говорить ни одной из сторон, а на все вопросы ответит только молчанием. Она не думала, что ее принципы ударят по нему. Только бы еще не было поздно...    Она попробовала толкнуть дверь плечом, потом заскребла ногтями по косяку, пытаясь открыть, прекрасно понимая, что та заперта, и просто так ей не выйти. А затем начала колотить по ней кулаками, навалившись на дверь всем телом.    — Пожалуйста, кто-нибудь, я хочу рассказать о культистах. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста...    Стоять на ногах было почти невозможно, а на глаза снова навернулись слезы — она молилась, только бы успеть, только бы с ним еще ничего не сделали... только бы...    И на мгновение мелькнула мысль, что палачей, наверное, тоже пересобирают — он ведь тоже проклятая кровь, пусть и служит во благо Храму и если это так...    Нет. Нет! Так просто не может быть! Они ведь не могли пойти на такое только из-за одного провалившегося допроса? Не могли, правда? Мириам опустилась у двери на колени, продолжая колотить кулаками по дереву, совершенно не чувствуя, как спина и плечи отзывались болью на каждый удар...        Аларик спускался по бесконечным лестницам со свечой в руке. Он был рад, что Дамиан выдержал. Что его мир был разрушен – тот больной, искривленный мир, строившийся на одной ненависти, где не было места ни для чего другого. Но Дамиан остался жив. Его лишь ободрало от всей шелухи, от толстой шкуры, за которой он прятался от боли.    Это было правильно. Аларик был уверен, что в Храме или нет, но проклятые должны жить так, как подсказывает их сердце. Жители Каннареджо восхищали его, он часто думал о культистах с уважением, но они сами были покрыты шрамами, и поэтому их попытки жить по велению сердца оборачивались иной, темной стороной. Как у этой девочки, Мириам. Сейчас это было к месту, помогло взрезать защиту Дамиана, чтобы потом памятью о нежности, ее любовью снять приросшую к коже броню. Но они оба не верили в то, что ее ждет что-то кроме пересборки или смерти. Они не умели видеть иначе, зажатые своим опытом, правилами.    Аларик шел к креслу Говорящего с того дня, как постучал в двери Храма. Не ради власти, по крайней мере, не ради той власти, о которой мечтают многие люди. Просто он знал — только это положение позволит ему увидеть все целиком. Все связи, все границы — и то, как их можно менять.    Из подземелий донесся глухой звук голоса и удары. Аларик ускорил шаг, сбежал по последним ступеням, подошел к двери, в которую колотила кулаками Мириам, затихшая, как только услышала шаги в коридоре.    — Что случилось, девочка?    Он спрашивал, отпирая дверь, и она пыталась вспомнить, откуда знает этот голос...    А когда дверь отворилась, Мириам забыла даже, как дышать. Она помнила Говорящего — они беседовали несколько раз еще тогда, когда она училась в Храме. И рада была, что стоит на коленях — так положено, так должно. Вот только не смогла сразу опустить заплаканные глаза, посмотрела на него в упор, пытаясь прочесть по лицу хоть что-то, что подсказало бы, что с Дамианом. Не получилось. И мелькнула мысль, что его камзол на ее плечах сейчас слишком неуместен, но и сил снять его не было.    — Я... я хочу рассказать о культистах. Я... буду говорить.    Слова давались с трудом, проглатывались всхлипами. Она смотрела в пол и говорила тихо, стараясь не думать о том, что Дамиан может ей этого не простить. И чувствовала себя предательницей — впервые, такого не было ни когда она уходила из Храма, ни когда стала общаться с культистами... А сейчас это мерзкое, прилипчивое чувство проснулось где-то внутри, затопило ее...    Решила — ну и пусть. Если это предательство поможет спасти его, поможет хоть как-то — пусть ненавидит.    Аларик смотрел на нее и не мог понять, что происходит. Это было важно — камзол, ее паника, именно сейчас, когда только что рассыпался мир Дамиана. Чуящий сказал, что этими словами она могла позвать его, если захочет. Сейчас звать его нельзя. И ей было слишком страшно. Что-то не сходилось в стройной картине Говорящего.    — Вставай, дитя, и пойдем наверх. Если ты хочешь, я выслушаю тебя. Но сначала ответь — почему сейчас?    — Потому что...    Она запнулась, не зная, как объяснить то, что произошло. Сглотнула, пытаясь хоть немного успокоиться и унять дрожь, и продолжила, не поднимая глаз. О том, чтобы встать, она даже не думала — боялась, что если попробует, ноги подведут и она упадет.    — Потому что... мне нужно было начать говорить раньше. Пока ничего не случилось.    Она помнила, что врать Аларику нельзя — бессмысленно, он все равно понимал слишком многое и видел каждого насквозь.    — Он... Дамиан... он хороший палач, это не его вина, что... что я привыкла терпеть. Пожалуйста, не... не наказывайте его. Это моя вина. И я все расскажу, все, что знаю, только... только не делайте ему больнее, пожалуйста. Не делайте.    Глаза Говорящего словно светились изнутри, когда он сам опустился перед ней на колени и взял за руки.    — Любовь… Она творит куда большие чудеса, чем ваша кровь. Обопрись на мою руку, девочка, и вставай. Ты права, Дамиану сейчас плохо и больно, но это поможет ему увидеть свет во тьме. Никто его не пытал и не будет. Пойдем. Нам надо поговорить, а потом я провожу тебя к нему.    Она только покачала головой в ответ и осторожно высвободила ладони из его рук.    — Спасибо. Но я... я сама.    Мириам оперлась о стену и медленно встала. Она помнила, всегда говорили, что Аларик говорит только правду, только поверить в это сейчас не могла — он не мог проводить ее к Дамиану. Просто не мог, так не бывает. Скорее всего, ее решили пересобрать раньше, еще до облавы, — поняли, что большего вытянуть из нее не получится, раз лучший палач не смог...    — Я хотела попросить... знаю, мне нельзя просить, я культистка, предательница, но...    Она прикусила губу и, подняв голову, встретилась с Алариком взглядом.    — Но если это пересборка, то... пожалуйста, лучше убейте. Я... я не хочу забывать. Умереть будет легче.    Он только улыбнулся, грустно и мягко, встав и чуть отступив назад, давая ей место.    — Тебе можно просить. Ты человек, как и все мы. И именно о твоем будущем я хотел бы поговорить. Пожалуйста, не бойся меня. Я не буду тебя ни пересобирать, ни казнить, ни допрашивать.    Он не пытался еще раз подать ей руку и просто пошел рядом с ней к лестнице, естественно подстраиваясь по ее шаг.    Она не понимала, о каком будущем он хочет поговорить... какое вообще у нее может быть будущее? Ей хотелось бы усмехнуться, но она запретила себе это делать. Заставила себя идти быстрее, чтобы ему не приходилось под нее подстраиваться. Аларик только вздохнул, неодобрительно покачав головой, но не стал останавливать ее, чуть ускорив шаг, так, чтобы идти ровно с той же скоростью, что и она.    — Я не боюсь вас. И за себя не боюсь — делайте что хотите. Со мной — что хотите, — договаривать, что ей совершенно все равно, что с ней будет, и волнуется она только за Дамиана, не казалось необходимым. Аларик все понимал.    — С ним все будет хорошо. Ты научила его чувствовать, и конечно, сначала это больно. Он ведь тридцать лет жил в мире, строившемся лишь на ненависти и долге, не позволяя себе ничего другого. Но теперь все будет хорошо…    Она неуверенно посмотрела на него, едва заметно кивнула. Они уже добрались до лестницы и идти стало сложнее. Мириам хотелось остановиться и просто прижаться спиной или плечом к стене, чтобы передохнуть. Но ей казалось, что нельзя. Что нужно сразу покончить со всем.    — Пусть у него все будет хорошо. Поскорее. Я не хочу больше видеть его таким... лежащим на полу, словно его бьют, а он пытается защититься. Я не знаю, почему это вижу — почему увидела, но... пусть это будет просто сном, а не тем, что с ним на самом деле происходит... по моей вине.    Аларик знал, что любовь творит чудеса, и все же был поражен тем, как точно она улавливала состояние Дамиана. Говорящий ожидал, что тот не сможет добраться до кровати и просто сползет с кресла на пол, баюкая осколки своего мира. Затем, вероятнее всего, уснет, слишком уставший, слишком вымотанный за этот день, и сон поможет ему выстроить новый мир по мельком показанным ему чертежам. Но увидеть человека, не только почувствовать… Говорящий думал, что не зря пять лет назад велел Дамиану ухаживать за этой девочкой. Тогда он лишь надеялся, что это поможет растопить его сердце, и когда она ушла, был уверен, что попытка провалилась. Как же им всем повезло...    — Это не сон, это на самом деле происходило. И сейчас, думаю, он лежит на полу, свернувшись, и спит... Это не вина, дитя. Ты спасла его, когда я уже думал, что сделать это невозможно. Он сможет это пережить. И ты можешь помочь ему.    — Лежит, свернувшись...    Тихо повторила она, вспоминая то, что недавно видела. Спал ли он тогда? Она не была уверена. Возможно. Лучше бы спал, наверное. Спать, конечно, тоже бывает нелегко, и сниться может разное, но... Наверное, это лучше, чем просто лежать и думать.    Только она не понимала, от чего она могла его спасти?    — Я хотела обнять его, но... Я сделаю, что вы скажете, если это ему поможет.    Он улыбнулся, открыв перед ней дверь в свой временный кабинет. Она замерла на пороге, не решаясь войти — ей нельзя было находиться здесь. Пытаемых ведь не водят в личные кабинеты, их место в камере или в подвале для допросов. А перед ней была обычная комната храмовника, стол с бумагами, кресла, кровать, закрытый шкаф. Только кресел два, а не одно — слишком часто Говорящему приходилось говорить с кем-нибудь. Она и в самом деле могла сейчас рассказать ему все. Но гораздо важнее для него было не это. Аларик прошел вглубь комнаты, опустился в кресло. Сказал:    — Присаживайся.    И Мириам совершенно растерялась. Сесть в кресло она не могла — не положено. Аларик ждал, и она подошла ближе, опустилась на колени — это показалось более правильным, это было ее место. Он только покачал головой, понимая, что уговаривать ее сесть в кресло — долго и бесполезно. Так что он просто сам сел на пол напротив нее.    — Простите, — она говорила почти шепотом, чувствуя себя виноватой за то, что Аларику, самому Говорящему, пришлось сесть на пол. — Я не привычна к креслам. На полу мне удобнее, да и без одежды... испачкаю только.    Он только мягко улыбнулся.    — Я хотел бы предложить тебе остаться в Храме. В качестве лекарки.    — Остаться в Храме? — она переспросила тихо, словно не веря его словам. — Но я же культистка. Предательница. Я же ушла из Храма несколько лет назад...    Она посмотрела на Аларика вопросительно, не понимая, почему он сделал ей такое предложение. Да и серьезен ли он, или это просто был еще один способ допроса, просто более утонченный и не требующий плети или раскаленного железа. Но он ответил спокойно:    — Ты человек. Девушка. Ты училась в Храме. Ты не хочешь быть чуящей и не хочешь воевать. Я тоже не хочу этого — ни для тебя, ни для кого-либо другого. К сожалению, пока что мы не всегда можем следовать своим желаниям… Но сейчас у нас есть шанс. Поэтому я прошу тебя — оставайся с нами. Помогай исцелять людей — и обычных, и владеющих силой крови. Помоги Дамиану найти свет в мире, который он считает темным.    Мириам поняла — он знает, почему она молчала. Знает все, что было на последнем допросе. В том числе и... бог-император... Она опустила глаза, чувствуя, как краска заливает лицо.    — Я... не хочу ни воевать, ни быть чуящей. Но... если вы скажете, что это нужно, чтобы помочь Дамиану, то... я заставлю себя это делать.    Аларик покачал головой — нет уж, ему хватило одного Дамиана. Работа лекаркой подошла бы ей куда лучше. Она поняла, спросила:    — Меня... научат, как лечить? Я могу делать это только знаками, но... на поверхности их рисовать нельзя. Я потому и ушла вниз, что хотела... перестать прятать, кто я такая.    — Научат. И знаки для лечения ты сможешь использовать. Никто не посмеет обвинить тебя в колдовстве, пока ты при Храме и если ты будешь осторожна. Людям тяжело привыкать к тому, что некоторые из них умеют больше остальных.    Она слушала внимательно, все еще борясь со смущением. Ей нужно будет быть осторожной. К этому она привыкла. Этот урок она усвоила с первого раза.    — Да, я... помню. Люди не любят тех, кто отличается от них. Если я смогу просто помогать... я постараюсь справиться с этим, но... вы же помните, что ученица из меня... не самая лучшая. Лечить знаками можно будет только в крайних случаях? Или только таких же, как я?    Он улыбался, глядя на нее. У нее все получится, он был уверен. Она боялась поверить ему, но уже задавала вопросы, которые не имели бы смысла, если бы она сомневалась.    — Думаю, в этом ты будешь хорошей ученицей. Знаками будешь пользоваться тогда, когда почувствуешь, что это необходимо. Многие раны и болезни отступают и без использования вашей силы. Сначала будешь слушать старшую лекарку, она научит тебя различать опасность ранений. А теперь, если ты согласна...    Пауза. Да, он знал, что она согласна. Но она должна была сказать это сама, принять окончательное решение.    — Вы слишком верите в меня... Говорящий.    Слабо улыбнулась и опустила голову. Подумала — надо же, она еще помнит, как к нему обращаться, хотя видела его во время обучения нечасто, и тогда он еще был видящим. Закрыла глаза, медленно выдохнула и подняла взгляд.    — Я согласна. Согласна сделать все, что поможет... ему. Я не хочу выбирать сторону. Никогда не хотела. Но если... если это поможет, я останусь. Но...    Мириам обняла себя за плечи, сильнее запахнула камзол. Продолжила совсем тихо.    — Но вы и сами знаете, что... что я останусь не с Храмом.    — Знаю. Мне вполне достаточно того, что ты остаешься с ним. И, пожалуйста... Для живущих в Храме я Аларик.    Он встал, оправил одежду. Мельком подумал, что ему повезло. Был бы на двадцать лет старше, как прошлый Говорящий — и сесть на пол напротив девушки было бы куда сложнее.    — А теперь идем. Ему будет легче, если ты останешься рядом.    Все шло так, как было нужно. Все шло даже лучше, чем он мог ожидать, и Аларик улыбался своим мыслям. Он не благодарил бога-императора, он, говоря откровенно, верил в него все меньше. Он верил в иное. В добро.    Мириам медленно поднялась вслед за ним, продолжая кутаться в камзол.    — Почему я? — спросила тихо, словно не веря, что решилась на этот вопрос. — Почему вы верите мне... Аларик?    Вздрогнула, поежившись от холода. И растерялась, осознав, что не знает, что может сделать для Дамиана, кроме как обнять его.    — Потому что ты его любишь, — это было очевидно для него. Впрочем, Аларик знал, что далеко не все готовы верить очевидному.    — Но ведь... не я одна… — Мириам помнила, что когда она училась, девушки о Дамиане отзывались не слишком хорошо. Мол, строгий и жестокий, но она была уверена, что были и те, кто относился к нему, как она.    Однако Аларик покачал головой.    — Ты одна. Никто и никогда до тебя не любил его.    — Никто...    Она повторила это слово совсем тихо, и невозможно было понять, вопрос это или утверждение. Плотнее запахнула камзол и неожиданно покраснела. Когда она заходила в комнату, было все равно, что она почти голышом, а сейчас... Аларик заметил это, но найти для нее подходящую одежду было слишком сложно, а тратить время он не хотел. Вместо этого Говорящий открыл шкаф, вытащил белую рубаху и простую сутану. Подумал — хорошо, что он настоял на праве иметь в гардеробе не только полное церемониальное облачение... Конечно, они были мужскими, но и камзол на ней мужской. Все равно ей так будет удобнее.    — Если хочешь, можешь надеть это. Другую одежду я сейчас не могу тебе предложить.    — Можно это?    Она осторожно взяла рубаху — она была не такая дорогая как сутана. И, по крайней мере, прикроет спину и грудь, да и ноги немного.    Аларик деликатно отвернулся, отошел к двери — когда девушка условно одета и когда девушка одевается — это все же разные вещи. Она торопливо, насколько это позволяли ноющие спина и руки, натянула рубаху. И накинула сверху камзол — она ведь обещала, что отдаст его лично. Хотя она должна была сделать это после облавы, не сейчас...    — А мою старую одежду мне... нельзя будет вернуть? Там рубашка была еще хорошая. И сапоги...    Подумала — наверное, нельзя. Она ведь не должна была выйти отсюда. Вот и вещи, скорее всего, выкинули. Однако Аларик ответил иное:    — Можно, но завтра. Утром мы найдем твою одежду.    — Я просто платья не люблю, а те штаны были удобные.    Она сама не знала, зачем это говорила... ей было страшно. Страшно от того, что все происходящее казалось сном, слишком хорошим сном, и она была почти уверена, что скоро проснется.    — Что ж, тогда хорошо, что лекаркам необязательно носить храмовые одежды.    Аларик ждал у двери, пока она одергивала слишком короткую рубашку, и был почти рад, что она выбрала ее, а не сутану. Увидеть Мириам в храмовом облачении было бы слишком сильным потрясением для и без того разрушенного мира чуящего.    — Необязательно? Это хорошо, вы правы, — согласилась она, снова обнимая себя за плечи. — Я уже забыла, в чем они ходили. А тогда и внимания не обратила.    Пожав плечами, девушка чуть смущенно улыбнулась, приблизилась к нему.    — Знаете... Аларик...    Прикусила губу, понимая,что Аларик и без слов почувствовал бы, увидел,что творилось у нее внутри.    — Я... я не знаю, что сказать ему. Я никогда не умела красиво говорить или понимать с полуслова... и я не знаю, что мне делать, разве что... разве что просто быть рядом. Но... будет ли этого достаточно?    — Вполне достаточно. Быть рядом сейчас важнее всего.    Он вышел в коридор, прикрыл за ней дверь. Кажется, что одевшись она стала даже чуть выше, зашагала чуть быстрее. Он думал сейчас, что согласен с ней. Пересборка ненамного лучше смерти. Ему доводилось смотреть в глаза тем, кого пересобирали. Он был рад, что не придется смотреть в глаза ей или Дамиану. Не придется увидеть, как умирает в них человек и вместо него рождается другой.    Комната Дамиана была всего в нескольких шагах дальше по коридору. Аларик остановился у двери, достал ключи, чтобы отпереть замок. Она замерла рядом с ним, спросила:    — Вы закрыли его? Чтобы...    Чтобы что? Чтобы он не ушел или не сделал что-то... непоправимое? Так же, как Дамиан запирал ее в камере?    — Я запер его, чтобы он не сделал что-нибудь... неразумное. Иногда верить — очень сложно.    Неразумное... наверное, он бы сказал то же самое о том, что хотела сделать она сама.    — Я... понимаю. Верить слишком сложно, когда... когда как сейчас.    Быть рядом важнее всего. Точно так же...    — Вы поэтому тогда, давно, просили его приходить ко мне? Чтобы быть рядом и помогать мне?    Дверь была открыта, и Аларик отступил, пропуская ее вперед. Ответил негромко:    — И для этого тоже.    Ей хотелось бы узнать, для чего еще, но вопросы вылетели из головы, как только она увидела его. Он лежал точно так, как она видела во сне. Свернувшись калачиком, словно пытаясь закрыться от боли, и она бросилась к нему, забыв обо всем.    Дамиан слышал, как в коридоре звучали негромкие голоса и поворачивался ключ в замке, понимал — Говорящий вернулся. Вместе с кем-то еще. Словно со стороны глядя на себя, зависнув в странном забытьи между сном и бодрствованием, думал — нужно встать. Нужно выглядеть достойно. Но эти «нужно» уже не имели опоры, и он не двинулся с места, даже не открыл глаза.    — Дамиан, — прошептала она, убирая волосы с покрытого испариной лба и касаясь его губами. Если бы она только знала, что еще может сделать для него…    Он услышал, как кто-то зовет его. Почувствовал прикосновение. Открыл глаза...    — Мира?    Она даже не слышала, как Аларик прикрыл дверь и вышел. Слышала ли она вообще что-нибудь, кроме биения собственного сердца?    — Я...    Сказала это так тихо, словно их могли подслушивать. И тут же слабо улыбнулась:    — Ты давно меня так не называл. Вот так, как сейчас. Последний раз тогда, давно...    Он сел на полу, неверяще коснулся ее лица. В голове вертелись обрывки мыслей — она, в белой короткой рубахе и его камзоле, здесь. Храм действительно может нарушить свои правила ради одного человека. Ради двух. Дышать было тяжело, словно сердце в груди увеличилось в несколько раз, и при этом невероятно легко.    Подумалось — вот он какой. Мир, который хотел показать ему Говорящий. Вот какой... В этом мире было дьявольски больно. Так, что ему казалось, что умереть или забыть все было бы проще. Но и так тепло и хорошо, словно внутри горело солнце.    Мириам потянулась к нему, подалась навстречу. Она тоже не могла поверить в происходящее, но решила, что раз она чувствует тепло его ладони, значит — это и правда есть. Перед глазами Дамиана все мутилось, он сморгнул и с удивлением почувствовал, как по щеке что-то потекло. Подумал — слеза? Он умеет плакать? Бог-император...    — Я люблю тебя.    Она легко коснулась пальцем его губ.    — Просто позволь мне быть рядом. Я не прошу многого. Только это. И позволь мне любить тебя, потому что... потому что...    Признаться было сложно, и что-то подсказывало ей, что этого и не требовалось: он и сам все знал. Она коснулась его губ своими…    Он ответил на поцелуй, а затем обнял ее и откинулся на спину, не отрываясь от нее. И это сказало ей куда больше, чем слова. Он хотел быть с ней. Хотел жить в этом непонятном мире и узнавать его с каждым днем. Хотел просто жить.    Она осторожно стянула с плеч камзол, накинула на них. Обняла Дамиана в ответ, уткнулась носом в его плечо, закрыла глаза. Прошептала, уже проваливаясь в сон:    — Я люблю тебя...